Текст книги "Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. Том 1. Перманентная революция и футуризм. Eritis sicut deus! Том 2. Советское авторское право в 1917–1930-х годах. «Честный» плагиат. Прецеденты"

 
…эта правда была в поисках
новой нравственности без приказания,
без религии и в то же время
нравственности абсолютно необходимой.
 

В. Шкловский

В беседе с редактором варшавского журнала «Польска вольность» Владимир Маяковский в числе наиболее талантливых литераторов назвал лефовцев Бориса Пастернака и Сергея Третьякова: «Вот, пожалуйста, вам произведения Пастернака: “Лейтенант Шмидт” или “Сестра моя жизнь” – это вещи весьма значительные… Или драма Сергея Третьякова “Хочу ребёнка!” – произведение первоклассной ценности…». [1.212]

Имя Сергея Третьякова – популярного советского драматурга – было названо им неслучайно. Во всех смыслах драматические произведения, хоть и бывшего, поэта-футуриста по своей сути были ультрареволюционными, – возможно, поэтому очень нравились как самому Владимиру Владимировичу, так и признанным мастерам сценического воплощения Всеволоду Мейерхольду и Сергею Эйзенштейну.

Так, спектакль по комедии А.Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» в редакции С. Третьякова представлял из себя политический памфлет о белогвардейской эмиграции во Франции и был поставлен С.М. Эйзенштейном как цирковая буффонада.

Пьеса «Противогазы» из жизни рабочих, также написанная в соавторстве с Сергеем Михайловичем, была представлена в одном из цехов Московского газового завода, а их же агит-гиньоль (в стиле horrors) «Слышишь, Москва?!» о ноябрьской революции в Германии – в Театре Пролеткульта. Музыку для гиньоля сочинил Арсений Аврамов – среди его музыкальных произведений наиболее известной была «Симфония гудков», в которой в таком качестве применялись орудийные и пистолетные выстрелы, свист пара, шум самолётных двигателей, собственно заводские гудки и другие «машинные» звуки. Концептуальное решение, названное шумритммузыка, было предложено и для этого спектакля.

Богоборческую комедию С. Третьякова «Непорзач» («Непорочное зачатие») сыграли в комсомольском клубе, там же организовали дискуссию на тему: могут ли комсомольцы праздновать Рождество Христово?

Затем драматург экспериментировал в кино, написал титры для «Броненосца Потёмкина», а в 1925 году возглавил худсовет 1-й Кинофабрики.

После возвращения из командировки в Китай Сергей Третьяков предложил ТИМ пьесу-поэму «Рычи, Китай!», которая представляла собой сочетание этнографического очерка и газетного фельетона, для полноты картины с местным колоритом в нёй действовали рикша, водовоз, точильщик, грузовой, навозник и продавец фруктов. Во многом благодаря таланту молодой актрисы 1-го Театра РСФСР Марии Бабановой, игравшей одного из персонажей – несчастного китайского мальчика, – спектакль стал не столько экзотическим, сколько трогательным зрелищем, необычайно популярным у зрителей. Пьеса была переведена на 14 языков, в том числе на эсперанто, была представлена на гастролях театра в Германии в 1930 году, где её сыграли более 100 раз.

То есть драматург он был безусловно талантливый, с именем и чутьём на злободневность. Решение написать остро социальную драму «Хочу ребёнка!» было, по всей видимости, продиктовано очевидной актуальностью поднятой проблемы. Но судьба её оказалась существенно сложнее – сатира была запрещена в Главрепеткоме сразу же после прочтения рукописи.

Произведение было посвящено одинокой латышке Милде Григнау – молодой и не очень привлекательной женщине с твёрдым характером, которая задумывается о том, чтобы произвести на свет (родить) идеального ребёнка от идеального мужчины. Собственно, все заявленные жизненные установки главной героини соответствовали принципам новой государственной социальной политики.

Все усилия, предпринимаемые советской властью в деле либерализации брачно-семейных отношений, были продиктованы благородной идеей освобождения женщин от тяжёлых обязанностей материнства и переложения этого непосильного груза на плечи государства. Собственно, для этого официальной пропагандой и тиражировался образ свободной женщины-труженицы с чётко определёнными социальными ролями и общественными функциями: в первую очередь – как рабочей единицы, во вторую очередь – как матери и хозяйки в доме.

По первоначальному замыслу Григнау, биологический отец её будущего ребёнка должен был быть хорош собой, физически развит и иметь безупречное пролетарское происхождение. Для этого по-прибалтийски педантичная Милда учится приёмам обольщения, «наведения красоты», советуется с медицинскими специалистами, читает нужные методические пособия, то есть отдаёт всю себя намеченной цели. Наконец в результате длительных поисков потенциальная жертва была найдена – ею стал молодой рабочий Яков Кичкин, который, правда, имел невесту, но для гражданки Григнау не существовало преград в реализации задуманного: «Мне сами вы не нужны, – говорит она Якову. – Мне нужны ваши сперматозоиды». Милде наконец-то удаётся соблазнить пролетария, от которого у неё в положенный срок рождается прекрасный мальчик. По драматическому сюжету молодая мать сдаёт младенца в советский детский дом, где, по её мнению, ему будут обеспечены самый лучший уход, забота и образование. В финале пьесы на конкурсе достижений матерей в деле производства новых пролетариев её малыш занимает заслуженное первое место.

Драму как «спектакль-дискуссию» планировал к постановке Всеволод Мейерхольд, сценическую модель для неё разработал Эль Лисицкий. С.М. Третьяков на основе пьесы написал ещё и сценарий для фильма, который должен был снимать Абрам Матвеевич Роом. Несмотря на цензурное запрещение, тема драматического произведения оказалась живой, и поэтому А.М. Роом решил снять не менее актуальную по содержанию и ставшую резонансной киноленту «Третья Мещанская» с Николаем Баталовым[84]84
  Николай Баталов сыграл заглавную роль в абсолютном мировом хите 1931 года «Путёвка в жизнь», снятом режиссёром Николаем Экком.


[Закрыть], Людмилой Семёновой и Владимиром Фогелем в заглавных ролях.

Сценарий фильма был написан самим режиссёром вместе с Виктором Шкловским, основная его идея была взята из фельетона, опубликованного в «Комсомольской правде», о том, как в роддом к молодой матери и её новорождённому сыну пришли два комсомольца-рабфаковца. Как выяснилось, молодая родительница, как это принято сейчас говорить, «состояла в отношениях» с обоими, а вот точно определить биологического отца своего ребёнка имевшимися в тот период времени в распоряжении суда научно-техническими методами не представлялось возможным. Подобные судебные решения, как правило, основывались на показаниях свидетелей, что в данном конкретном случае позволяло превратить процесс в цирк шапито, но не давало возможности точно определить счастливого «родителя № 2».

Афиша фильма «Третья Мещанская» (Любовь втроём). 1927.

Режиссёр А. Роом, худ. С. Юткевич

Главная молодёжная газета из этой похабной истории делает неожиданный вывод: «У комсомольцев не может быть ревности!»

Тему свободных отношений подхватила «Правда». Её корреспондент Софья Смидович написала дискуссионную статью «О любви», приглашая читателей к обсуждению проблемы на страницах партийной газеты:

«Недавно в одном из центральных городов Союза к заведующему Отделом охраны матмлада в приёмную вкатили два бравых рабфаковца коляску с категорическим требованием принять на воспитание их коллективного ребёнка. “То есть как это?” – удивилась заведующая Охматмлада, врач, не позабывшая ещё элементов физиологии. “Ну да, – взволнованно заявляют рабфаковцы, – мы оба являемся отцами этого ребёнка, так как одновременно были в половой связи с его матерью”. Жаркой полемики не получается – читатели центральной партийной газеты считают ситуацию абсолютно нормальной.

 
Мы так же
сердца наши
ревностью жжём —
и суд наш
по-старому скорый:
мы
часто
наганом
и финским ножом
решаем
любовные споры.
Нет, взвидя,
что есть
любовная ржа,
что каши вдвоём
не сваришь, —
ты зубы стиснь
и, руку пожав,
скажи:
– Прощевай, товарищ!
 

(Маяковский В.В. В повестку дня)

Фильм «Третья Мещанская», абсолютно антисоветский по духу, получил широкую популярность в зарубежном прокате и, неожиданно для его создателей, был причислен европейскими критиками к шедеврам эротического кинематографа под новым названием «Подвалы Москвы». Виктор Шкловский писал: «Картина поэтична, но её поэтичность несколько условна и сделана, так сказать, на поэзии. “Третья Мещанская” не поэтична, суровее, правдивее и как бы “откровеннее”. И несмотря на свои ошибки, она в мировой кинематографии была началом лент без больших событий, лент личных, как будто спокойных, реалистических лент». [1. 284]

Прекрасный рассказ Бориса Пильняка «Рождение человека» – о внеплановой беременности прокурора Антоновой, счастливых родах и её скором браке со случайным знакомым по кремлёвскому санаторию станкостроителем Иваном Суровцевым – при всей своей лиричности тоже касается проблемы свободных отношений и полового инстинкта, только не у комсомольцев, а у ответственных руков од ител ей.

Товарищ Антонова (имени у неё нет) делится сокровенным только со своим дневником, который ведёт в красивой тетрадке, купленной когда-то в Константинополе: «Мораль семьи оказывалась не только мёртвой, но смердящей разложением. Ложь, рабство и утверждение того, чего нет, – это главное, что осталось в семье. Ложь и утверждение того, чего нет, – это никак не моя и не коммунистическая мораль. Я не хотела лгать и ставить себя в ложное положение. Потребность половых ощущений иногда приступает с такой силой, что человек делается почти маньяком, – каждый нормальный человек это знает. Жить здоровым телом – это мне казалось естественным. Не лгать – это мне казалось естественным. Не зависеть от другого человека и не ставить в зависимое положение – это мне также казалось естественным (…) К полу, к моей сексуальной жизни, по существу говоря, я подходила рационалистически, без малого как к санитарно-гигиеническому занятию. Иные даже из моих подруг и товарищей делали половое чувство предметом развлечений. Я понимала, что это удел женщин умиравшего класса. Этого никогда не было у меня. Прокурор и… не выходило, было ниже моих дел и моего достоинства. Впрочем, я никогда и не думала об этом. И никогда я не думала о ребёнке. Я знала, что его не может быть у меня. Я не могла тратить времени на ребёнка. Ребёнок был вне моих ощущений. Это было аксиомой. Дважды я делала аборты. Это была очередная трехдневная болезнь. Это не вызывало особых ощущений. Я брала путёвку в больницу и предупреждала товарищей, что выбываю на три дня – ложусь на аборт. Меня никто не расспрашивал. Всё было естественно». [1.209]

По сути, приведённые примеры отчётливо иллюстрировали практическую реализацию базовых идей марксистского феминизма, чрезвычайно популярных в 1920-х, главными лоббистами которых считались заведующая женским отделом ЦК РКП(б) Инесса Фёдоровна Арманд и народный комиссар Александра Михайловна Коллонтай, дочь генерала Генерального штаба Российской императорской армии М.А. Домонтовича, – женщины, без преувеличения, с выдающейся биографией и личными качествами.

Александра Михайловна ещё в 1912 году опубликовала статью «Любовь и новая мораль», затем рецензировала книгу Греты Мейзель-Хесс «Сексуальный кризис», где отчаянно отвергала традиционный брак как «построенный на ложных принципах нерасторжимости и безраздельной преданности супругов друг другу в таком союзе».

А.М. Коллонтай

Обществу предлагалось признавать все формы брачного общения при условии, что они «не наносили ущерба расе и не определялись гнётом экономического фактора». Её соратница Сара Равич – первая жена члена Политбюро ЦК РКП(б) Григория Зиновьева – писала в 1920 году для журнала «Коммунистка»: «Старые гнилые устои семьи и брака рушились и идут к полному уничтожению с каждым днём. Но нет никаких руководящих начал для создания новых, красивых, здоровых отношений. Идёт невообразимая вакханалия. Свободная любовь лучшими людьми понимается как свободный разврат. Самые ответственные политические люди, вожди революции, сами в этой области до очевидности бессильны и явно не связывают концы с концами».

В конечном итоге такая трактовка равноправия полов исходила из леворадикальных представлений об обществе, то есть брак, с точки зрения революционных феминисток, понимался как любовный и товарищеский союз двух равных членов коммунистического общества, свободных и одинаково независимых, пока ещё не однополых – и на том спасибо… При этом особо радикальными взглядами на этот институт всё-таки отличалась Александра Коллонтай, которая утверждала, что каждый новый класс порождает свою идеологию, неотъемлемой частью которой является новый сексуальный кодекс морали. Новую «сексуальную мораль, вырастающую из запросов рабочего класса», она представляла как «новое орудие социальной борьбы данного класса», как ещё одно средство решения задач коммунистического строительства. Старая форма брака, основанная на нерушимости брачного союза и «подчинении» в супружестве, не в интересах пролетарской революции, меньшая закреплённость общения полов вполне совпадают и даже непосредственно вытекают из основных задач данного класса. Интересы которого – на первом плане. Следовательно, в интересах пролетариата «текучесть» брака является не только естественной, но и необходимой.

Вместо изжившего патриархального института семьи (т. е. традиционных ценностей) знатная феминистка предлагала признать все виды брачного общения, какие-бы непривычные виды они ни имели, но при двух необходимых условиях:

– они не должны наносить ущерба расе (попробуйте сегодня что-нибудь подобное написать в социальных сетях. – Авт.);

– и не определялись гнётом экономического фактора (тут не очень понятно…).

Идеалом по-прежнему оставался моногамный союз, основанный на «большой любви», но не просто застывший союз, а «последовательная моногамия». По мнению знатной феминистки, только свободные, многочисленные связи могут дать женщине возможность сохранить свою индивидуальность в «мужском» обществе.

Такая расплывчивость в правовых формулировках однажды привела к курьёзу.

В 1927 году начальник психиатрического отделения Главного санитарного управления РККА А.О. Эдельштейн описал историю своей пациентки Евгении Фёдоровны М., «которая, представившись мужчиной», сумела оформить брак с другой женщиной «по обоюдному согласию». Несмотря на странность такого союза, его законность была подтверждена Наркоматом юстиции РСФСР в 1922 году.

В качестве многообразия семейной жизни народный комиссар предлагала оставить «гамму различных видов любовного общения полов в пределах “эротической дружбы”». В итоге, по её мнению, нормальная семья, в её классическом понимании, должна была быть разрушена и заменена на прекарную[85]85
  Даже при таком бытовом радикализме А.М. Коллонтай была не чужда банальным буржуазным радостям. Читателям сатирического журнала «Бич», который издавался в Париже под редакцией М. С. Липского, предлагалось: «Угадать, к кому после смерти Коллонтай (умирают же когда-нибудь и народные комиссары!) перейдёт по наследству титул “красной королевы бриллиантов” и самые бриллианты» (БИЧ. Еженедельный журнал политической сатиры. № 1).


[Закрыть].

В книгах «Женщина на переломе» и «Любовь пчёл трудовых», вышедших в печати в 1923 году, Александра Коллонтай вновь предлагала заменить «семью» новыми отношениями между полами, суть которых состояла в удовлетворении «сексуальных инстинктов “революционного пролетариата”» без всяких взаимных обязательств. В своей повести «Большая любовь» она приводила в качестве примера рассказ о любви молодой незамужней революционерки Наташи и женатого революционера Семёна, который, несмотря на то что являлся убеждённым марксистом, по-прежнему рассматривал женщину исключительно как объект для любовных утех. Наташа вначале подчиняется чувству, но затем буржуазные «оковы» пали и она обрела долгожданную духовную свободу, то есть раскрепостилась и душой, и телом со всеми вытекающими отсюда последствиями.

В другой своей публицистической работе – «Дорогу крылатому Эросу!» – Александра Михайловна утверждала, что «чем. крепче будет спаяно новое человечество прочными узами солидарности, тем выше будет его духовно-душевная связь во всех областях жизни, творчества, общения, тем меньше места останется для любви в современном смысле этого слова. Современная любовь всегда грешит тем, что, поглощая мысли и чувства “любящих сердец”, вместе с тем изолирует, выделяет любящую пару из коллектива. Такое выделение “любящей пары”, моральная изоляция от коллектива, в котором интересы, задачи, стремления всех членов переплетены в густую сеть, станет не только излишней, но психологически неосуществимой». [1.113]

«Крёстная мать» русского феминизма отнюдь не была одинока в своих теоретических изысканиях и практических экспериментах – они были и раньше, а после октября 1917 года на них особого внимания уже никто не обращал.

Хотя попытка популяризации свободных отношений в 1919 году чуть было не закончилась трагедией для драматурга Бориса Глаголина (Гусева), который в харьковском театре «Коммунар» поставил в форме драматического обозрения пьесу Шарля Ван Лерберга «Пан». Особенностью спектакля была его предельная открытость, то есть актёры на сцене играли «в чём мать родила». Как писали по поводу творческих экспериментов режиссёра-новатора в «Очерках истории русского советского драматического театра»: «Он прикрывал лозунгом “социализации театра”свою контрреволюционную идейку о религиозном театре. В Харькове под видом пролетарского искусства он пытался преподносить пошлость и порнографию». Эффект присутствия был особенно силён, когда исполнители балетных номеров сходили со сцены к публике. «Голые мужчины и женщины располагались в довольно непринуждённых позах по барьерам лож… В ответ на замечания и обвинения в порнографии Глаголин объяснил публике, что цель его – возбуждение здоровой чувственности: “стыдиться нечего. Благодаря войне у нас уменьшилось народонаселение… Пускай же после этого спектакля мужья больше полюбят своих жён”», – вспоминал один из свидетелей театрального действа. Харьковская печать в целом была благосклонна к спектаклю: «“Пан” – призыв к здоровому целомудрию, к полноте жизни и её сгустку – любви. <…> Радостно-пьяные декорации, русские орнаментальные мотивы коих переплетались с нерусскими костюмами и фабули-стической вязью, знаменуя всераспространённость папизма». Впрочем, театральный критик из местной газеты «Коммунар» был иного мнения: «В толпе врассыпную, без дирижёрской палочки неслась возбуждённая, взбудораженная вакханалия. И это рабочему знакомо. Массовое чувство, волнение толпы, захваченной общим настроением, общим переживанием, общим подъёмом!.. Это рабочему понятно. <…> Несколько слов о мистицизме. Он был в сцене причащения к культу Пана, он был в шабашном элементе “на возвышении”, “на алтаре”».

Дионисийское действо, о котором грезили люди в начале XX века, в новом контексте воспринималось зрителем как «претворение идеи так называемой “свободной любви” будущего уже нарождающегося общества в живые образы, в много говорящие картины». Нас-то сегодня такими креативными аберрациями не удивить, мы и не такое видали в «Гоголь-центре»…

Контрразведка «деникинцев», вернувшихся на некоторое время в Харьков, увидела в творческом буйстве режиссёра большевистский разврат и непозволительную распущенность, поэтому Б.С. Глаголин был арестован и почти два месяца находился в подвале, под следствием.

13 августа 1919 года белогвардейская газета «Южный край» сообщила читателям: «Трибунал во время заседаний 8 и 9 августа 1919 года рассмотрел дело дворянина Бориса Сергеевича Глаголина-Гусева, который обвинялся:

1) в том, что пришёл к соглашению с большевиками во время их правления в Харькове с намерением оказать сопротивление Белой Армии в деле воссоединения России – статьи 100 и 102 Уголовного кодекса, 1903, приказ № 390 по Белой Армии;

2) в том, что он работал на большевиков как режиссёр и директор первого Советского театра и агитировал публику за Красную Армию – статья 1081 Уголовного кодекса, 1909, приказ № 390 по Белой Армии, и статья 129 Уголовного кодекса, 1903; поэтому он был привлечен к суду трибуналом по приказу вооружённых сил Харькова от 31 июля 1919 года, № 44.

Трибунал внимательно, пункт за пунктом изучил дело Глаголина и все подробные отчёты о нём в докладе следственной комиссии, беря в расчёт мнение несогласного члена этой комиссии, заслушав тех свидетелей, которых допрашивала комиссия, и тех, кто позднее сам явился в трибунал, – и на основе всего, что содержал протокол двухдневного заседания, трибунал пришёл к заключению, что обвиняемый Глаголин не виновен в отношении статей 100, 102, 1081 Уголовного кодекса, 1903, 1909, приказа № 390 по Белой Армии, и статьи 129 Уголовного кодекса, 1903. Поэтому трибунал вынес приговор: оправдать Глаголина Бориса Сергеевича.

Подлинный вердикт со всеми должными подписями, в подтверждение этого подписался шеф-адъютант коменданта Харькова полковник Ноздрачёв. По просьбе Б.С. Глаголина трибунал не призывал к ответу ложных информаторов и сомнительных личностей».

Режиссёра-новатора от верной пули спас безвестный врач, который, судя по всему, представил в трибунал документы, которые свидетельствовали о невменяемости осуждённого. «Белые», в отличие от «красных», сумасшедших, как правило, не расстреливали. Позднее, в 1925 году, он как-то обмолвился: «Ясно, что к доктору, спасшему меня от расстрела при добровольцах, теперь я за свидетельством не пойду. Недаром в зловольческое время комиссия врачей признала меня одержимым помешательством». [1.70]

В 1937 году его всё-таки расстреляли, но это было другое…

Кровавые итоги Гражданской войны, послевоенный голод и разруха объективно влияли на формирование самых причудливых моральных конструкций новой жизни, так что ничто не мешало тому, чтобы идея о «половом коммунизме» стала реализовываться на практике. Всё это стало называться «новым коммунистическим бытом», результатом которого стало резкое увеличение количества абортов и беспризорных детей. По мнению поборниц свободы, сексуальные отношения должны были быть столь же просты, «как выпить стакан воды». Теперь сознательная комсомолка не имела морального права отказывать в близости представителю прогрессивной коммунистической молодёжи, поскольку такое поведение воспринималось не иначе как подрыв борьбы за социализм, рецидив «буржуазного прошлого», «мещанских условностей» и контрреволюции, поскольку снижало настроение, работоспособность и производительность труда у комсомольца или, не дай бог, коммуниста. Освобождение людей от всех условностей старого мира вместе со свободой половых отношений было просто необходимо для скорейшей победы коммунизма. [1.192]

В 1924 году в столице живо обсуждалось новое, невиданное ранее явление – демонстрации московского общества «Долой стыд!», члены которого – мужчины и женщины – появлялись на улицах и ездили в трамваях совершенно голыми, прикрывая срам лентами с лозунгом «Долой стыд!». Художница Наталья Северцова-Габричевская рассказывала о реакции невольных свидетелей перфоманса: «Кто-то хохотал до слёз, кто-то плевался. Старухи крестились, говоря: “Апокалипсис! Конец света!” и растерянно спрашивали у прохожих: “Что ж это? И нас заставят раздеться?” Мальчишки в полном восторге бежали за демонстрантами следом». Михаил Булгаков записал в дневнике в сентябре 1924 года: «Новость: на днях в Москве появились совершенно голые люди (мужчины и женщины) с повязками через плечо “Долой стыд”. Влезали в трамвай. Трамвай останавливали, публика возмущалась».

Нудистский пляж на Пречистенской набережной в районе Кремля, 1924 г.

Наконец, нарком здравоохранения Николай Семашко, считавшийся патроном прогрессивного движения, был вынужден дать в «Известиях ВЦИК» необходимые инструкции: «Подобное поведение необходимо самым категорическим образом осудить со всех точек зрения. Во-первых, жестоко ошибаются, когда думают, что если ходить голым, отрастить волосы и ногти, то это будет самая настоящая “революционность”. Во-вторых, путешествие по Москве в голом виде совершенно недопустимо с гигиенической точки зрения. Нельзя подставлять своё тело под пыль, дождь и грязь. Улицы Москвы – не берег Чёрного моря. В-третьих, очень спорно, содействует ли это дикое новшество нравственности. В тот момент, в который мы живём, когда ещё не изжиты такие капиталистические уродства, как проституция, хулиганство, обнажение содействует не нравственности, а безнравственности. Поэтому я считаю абсолютно необходимым немедленно прекратить это безобразие, если нужно, то репрессивными мерами».

Столь оригинальное понимание свободы отношений закономерно привело к росту преступлений, связанных с нарушением половой неприкосновенности и половой свободы личности. В середине 1920-х годов в СССР активно проводилось изучение вопросов интимной жизни граждан. Больше всего учёных интересовало, как она влияет на жизнь общественную. В рамках исследования более полутора тысяч молодых людей (в основном из рабочей и крестьянской среды) отвечали на вопросы и заполняли анкеты. Оказалось, что такая сексуальная непосредственность привела к довольно неприятным последствиям для общества: росту числа матерей-одиночек, венерических заболеваний и суицидов. Партийными и советскими органами в срочном порядке разворачивается активная пропагандистская и профилактическая работа. Известный популяризатор науки, врач-венеролог П.Д. Юшков публиковал свои народные лекции в стихотворной форме, которые пользовались особой популярностью у комсомольского актива. Например: «О том, как Нил всю деревню заразил» (быль в стихах) или лекция «Сифилис»:

 
Коль лечиться ты не станешь,
иль возьмёшь врача обманешь,
будешь водку, пиво пить,
или к женщинам ходить,
то тогда уж не пеняй
и не плачься, твёрдо знай,
коль кого ты заразишь,
то под суд за то влетишь.
Попадёшь тогда в тюрьму
года на три, а тому,
от тебя кто заразился,
где бы с ним ты ни судился,
но придётся заплатить,
за свой счёт его лечить[86]86
  У Владимира Маяковского тоже есть стихотворение «Сифилис», но оно про колониальную политику США.


[Закрыть].
 

В крупных городах отмечался значительный рост изнасилований, в том числе групповых. Советские чиновники посчитали, что оправданием уличному насилию безусловно может служить наличие естественного права у каждого строителя нового общества на удовлетворение своих сексуальных потребностей. Аргументация строилась обычно на том, что «изнасилования как такового не было, а акт совершался без согласия женщин, потому что те не хотели добровольно удовлетворить комсомольцев, противились “внедрению революционной пролетарской морали”». Однако когда такие случаи приобретали характер эпидемии (а это уже происходило повсеместно), власть была вынуждена реагировать – устраивать показательные процессы над насильниками и приговаривать их к длительным срокам заключения и даже к расстрелу, хотя Уголовный кодекс РСФСР 1922 года предусматривал максимальное наказание за это преступление в качестве пяти лет лишения свободы.

Понимание того, что ситуация окончательно вышла из-под контроля, пришло, когда стали известны подробности дикого преступления, совершённого самыми что ни на есть пролетариями, многие из которых имели комсомольские билеты.

С 1874 года в районе Лиговского проспекта в Петербурге существовал завод по производству водопроводных труб и арматуры, которым долгие годы владел швейцарец Франц Сан-Галли. Большинство жителей рабочей Лиговки так или иначе были связаны с этим предприятием, на котором трудились целыми династиями. После революции завод был национализирован, но сохранил свой профиль и стал называться «Кооператор». Да и в повседневной жизни городской окраины ничего особо не изменилось – заводские по-прежнему были её полноправными хозяевами. Недалеко от проходной, на углу Лиговского проспекта и Кузнечного переулка, располагалось кафе «Тенео» – популярное место, особенно после того, как в 1923 году после отмены сухого закона там наконец-то стали открыто торговать дешёвой водкой – «рыковкой».

О событиях, произошедших тихим августовским вечером в Чубаровском переулке, мы можем достоверно судить по следственным материалам уголовного дела, возбуждённого в отношении 27 подсудимых, обвинённых в групповом изнасиловании 19-летней девушки Любы Беляковой: «21 августа в 10 час. вечера работница пуговичной фабрики Любовь Б-ва проходила по Чубарову переулку, направляясь на Тамбовскую ул. к своей знакомой. Недалеко от угла Предтеченской на неё вышли трое неизвестных Б-вой хулиганов, которые схватили её за руки и за плечи. Сразу же вслед за тем к нападавшим присоединилась большая группа неизвестных Б-вой людей. В руках у некоторых из нападавших были ножи и кинжалы. Б-ву окружили, накинули на лицо какую-то тряпку и повели… Толпа, схватив Б-ву, подошла к пролому ограды сада б. Сан-Галли. Её заставили пролезть в сад. Полагая, что нападение проведено с целью ограбления, Б-ва стала снимать пальто, чтобы отдать его нападавшим, но ей велели лечь на землю. Когда она отказалась, кто-то из нападавших сильно ударил её в ухо; другие подбили под ноги, и Б-ва упала, потеряв сознание. Затем толпа нападавших принялась поочерёдно насиловать Б-ву. Насилование продолжалось 4–5 часов. Б-ву 4 раза перетаскивали с места на место. Несколько раз она приходила в себя и вновь теряла сознание. Насиловавшие истязали Б-ву и всячески над ней издевались. Приходя в сознание, измученная и разбитая Б-ва умоляла отпустить её. На это бандиты отвечали всякими циничными выкриками. Опасаясь, что насильники могут убить её, Б-ва начала симулировать проститутку – просила пива, сообщила свой адрес. Когда в темноте насильники зажигали спички, Б-ва вглядывалась в лица хулиганов, чтобы впоследствии иметь возможность их уличить. Затем Б-ва была выведена за ограду сада. С нею ещё почти до 3 час. ночи оставалось двое насильников, которые следили за тем, чтобы она не пошла в милицию жаловаться. Только появление на улице постороннего гражданина Нелюбшиса дало ей возможность уйти от насильников. С помощью Нелюбшиса Б-вой удалось дойти до ближайшего милиционера и заявить о случившемся» (Цит. по: Чубаровщина. По материалам судебного дела. М.-Л.: Государственное издательство, 1927. С. 14).

Как только информация о беспредельном даже для привыкшей ко всему Лиговки преступлении дошла до 7-го отделения милиции на Гончарной улице, по тревоге были подняты все территориальные подразделения, прилегающие к проспекту – 7-е, 5-е, 11-е, – после чего была проведена облава по всему району. В течение двух дней были задержаны все подозреваемые. Началось следствие, в ходе которого было допрошено свыше полусотни свидетелей. Следователи установили, что 18 из 26 привлечённых в качестве подозреваемых по делу проживали в Чубаровом переулке (ныне – Транспортный), они и составляли костяк ОПТ Для следователей не стало откровением, что в заводском районе власть криминальных авторитетов давно уже подменила советские госорганы и милицию.

8 января 1926 года члена ЦК РКП(б) товарища С.М. Кирова (Кострикова) избрали первым секретарём Ленинградского губернского комитета (обкома) и горкома партии и Северо-Западного бюро ЦК ВКП(б), кандидатом в члены Политбюро. В составе группы ответственных партийных работников он направлен в Ленинград для борьбы с зиновьевской оппозицией. Вопреки своей хрестоматийной характеристике, по мнению коллег, «Мироныч» считался посредственным организатором. Этот недостаток он пытался компенсировать имевшимися у него ораторскими способностями и впечатляющей активностью: новый руководитель начал с посещения заводских коллективов, на собрании которых выступил около 200 раз. Проблему уличного бандитизма в «городе трёх революций» партийный вожак решил использовать как иллюстрацию провальных результатов деятельности Григория Зиновьева.