Текст книги "Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. Том 1. Перманентная революция и футуризм. Eritis sicut deus! Том 2. Советское авторское право в 1917–1930-х годах. «Честный» плагиат. Прецеденты"

Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищённое человеческое дитя. Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин».

(Газета «Правда» № 15. 1926 год)

Как ни странно, некролог был проиллюстрирован не фотографией трагически погибшего С.А. Есенина, а самого его автора.

Своё последнее стихотворение «До свиданья, друг мой, до свидания…» Есенин записал собственной кровью. Когда в гостиничном номере в чернильнице засохли чернила, ему пришлось избрать такой экзотический способ – получилось, извините, стильно и глубоко символично. Оно было адресовано поэту Вольфу Эрлиху, по слухам – сотруднику ОГПУ, почему-то ему, а не действительно близкому другу Анатолию Мариенгофу:

 
Я пришел на эту землю,
чтоб скорей её покинуть…
 

(Есенин С. А. Край любимый. 1914)

Правда, была ещё одна, альтернативная версия посвящения, касающаяся того, что, возможно, поэт обращается к другому своему близкому товарищу – Алексею Ганину, убеждённому антисемиту и автору скандального манифеста «Мир и свободный труд – народам», где главными врагами русского народа объявляются «большевистские жиды-комиссары», главе «Ордена русских фашистов» – организации, которая была придумана ОГПУ для фабрикации очередного уголовного дела по экстремистской статье.

По окончании следствия секретарь Президиума ВЦИК СССР А.С. Енукидзе 27 марта 1925 года докладывал: «Находя, что в силу некоторых обстоятельств передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно, – полагал бы: «Войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А.А. внесудебного приговора». Отказ от публичного процесса был вызван тем, что двое из проходивших по «фашистскому делу» обвиняемых, находясь в заключении, сошли с ума. Да и сам «глава ордена» к концу следствия был в таком состоянии, что пришлось в отношении него провести судебно-психиатрическую экспертизу, показавшую его абсолютную невменяемость, а это означало, что в соответствии с процессуальным законом он не мог нести ответственность, даже если его вина в уголовном преступлении установлена, как не способный отвечать в уголовном порядке за свои действия… но не в этом случае. Поэт был расстрелян во внесудебном порядке за контрреволюционную деятельность в соответствии с постановлением Президиума ВЦИК СССР от 30 марта 1925 года. Вместе с ним были казнены поэты Николай и Пётр Чекрыгины, 22 и 23 лет, поэт и художник Виктор Дворяшин, 27 лет, и поэт Владимир Галанов, 29 лет. Глубоковского и Александровича-Потеряхина приговорили к 10 годам содержания в СЛОН. Судьба остальных обвиняемых по делу осталась неизвестной.

За несколько месяцев до своей гибели Алексей Ганин написал:

 
Гонимый совестью незримой
За чью-то скорбь и тайный грех,
К тебе пришёл я, край родимый,
Чтоб полюбить, прощая всех.
 

Спасти страдающего хроническим алкоголизмом Сергея Есенина попытался полпред СССР во Франции

Х.Г. Раковский – бывший председатель СНК и народный комиссар иностранных дел Украинской республики в 1919–1923 годах. 25 октября 1925 года Христиан Георгиевич специально обращался к Ф.Э. Дзержинскому с письмом:

«Дорогой Феликс Эдмундович! Прошу Вас оказать нам содействие – Веронскому и мне, – чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина – несомненно самого талантливого в нашем Союзе. Он находится в очень развитой стадии туберкулёза (захвачены и оба лёгкие, температура по вечерам и пр.). Найти, куда его послать на лечение, нетрудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санаториуме под Москвой, но несчастье в том, что он, к несчастью его хулиганского характера и пьянства, не поддаётся никакому врачебному воздействию. Мы решили, что единственное ещё остаётся средство заставить его лечиться – это Вы. Пригласите его к себе, проворите хорошо и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать… Жаль парня, жаль его таланта, молодости…»

На копии письма есть резолюция – поручение председателя ОГПУ своему секретарю, помощнику управляющего делами ВЧК – ОГПУ В. Д. Гереону: «т. Гереону. М. б., Вы могли бы заняться?» Майор госбезопасности Гереон поручение не выполнил – по докладам оперативники не смогли разыскать Есенина.

Внешне Владимир Маяковский довольно спокойно реагировал на трагическое известие, отозвался о смерти Сергея Есенина весьма неоднозначной эпитафией[81]81
  Некоторые биографы В. Маяковского пишут о том, как первую в своей жизни попытку самоубийства пыталась совершить юная Лили Брик, которая, в очередной раз испытывая страдания от несчастной любви к гимназическому учителю, приняла цианистый калий в порошке, который хранился у неё в ящике письменного стола. Её бдительная мать, которая периодически подвергала перлюстрации дневник и переписку старшей дочери, вовремя заменила яд на пищевую соду. Употребив порошок и не почувствовав ничего, кроме удивления, Лили спокойно отправилась на занятия в гимназию. Так же спокойно, только в 1918 году, Маяковский прореагировал на известие о том, что его возлюбленная, талантливая поэтесса и художник Антонина Гумилина, покончила собой в состоянии наркотического опьянения.


[Закрыть]:

 
Лучше уж
от водки умереть
чем от скуки!
Не откроют
нам
причин потери
ни петля,
ни ножик перочинный.
Может,
окажись
чернила в «Англетере»,
вены резать
не было б причины.
Подражатели обрадовались
бис!
Над собой
чуть не взвод
расправу учинил.
Почему же
увеличивать
число самоубийств?
Лучше
увеличь
изготовление чернил! (…)
Для веселия
планета наша
мало оборудована
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней. [1.59]
 

Это стихотворение, борясь против «есенинщины», Владимир Владимирович будет читать практически на каждой своей встрече с читателями, в том числе и на последней – в Плехановском институте.

Однако немного позднее он напишет о трагически погибшем товарище действительно проникновенные строки, наполненные глубоким чувством личной утраты:

 
Вы ушли,
Как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите, в звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
Ни пивной.
Трезвость… [1. 157].
 

Подробный анализ этого стихотворения есть в программной статье В.В. Маяковского «Как делать стихи?», в которой он писал: «Вырванное из сложной социальной и психологической обстановки самоубийство… угнетает фальшивостью» (Маяковский В.В. Полн. собр. соч. Т. 13).

При всех различиях в жизненных подходах, самом стиле и ритме существования он не мог не соизмерять с собой этот последний есенинский публичный выход к рампе. Хотя такие настроения очевидно были у него ещё в 1915 году, например в поэме «Флейта-позвоночник»:

 
Все чаще думаю —
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.
 

Маяковский видел, как тысячи людей прощаются со своим кумиром – трагедия искренняя, в чём-то даже истеричная. Были ещё одни похороны, которые Маяковский, по всей видимости, тоже «примерил для себя», – они состоялись в ноябре 1922 года в Париже. Поэт участвовал в многолюдной траурной процессии, когда Франция прощалась с Марселем Прустом.

Могила Есенина на Ваганьковском кладбище становится местом поклонения, добровольный уход из жизни среди некоторых эксцентричных поклонников «московского, озорного гуляки» становится чем-то вроде обязательного ритуала. 3 декабря 1926 года здесь застрелилась из короткоствольного револьвера типа «бульдог» ЕА. Бениславская – сотрудница Московской ВЧК, в последние годы работавшая литературным агентом и секретарём Есенина. Галина оставила предсмертную записку, написанную на папиросной коробке: «Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого ещё больше собак будут вешать на Есенина… Но и ему, и мне это всё равно. В этой могиле для меня всё самое дорогое…»

Впрочем, развития массовый культ большого русского поэта не получит – совсем скоро его стихотворения, как «упаднические» и «идеологически вредные», печатать перестанут.

Поэт Андрей Соболь

7 июня 1926 года у памятника «тоскующему» Пушкину[82]82
  Имеется в виду стихотворение В. Кириллова:
Был вечер как вечер. Кричали моторыИ звёздысвершали свой древний поход.Шли люди. Смеялись. Вели разговоры.Был месяц Июнь. Девятнадцатый год.Дома, как зеваки, затёртые давкой,Столпились, дав выход горбатой Тверской,У пыльного ж сквера, где чахлая травка, —Тоскующий Пушкин поник головой…

[Закрыть] на Тверском бульваре застрелился секретарь правления Всесоюзного союза писателей Андрей (Израиль Моисеевич) Соболь – автор популярной биографической повести «Салон-вагон», где её главный герой, в прошлом революционер и политкаторжанин, а ныне комиссар Временного правительства не может пережить того, как долгожданная революция на его глазах превращается в кровавый кошмар.

Эти строки В.В. Маяковский процитировал в своём выступлении на втором пленуме РАПП.

Постепенно у представителей литературной среды сформировались черты, свойственные «революционной богеме»: «настроения грусти, утомления, тоски, недовольства сегодняшним днём, окружающей действительностью» [1.262], которые естественным образом вызвали очередную эпидемию самоубийств прежде всего среди творческой интеллигенции: помимо С. Есенина – Н. Кузнецов, А. Ширяевец, В. Дмитриев, Н. Дементьев и многие другие.

А.В. Луначарский в публицистической статье «Несколько мыслей о самоубийствах» писал: «Статистических данных о количестве самоубийств в СССР у меня нет, но чувствуется, что общественное мнение несколько взволновано учащающимися самоубийствами довольно громкого характера. Идут также слухи и даже прямо донесения о том, что количество самоубийств довольно велико и всё среди молодёжи, что в ней замечается склонность к разговорам, вертящимся вокруг темы о самоубийстве, и т. д. Всем известно, что смерть Есенина произвела на многих потрясающее действие, вызвала подражание или, по крайней мере, тяжёлый уклон к подражанию в сознании большого количества лиц. Самоубийство писателя Соболя, несколько раз с ранней юности покушавшегося на свою жизнь, вызванное, по-видимому, главным образом обстоятельствами личного характера, как будто подливает масла в огонь. Вместе с тем своеобразный свет бросает на всё это сегодняшнее известие о самоубийстве вождя мелкобуржуазной революции – доктора Чхеидзе[83]83
  Чхеидзе Николай Семёнович – депутат Государственной думы двух созывов. В 1918 году вернулся в Грузию, где был избран председателем Закавказского сейма и Учредительного собрания; в 1919-м вместе с И.Г. Церетели был представителем Грузии на Парижской (Версальской) конференции. После прихода Красной армии Н.С. Чхеидзе эмигрировал во Францию, где принял участие в работе эмигрантской меньшевистской организации. 7 июня 1926 года, по всей видимости устав от тяжёлой болезни (туберкулеза), застрелился.


[Закрыть]» [2.14].

Заканчивают жизнь самоубийством талантливые писательницы – сёстры Чеботаревские: Анастасия (супруга и незаменимый соавтор Фёдора Сологуба) в 1921-м и Анна – в 1925 году. Правда, в этом случае, помимо модной экзальтации, имела место ещё и дурная наследственность: суицидом в семье Чеботаревских закончили жизнь их мать и брат.

2 марта 1930 года на скамейке в Петровском парке из именного пистолета, полученного за результативную работу на посту начальника Информационного отдела ГПУ-ОГПУ, застрелится Витольд Ашмарин (Ахрамович) – поэт-символист, когда-то входивший в «Ритмический кружок» А. Белого, а затем ставший известным киносценаристом и по совместительству ответственным сотрудником ОГПУ и секретариата ЦК ВКП (б). В.Ф. Ашмарина, страдавшего наркотической зависимостью, исключили из партии и выгнали из ЦК. Перед самоубийством он написал письмо И.В. Сталину на 15 страницах, в котором объяснил свой поступок: «чтобы не пострадал авторитет ЦК, чтобы доказать, что я не чужой партии, а свой парень, напрасно и злостно оклеветанный при попустительстве некоторых близоруких товарищей» (РГАСПИ.Ф. 558 Оп. И. Д. 698, л. 21–22).

Леонид Андреев тоже проходил через неоднократные опыты сведения счётов с жизнью, психиатрические клиники и хронический алкоголизм.

Комсомольский вожак, герой Гражданской войны и антиденикинского подполья, писатель В.А. Дмитриев в том же 1930 году вместе с молодой писательницей Ольгой Ляшко совершает двойное самоубийство.

Да и сам «буревестник революции» Максим Горький, по собственному признанию, страдал душевной болезнью из-за «чрезмерного увлечения философией и философскими проблемами». Более того, в 1887 году, когда Алексею Пешкову было всего 19 лет, местной консисторией он был отлучён от таинств Христовых сроком на семь лет за попытку самоубийства, которую предпринял недалеко от Троице-Фёдоровского монастыря в Казани. Сам Горький так вспоминал этот эпизод: «Купив на базаре револьвер барабанщика, я выстрелил себе в грудь, рассчитывая попасть в сердце, но только пробил лёгкое, и через месяц, очень сконфуженный, чувствуя себя донельзя глупым, снова работал в булочной». После тяжёлого ранения, находясь в больнице, Алексей Пешков вновь попытался покончить с собой, когда в ходе ссоры с профессором медицины Н.И. Студенским схватил в ординаторской банку с хлоралгидратом, который использовался в качестве снотворного, и выпил её содержимое. Только срочное промывание желудка в очередной раз спасло ему жизнь. В соответствии с уголовным законом полицейское следствие в любом случае должно было установить причины девиантного поведения чересчур эмоционального юноши.

Решением суда Алексей Пешков был приговорён к церковному покаянию. Однако вместо смирения будущий великий писатель явил протоирею, назначенному для его умиротворения, гнев и высокомерие, а также заявил священнику, что если от него не отстанут, то в следующий раз он повесится на монастырских воротах.

По понятным причинам случаи суицидов в эмигрантской литературной среде тоже не были явлением исключительным.

Хотя русский Париж был потрясён странной смертью тридцатидвухлетнего поэта Бориса Поплавского – «Орфея Монпарнаса». Очень многие его знакомые посчитали её самоубийством, несмотря на довольно странные обстоятельства этой трагедии. На следующий день эмигрантские газеты писали, что он был отравлен 19-летним Сергеем Ярхно, который по каким-то неведомым основаниям называл себя «светлейшим князем Багратионом».

Позже медицинская экспертиза установила действительную причину смерти – передозировка недоброкачественными наркотиками. Друг поэта Э. Райс так описал их последнее общение: «Это была странная встреча, ещё больше озадачивающая странным поведением Поплавского перед смертью. Но до сих пор нельзя с уверенностью сказать, повинна ли в его смерти трагическая случайность или он обдуманно пришёл к решению уйти из жизни. Но многие близкие и друзья Поплавского уверены, что он был убит – якобы той ночью он познакомился с молодым человеком, замыслившим самоубийство. Было известно и его имя – Сергей Ярхо. Тому было страшно умирать самому, и он решил прихватить с собой случайного знакомого, которым по иронии судьбы оказался Поплавский. Самоубийца и угостил поэта смертельной дозой героина».

 
Ты говорила: гибель мне грозит,
Зелёная рука в зелёном небе.
Но вот она на стуле лебезит,
Спит в варварском своём великолепьи.
Она пришла, я сам её впустил,
Так впрыскивает морфий храбрый клоун,
Когда, летя по воздуху без сил,
Он равнодушья неземного полон.
 

Самоубийство собственной дочери пришлось пережить Льву Троцкому. Зинаида Волкова (Бронштейн) покончит с собой в Берлине в 1933 году.

Борис Лавренёв писал Карлу Радеку (Каролю Собельсону) – секретарю исполкома Коминтерна, одному из самых активных сторонников Льва Давидовича: «Ряд писательских смертей… – лишь начало развивающейся катастрофы» [1, с. 259].

«Почему среди моих знакомых, друзей-писателей, художников столько добровольно распрощались с жизнью? – писал в своих мемуарах Илья Эренбург. – Разными они были и жили в разных мирах; несхожие судьбы, нельзя сопоставить ни глубоких причин, приведших к развязке, ни непосредственного повода – у каждого была своя “капля”, которая, по досужим домыслам, “переполняет чашу”. И всё же в чём разгадка? (Я не хочу сейчас перечислять всех – слишком тяжело.) (…) Когда-то Пастернак говорил, что “строчки с кровью – убивают”. Вряд ли он думал при этом о фатальной расплате подлинных художников, просто чувствовал на себе, что поэзия даётся нелегко. (…) поэтов или художников никто не пытается оградить, часто забывают, что по самому характеру профессии царапина для них может оказаться смертельной» (Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь // Фонд «Русский мир»).

От нервной творческой интеллигенции не отставали и партийные руководители: в январе 1934 года на XVII съезде ВКП(б) бывший представитель право-левацкого блока, секретарь Магнитогорского горкома партии Виссарион Ломинадзе – верный соратник наркома тяжёлой промышленности СССР Г.К. Орджоникидзе, – как и ряд других перековавшихся оппозиционеров, выступил с небольшой покаянной речью, в которой умудрился 19 раз упомянуть имя товарища И.В. Сталина. Через год он выстрелил себе в грудь из револьвера, когда ехал в служебном автомобиле по дороге в Челябинск по вызову секретаря Челябинского горкома партии К.В. Рындина, умер на операционном столе в Магнитогорской больнице. Его заместитель телефонограммой доложил в ЦК содержание его предсмертного письма: «Просьба передать тов. Орджоникидзе. Я решил давно уже избрать этот конец на тот случай, если мне не поверят… Мне пришлось бы доказывать вздорность и всю несерьёзность этих наговоров, оправдываться и убеждать, и при всём том мне могли бы не поверить. Перенести всё это я не в состоянии… Несмотря на все свои ошибки, я всю свою сознательную жизнь отдал делу коммунизма, делу нашей партии. Ясно только, что не дожил до решительной схватки на международной арене. А она недалека. Умираю с полной верой в победу нашего дела. Передай Серго Орджоникидзе содержание этого письма. Прошу помочь семье».

В июле 1936 года из ЦК КП(б) Армении поступила секретная шифрограмма о самоубийстве 1-го секретаря компартии Армении, члена Центральной ревизионной комиссии ВКП(б) А.Г. Ханджяна. 12 июля 1936 года актив КП(б)А, заслушав сообщение второго секретаря Заккрайкома ВКП(б) С.А. Кудрявцева «Об обстоятельствах самоубийства секретаря ЦК Армении тов. Ханджяна», вынес резолюцию и направил письма И.В. Сталину и Л.П. Берии: «Запутавшись в своих опасных политических ошибках, Ханджян пошёл на предательский и провокационный акт самоубийства, направленный против партии… несмотря на огромную помощь, которую оказывал ему лично товарищ Берия».

23 августа 1936 года газета «Правда» сообщила ещё об одном ЧП: «ЦК ВКП(б) извещает, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) М.П. Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными и троцкистско-зиновьевскими террористами… покончил жизнь самоубийством». Председатель ВЦСПС Михаил Томский в январе 1934 года выступил с покаянной речью, посвящённой своим идеологическим заблуждениям, на XVII партийном съезде. Однако высокий профсоюзный руководитель никак не ожидал признательных показаний своих бывших товарищей по Политбюро ЦК Г. Зиновьева и Л. Каменева, арестованных по делу «Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра», о его причастности к контрреволюционной деятельности.

22 августа 1936 года прокурор СССР А.Я. Вышинский заявил, что прокуратура Союза начала расследование в отношении тов. М.П. Томского, а также его подельников. После публикации в «Правде» официального сообщения прокуратуры он предпочёл суицид у себя на служебной даче в подмосковном посёлке Болшево.

16 июня 1937 года председатель СНК БССР, сопредседатель ЦИК СССР А.Г. Червяков после «резкой критики» за недостаточную работу по борьбе с «врагами народа» на XVI съезде большевиков Белоруссии застрелился в перерыве между заседаниями партийного съезда: по одним данным, в собственном кабинете, а по другим – в туалете. На следующий день, 17 июня 1937 года, «Известия» и снова в разделе «Хроника» на последней странице сообщили, что «Червяков покончил жизнь самоубийством на личной семейной почве». В предсмертной записке глава республики написал: «Все от меня отвернулись. Мне бросают самые несуразные обвинения в двурушничестве..». Спустя несколько дней, 21 июня 1937 года, на допросе в управлении НКВД по БССР выбросится из окна пятого этажа ближайший товарищ Червякова, кандидат в члены ЦК партии, председатель белорусского СНК Николай Гололёд.

По уже устоявшейся к тому времени традиции, 2 сентября 1937 года газета «Правда» на своей последней странице в разделе «Происшествия» сообщила читателям о самоубийстве председателя СНК Украины, кандидата в члены ЦК КПУ Панаса Любченко. Советский чиновник покончил с собой вечером 30 августа 1937 года, придя домой на обед после заседания пленума ЦК КП(б) Украины, на котором был обвинён в национализме, что для бывшего члена Украинской партии социалистов-революционеров было вполне естественно.

Бывший эсер удостоился упоминания в мемуарах Н.С. Хрущёва: «Решили проверить, почему Любченко не возвратился на заседание Пленума, и обнаружили такую картину: в постели лежали его убитая жена и сам он. Предположили, что по договорённости с женой он застрелил её и себя».

Все его оставшиеся в живых родственники были репрессированы, родная сестра Татьяна покончила жизнь самоубийством, брат Андрей, как значится в его уголовном деле, 17 сентября 1937 года «во время отсутствия следователя набросился на охраняющего его курсанта школы УГБ с целью выхватить оружие и во время борьбы с ним был курсантом убит – застрелен». Почти сразу после самоубийства Любченко появилась версия о том, что он и его жена были убиты агентами НКВД.

В марте 1937 года свёл счёты с жизнью член Комиссии советского контроля при СНК СССР Лев Гольдич, в январе 1938 года – член Комиссии партийного контроля ЦК ВКП (б) Наум Рабичев, в сентябре того же года – глава Ленинградского управления НКВД Михаил Литвин.

Самостоятельное лишение себя жизни не являлось исключительной привилегией партийной номенклатуры: в одном из колхозов самоубийство совершают братья Пётр и Андрей Аникеевы. Причиной, которая была установлена в ходе проведённого местным партийным комитетом расследования, было несогласие с методами проведения коллективизации – то есть налицо был политический акт. Активисты выступали за добровольность вхождения в коллективное хозяйство: «Они с братом решили протестовать и из револьвера застрелиться, чтобы обратить внимание центра на произвол».

Этот список кажется мне бесконечным…

Как ни странно, но очередную волну суицидов, особенно среди ветеранов революционного движения, вызывает яростная дискуссия вокруг опубликованной в «Правде» статьи Льва Троцкого «Новый курс (письмо к партийным совещаниям)»: «Только постоянная, живая идейная жизнь может сохранить партию такой, какой она сложилась до и во время революции, с постоянным критическим изучением своего прошлого, исправлением своих ошибок и коллективным обсуждением важнейших вопросов». Бывший председатель Реввоенсовета СССР, а ныне «рядовой» член Политбюро по-прежнему пользовался достаточно серьёзной поддержкой среди военных и старых большевиков. Несмотря на жёсткую критику на XIII съезде РКП(б) идей Троцкого о необходимости полноценной партийной демократии, они оказались живучи и достаточно популярны и среди ветеранов движения, и у партийной молодёжи. Лев Давидович из тактических соображений примерно через полгода публично откажется от своей оппозиционности: «Никто не хочет и не может быть правым против своей партии». Некоторые из тех, кто наивно рассчитывал на возвращение внутрипартийной свободы и дискуссии, разочаровавшись, просто пускали себе пулю в лоб, но именно эти молодые троцкисты будут устраивать овации революционному поэту и бывшему боевику Маяковскому на его многочисленных встречах с читателями по всей стране. Он их безусловный кумир!

Из дневниковых записей Л. Брик известно, что за два дня до гибели В.В. Маяковский в очередной раз перечитывал, по его собственному утверждению, главную книгу своей жизни – роман Николая Чернышевского «Что делать?», она тоже начинается с рассказа о самоубийстве некого господина на Литейном мосту в Петербурге: «Жизнь, описанная в ней, перекликалась с нашей. Маяковский как бы советовался с Чернышевским о своих личных делах, находил в нём поддержку».

Начиная с 30-х годов партийное руководство считает любое самоубийство враждебным актом, направленным против советской власти. По каждому из таких случаев проводится тщательное расследование с целью установления его причин и политической подоплёки.

И.В. Сталин в докладе на декабрьском Пленуме ЦК ВКП (б) 1936 года, когда речь зашла о самоубийстве заведующего культпросветом Московской области В.Я. Фурера – тот убил себя в знак протеста против ареста за участие в троцкистской оппозиции своего близкого товарища, заместителя наркома путей сообщения СССР Я.А. Лившица, – скажет о том, что кто-то может посчитать этот суицид благородным жестом, «но человек прибегает к самоубийству, когда боится, что всё раскроется, и не желает засвидетельствовать собственный позор перед обществом… И вот у вас есть последнее сильное и самое лёгкое средство, уйдя из жизни раньше срока, в последний раз плюнуть в лицо партии, предать партию».