Текст книги "Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. Том 1. Перманентная революция и футуризм. Eritis sicut deus! Том 2. Советское авторское право в 1917–1930-х годах. «Честный» плагиат. Прецеденты"

Вадим Солод
Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах

Профессору, доктору философских наук

Виктору Ильичу Гидиринскому – моему Учителю

В. В. Маяковский

© Солод В.Ю., 2023

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2023

Том I
Вокруг Владимира Маяковского. Перманентная революция и футуризм. Eritis sicut Deus!

 
Раскрыл я
с тихим шорохом
глаза страниц…
И потянуло
порохом
от всех границ.
Не вновь,
которым за двадцать,
в грозе расти.
Нам не с чего
радоваться,
но нечего
грустить.
Бурна вода истории.
Угрозы
и войну мы
взрежем
на просторе,
как режет
киль волну.
 

Владимир Маяковский «Ну, что ж!»

 
Жгучий стыд, до боли, до уничиженья,
Крик сдавленный, удар и боль!
Мысли, плачи без звука, без движенья,
Я ненавижу свою роль.
Ужасная, убивающая середина!
Не очень хороший и не очень плохой,
С сентиментальной душой арлекина
И с игрушечной сохой.
 

Рюрик Ивнев «Самосожжение»

Предисловие

Во времена Владимира Маяковского правильно написанное предисловие к книге могло обеспечить её автора трогательным вниманием власти на всю его оставшуюся творческую жизнь, как это произошло, например, с написавшей брошюру «Соревнование масс» Еленой Никулиной из журнала «Крестьянка», которую она направила для рецензии в секретариат товарища И.В. Сталина. В отличие от сотрудников Государственного издательства, опрометчиво отказавших корреспонденту в публикации, Иосиф Виссарионович высоко оценил работу, посвящённую актуальным проблемам социалистического соревнования, и после личной встречи с юной журналисткой решительно её поддержал.

На определённом историческом этапе участие известного троцкиста со стажем или самого Льва Троцкого в издании чьей-либо книги в лучшем случае приводило к многолетнему забвению имени автора, в худшем – к фатальному завершению его литературной деятельности. После того, как в 1924 году Лев Давидович написал вступительное слово для сборника стихов популярного комсомольского поэта, активного сторонника «нового курса» Александра Безыменского «Как пахнет жизнь» (тот, правда, успел вовремя «разоружиться перед партией»), дело для «почётного комсомольца» закончилось временным исключением из ВКП(б), продлившимся всего несколько месяцев. А вот для глубоко номенклатурных Леопольда Авербаха и Бориса Пильняка, которым была оказана такая же честь, карьера завершилась на спецобъекте НКВД «Коммунарка».

Книга «Владимир Маяковский. Последний рыцарь революции», которая была написана в 2019 году, оказалась довольно успешной, вызвала живой интерес у читателей, за что я их хочу искренне поблагодарить.

Издатели предложили подготовить второе, дополненное и исправленное (увы, но недочётов в предыдущем тексте оказалось достаточно) издание. Однако в период работы над новой редакцией в нашей стране, да и во всём мире произошли настолько глобальные изменения, о которых мы и подумать не могли всего пару лет назад. События, происходившие на Украине перед Великой войной 1914 года или во время Польской военной кампании 1920-го, поражают нас своей пугающей злободневностью, впрочем, как и стихи Маяковского, им посвящённые. Пришлось написать эту книгу, что называется, с «чистого листа».

Благодаря новым реалиям творчество революционного поэта вновь оказалось востребованным, а его жизненная позиция разделяется абсолютным большинством его почитателей. 30-летнее забвение оказалось не настолько фатальным, разве что площадь его имени в очередной раз вернула своё историческое название. Хотя и «Триумфальная», в контексте виртуального возвращения поэта, звучит обнадёживающе.

Блистательный советский философ М. К. Мамардашвили, рассуждая о творчестве Марселя Пруста, утверждал, что «мы, живущие на территории, называемой Россией, обладаем фантастическим талантом загонять себя в ситуации, когда уже поздно. Каждый раз – поздно. Как сказал Пруст: те, кто придаёт значение фактам, оказываются в ситуации, в которой они не учитывают закона. Если бы мы знали закон, то не ставили бы себя в ситуации, когда любое проявление человеческого достоинства оказывается невозможным просто потому, что уже поздно» (Мамардашвили М. К. Лекции о Прусте (психологическая топология пути)).

Накануне своего трагического ухода Владимир Владимирович Маяковский, впрочем, как и многие его коллеги, достаточно хорошо знал «законы» системы, частью которой он к тому времени был, и понимал, что в соответствии с ними приговор ему уже написан, но пока ещё судом не назначена дата его оглашения. В подтверждение тому можно привести воспоминания современников о том, как на открытии Центрального Дома работников искусств (ЦДРИ) в начале 1930 года Маяковский на предложение прочитать поэму «Хорошо» ответил: «Я не буду читать “Хорошо”, потому что сейчас нехорошо».

По всей видимости, осознавал он и то, что для него просто не замечать происходившего вокруг было уже явно недостаточно, а его личное участие в массовых кампаниях по борьбе с врагами народа или же спасительное для многих нахождение в состоянии «морального обморока» было для него неприемлемо.

Поэт-имажинист Александр Кусиков – близкий товарищ Есенина и хороший знакомый Маяковского – убеждал коллег, что в «нашу эпоху нельзя быть «беспартийщиком» (РГАЛИ. Ф. 2809. Оп. 1 Ед. хр. 127). Однако Владимир Маяковский, несмотря на настойчивые рекомендации авторитетных товарищей, так и не стал членом партии большевиков, при этом не особо скрывая свои троцкистские взгляды.

В таких условиях сохранение человеческого достоинства уже являлось недопустимой роскошью, которую практически никто из его коллег не мог себе позволить, а когда вместе с «хрущёвской оттепелью» к его чудом уцелевшим собратьям по творческому цеху пришло прозрение, было уже поздно.

Поэтому понимание причин, которые привели Маяковского на эшафот, если и возможно, то только в контексте того, что, собственно, происходило в этот самый период в советской стране.

Как получилось, что его ближайшее окружение в большинстве своём состояло из штатных и добровольных сотрудников ОГПУ-НКВД, а многие высокопоставленные чекисты, как Я. Агранов, В. Горожанин, С. Гендин, Л. Эльберт, С. Мессинг, Е. Евдокимов, М. Горб регулярно встречались с поэтом, не без основания считали его своим хорошим товарищем?

Какую роль в его судьбе сыграли дело «о мариямпольской измене», громкие уголовные процессы над русскими эмигрантами-террористами в Париже и в Берлине, процессы по Шахтинскому делу, Трудовой крестьянской или Промышленной партии, ПСР, и почему только благодаря Эльзе Триоле и Луи Арагону удалось сохранить и опубликовать впоследствии большую часть его архива, включая личную переписку с Л. Брик?

Какова была реакция Владимира Маяковского на эти первые политические судебные процессы в СССР, дело «чубаровцев» с Лиговки, всколыхнувшее всю страну, новую экономическую политику (НЭП) как попытку компромисса между советской властью и обществом, формирование «нового дворянства» в виде партийной и советской номенклатуры, «силовиков» и «прирученной» властью интеллигенции, «сексуальную революцию» 1920-х или эпидемию суицидов среди вчерашних героев Гражданской войны?

Да и мог ли стать Владимир Владимирович поэтом Революции № 1 без многолетнего участия Лили и Осипа Бриков?

Естественно, что в исследуемый период времени сама советская судебная система выполняла четко определённую для неё партийными органами задачу: рационализация правосудия должна была способствовать защите завоеваний пролетарской революции. Вне всяких сомнений, советский суд и справедливость встречались, только происходило это довольно редко.

Очевидным примером этому являлся судебный процесс по обвинению эсеров в контрреволюционной деятельности, свидетелем которого был Владимир Маяковский.

Многочисленные наблюдатели отмечали, что процедура, предусмотренная Уголовно-процессуальным кодексом РСФСР, была скрупулёзно выдержана на всех судебных заседаниях, проходивших в Колонном зале Дома Союзов с участием 1500 тщательно отобранных зрителей. Из стенографических отчётов мы с удивлением узнаём, что в качестве защитников подсудимых участвовали не только ведущие советские юристы Муравьёв, Тагер, Жданов, Оцеп, но и приглашённые Социнтерном адвокаты из Германии Эмиль Вандервельде, Курт Розенблюм, Теодор Либкнехт, а сами судебные слушания широко освещались десятками аккредитованных журналистов, как советских, так и зарубежных. Правда, после беспрецедентного давления, оказанного на защитников (по существовавшему в советской юриспруденции порядку адвокат был призван помогать народному суду установить вину подсудимого, а не защищать своего доверителя), они решили покинуть Москву, что стало возможным только после объявления иностранными юристами голодовки.

В результате подобных массовых представлений «целесообразность», возведённая в абсолют, на многие десятилетия вперёд стала хронической болезнью советского суда, отягощённой чудовищно низким уровнем предварительного следствия и профессиональной деградацией судей. Становилась очевидной практическая невозможность не то что применения прецедентов, но и элементарного обобщения судебной практики, несмотря на все старания к этому Народного комиссариата юстиции. Невозможно себе представить существовавшую какофонию судебных вердиктов по различным делам, связанным с преступлениями против личности, экономическим статьям УК или относящихся к наследственному или же авторскому праву.

Впрочем, если судить по истории современного права, такой рациональный подход к юриспруденции с заведомо определённым результатом оказался далеко не уникальным и свойственным исключительно нашему национальному правосудию. Более того, в своих различных вариациях он стал настолько востребованным, что повсеместно применяется до сих пор.

В качестве аналогии можно привести действующий закон Израиля «О нацистах и их пособниках» (Nazis and Nazi Collaborators (Punishment) Law) 1950 года, некоторые положения которого скромно названы законодателем «исключительными», так как, во-первых, он применяется постфактум, то есть по отношению к событиям, произошедшим до образования еврейского государства (хотя по общему правилу государство предшествует праву, так как порождает его, а не наоборот).

Во-вторых, действует экстерриториально по отношению к преступлениям, совершённым исключительно за пределами Израиля, то есть вопреки принципу универсальности действия уголовного закона, сущность которого состоит в том, что «любое государство может осуществлять свою юрисдикцию над любым находящимся в его пределах преступником, независимо от того, где и против кого он совершил преступление».

В-третьих, в соответствии с этим законом израильский суд вправе судить обвиняемого, который уже был ранее осуждён за инкриминируемое ему преступление другим судом, несмотря на повсеместно признаваемый во всех юрисдикциях принцип римского права non bis in idem (не дважды за одно и то же. – лат.).

И последнее: израильский суд, рассматривая дела, связанные с преступлениями в отношении этнических евреев, может отклониться от обычных правил доказывания, «если он убеждён, что это будет способствовать установлению истины и справедливому рассмотрению дела». Особенно удивительным для меня стало то, что истоки такого рационального подхода к правосудию восходят аж к XII веку.

Конечно, «это другое»! И в 1930-х годах европейские законодатели, действительно, представить себе не могли масштабы будущих преступлений нацистов в Европе или японских военных на Дальнем Востоке, что, в конечном счёте, и привело к дисбалансу между алгоритмом определения вины в совершении преступления и ответственности за него. Однако в данном случае имеются в виду прежде всего принципы правосудия, а не особые законы, применяемые в отношении особых преступлений.

Советское гражданское право периода 1917–1930 годов вполне может претендовать на определённую самобытность. Во всяком случае, новые общественно-политические отношения способствовали формированию таких же революционных принципов и способов защиты как интересов народного государства, так и прав его граждан. При этом авторское право в результате фактической подмены права автора правом государственного издателя практически не развивалось, а понятие «плагиат» вообще воспринималось как явление, характерное исключительно для буржуазного общества.

Однако, несмотря на это, известные учёные-цивилисты М.В. Гордон, Я.А. Канторович, Н. Ландорф, Н.М. Николаев, И.Я. Хейфец и др. пытались обобщать существующую судебную практику по этому вопросу (признаться, довольно скудную), изучали особенности взаимоотношений литераторов и ГИЗ в условиях благородного стремления государства обеспечить повсеместный приоритет общественного интереса за счёт ограничения имущественных прав авторов. Позднее эти идеи получили развитие в трудах Б.С. Антимонова, Э.П. Гаврилова, В.Г. Камышева, В.И. Серебровского, Е. А. Флейшиц.

В отличие же от авторского, наследственное право в СССР, напротив, активно совершенствовалось вместе с изменением подходов государства по отношению к личной собственности граждан: от полного отказа от неё до принятия первого кодифицированного закона о праве на наследство в его современном понимании.

К этим вопросам обращались советские учёные Б.С. Антимонов, К.А. Граве, О.С. Иоффе, А.М. Немков, П.С. Никитюк, И.Б. Новицкий, П. Е. Орловский, А.А. Рубанов, P.O. Халфина и др.

В книге предпринята попытка взглянуть на творческую биографию В. В. Маяковского, как и на события, свидетелем или непосредственным участником которых он так или иначе являлся, сквозь призму гражданского и уголовного законодательства Российской империи начала XX века, а затем советского законодательства периода 1917-1930-х годов.

Автором в процессе работы были использованы более 500 различных источников, в том числе воспоминания и мемуары А.А. Ахматовой, В.Е. Ардова, Ю.П. Анненкова, Н. Асеева, Л.Ю. Брик, В.В. Катаняна, В.В. Каменского, А. Кручёных, А.В. Луначарского, А.Б. Мариенгофа, П.П. Перцова, Л.Д. Троцкого, М.И. Цветаевой, В.Б. Шкловского, книги Б. Янгельфельда, материалы следственного дела № 02–29 по поводу самоубийства В.В. Маяковского, стенографические отчёты многих судебных процессов, официальные документы и бюллетени Верховного суда СССР, народного комиссариата юстиции, исследования и архивные материалы из фондов Государственного музея В. В. Маяковского, РГАЛИ, ГАРФ, РГВИА.

Отдельное внимание в книге уделено проблемам реализации исключительного права русских литераторов-эмигрантов в первый послереволюционный период и несанкционированных заимствований (плагиата) в произведениях советских писателей.

В тексте цитируются стихотворения как самого В. Маяковского, так и А. Ахматовой, Н. Асеева, К. Бальмонта, Э. Багрицкого, Д. Бедного, Д. Бурлюка, П. Васильева, 3. Гиппиус, М. Голодного, Н. Гумилёва, Д. Джабаева, С. Есенина, А. Жарова, В. Инбер, Р. Ивнева, В. Каменского, Л. Канегиссера, А. Кручёных, О. Мандельштама, А. Мариенгофа, И. Одоевцевой, Б. Пастернака, Я. Смелякова, И. Северянина, В. Хлебникова, Д. Хармса, В. Шершеневича и многих других, что вполне естественно для книги о крупнейшем поэте XX века, да и нам, юристам, никогда не было чуждо чувство прекрасного…

Б. Акунин (Г.Ш. Чхарташвили), Д.Л. Быков, М. Зыгарь, произведения которых упоминаются в книге, Министерством юстиции РФ признаны иностранными агентами.

На фотографии и изображения, использованные в качестве иллюстраций, в соответствии с п. 1. ст. 1281 Гражданского кодекса Российской Федерации, срок действия исключительного права истёк, данные произведения перешли в общественное достояние.

Отдельные изображения публикуются на основании неисключительной лицензии, предоставленной в соответствии с договором с Государственным музеем В.В. Маяковского, за что автор искренне благодарит его сотрудников.

Глава 1
Вокруг Владимира Маяковского

 
Человек умирает. Песок остывает согретый,
и вчерашнее солнце на чёрных носилках несут.
 

О. Мандельштам

 
А что такое смерть? Такое ль это зло,
Как всем нам кажется? Быть может, умирая,
В последний, горький час, дошедшему до края,
Как в первый час пути – совсем не тяжело?
 

Пьер де Ронсар

14 апреля 1930 года, после телефонного звонка в редакцию московского корреспондента популярной ленинградской «Красной газеты», главным редактором которой был И.И. Скворцов-Степанов – первый нарком финансов РСФСР, – её вечерний номер вышел с экстренным сообщением о самоубийстве поэта Владимира Владимировича Маяковского: «Сегодня в 10 часов 17 минут в своей рабочей комнате выстрелом из нагана в область сердца покончил с собой Владимир Маяковский… В последние дни В.В. Маяковский ничем не обнаруживал душевного разлада и ничто не предвещало катастрофы. Сегодня утром он куда-то вышел и спустя короткое время возвратился в такси в сопровождении артистки МХАТа N. Скоро из комнаты Маяковского раздался выстрел, вслед выбежала артистка N. Немедленно была вызвана карета скорой помощи, но ещё до прибытия её Маяковский скончался. Вбежавшие в комнату нашли Маяковского лежащим на полу с простреленной грудью…»

Утром этого же дня, в 10 часов 16 минут, на Московскую городскую станцию скорой помощи при Институте Склифосовского на Сухаревской площади поступил телефонный вызов из дома № 3/6 по Лубянскому проезду (бывший доходный дом Н. Д. Стахеева) от гражданина Н.Я. Кривцова – электромонтёра Теплотехнического института, кандидата в члены ВКП(б), проживавшего по тому же адресу, «при кухне».

Буквально через минуту, в 10:17, медицинская бригада во главе с дежурным врачом К.И. Агамаловым, фельдшером А.В. Ногайцевым и А.П. Константиновым выехала через Сухаревскую башню в сторону ул. Дзержинского (Б. Лубянки), а уже через 5 минут во дворе дома на Лубянском проезде карету скорой помощи встретила гражданка В. В. Полонская.

На месте происшествия медики пробыли недолго, так как пострадавший был уже мёртв. Врачи аккуратно расстегнули рубашку «бежево-розового цвета, изготовленную из хлопчатобумажной ткани, с четырьмя перламутровыми пуговицами», с рваным пулевым отверстием и пятном, влажным от крови, осмотрели входное огнестрельное отверстие на груди погибшего, после чего констатировали его смерть.

Дежурным народным следователем 39-го отделения милиции г. Москвы Синёвым было возбуждено следственное дело № 02–29, он же установил, что 14 апреля 1930 года примерно в 10 часов 00 мин в своей комнате[1]1
  Небольшое помещение площадью 11,1 кв. м в семикомнатной коммунальной квартире использовалось В. В. Маяковским в качестве рабочего кабинета; кроме него здесь проживали его соседи: семья Балыииных вместе с их домработницей Н. П Скобелевой, заведующая детской площадкой М. С. Татарийская и Н. Я. Кривцов.


[Закрыть], расположенной по адресу: Лубянский проезд, дом № 3/6, квартира № 12, гражданин Маяковский Владимир Владимирович выстрелил себе в область сердца из принадлежащего ему пистолета системы Маузера, затем милиционер составил протокол осмотра места происшествия.

Рабочий кабинет В. Маяковского – комната-лодочка (Лубянский проезд 3/6, стр. 4)

В протоколе указано, что «1930 года апреля 14 дня, дежурный следователь Синев, в присутствии дежурного врача Рясенцева и ниже поименованных понятых производил осмотр места происшествия и трупа гражданина Маяковского Владимира Владимировича, при чем оказалось: труп Маяковского лежит на полу в комнате квартиры № 12, 3-й этаж дома № 3 по Лубянскому проезду. Комната в которой находится труп размером около 3 квадратных саженей. При входе в комнату на против двери имеешься одно окно выходящее во двор дома. По левой стене, стол на коем книги в сравнительном порядке, дальше шкаф с книгами, а между столом и шкафом сундук который до прибытия опечатан органами ОПТУ. По правой стене диван и далее около стены что рядом с окном письменный стол. В ящике этого стола обнаружено:

1) три пачки денег, банковской упаковки из коих одна пачка в 1 000 руб. и две по 500 руб.

2) пакет с надписью Ольге Владимировне Маяковской, в этом пакете пятдесят рублей денег, из коих одна бумажка в тридцать рублей и одна бумажка в 20 руб.

3) золотой перстен с бриллиантиком, и камнем синего цвета и 63 руб. 82 коп. в пиджаке лежащем на стуле около письменного стола, и большое золотое кольцо с рисунком два м.

По средине комнаты на полу на спине лежит труп Маяковского. Лежит головою к входной двери. Левая рука согнута в локтевом суставе и лежит на животе, правая полусогнутая – около бедра. Ноги раскинуты в стороны с расстоянием между ступнями в один метр. Голова несколько повернута в право, глаза открыты, зрачки расширены, рот полуоткрыт. Трупн окачанелости нет. Губы, уши, кисти рук темно-синего цвета (трупные пятна). На груди на три сантиметра выше левого соска имеешься рана круглой формы диаметром около 2 третей сантиметра. Окружность раны в незначительной степени испачкана кровью. Выходного отверстия нет. С правой стороны на спине в области последних ребер под кожей прощупываешься твердое инородное тело не значительное по размеру. Труп одет в рубашку желтоватого цвета с черного цвета гастухом (бантиком). На левой стороне груди соответственно описанн ранее на рубашке иметься отверстие неправильной формы диаметром около одного сантиметра, вокруг этого отверстия рубашка испачкана кровью на протяжени сантиметров десяти диаметром.

Окружность отверстия рубашки со следами опала. 1) брюки шерстяные коричневого цвета, на ногах полуботинки желтые.

Промежду ног трупа лежит револьвер системы «маузер» калибр 7,65 № 312,045 (этот револьвер взят ОГПУ Т. Гендиным). Ни одного патрона в револьвере не оказалось. С левой стороны трупа на расстоянии от туловища одного метра на полу лежит пустая стреляная гильза от револьвера маузер указанного калибра.

Труп Маяковского сфотографирован с полу переложен на диван.

К акту прилагаеться 2113 р. 82 коп., золотой перстень, золотое кольцо, стреляная гильза описанные в настоящем протоколе.

Присутствующими при осмотре представителями ОГПУ сделано распоряжение милиции труп Маяковского направить на его квартиру Воронцова улица, Гендриков пер. дом 15, а комнату по Лубянскому проезду опечатать. Деж. нар следователь Синев /подпись/. Дежурный врач эксперт Рясенцев /подпись/. Понятые /подписи/», (оригинальная орфография документа сохранена. – Авт.)

Во дворе Веронику Полонскую уже давно ожидало такси № 191 (водитель Медведев), в котором её привёз к себе Маяковский, – у актрисы на 10:30 была назначена финальная репетиция с участием художественного руководителя МХАТ В. И. Немировича-Данченко. Вероника играла заглавную роль в революционном спектакле «Наша молодость». Вовремя уехать с Лубянки у неё не получилось – помешал сосед поэта по коммуналке студент-химик Михаил Бальшин. Он пытался убедить актрису задержаться до приезда милиции, но та оставила ему адрес театра и всё-таки уехала.

Со стороны поведение Полонской как-то совсем не было похоже на «большую трагедию» «музы» первого советского поэта, о которой она будет писать позднее в своих мемуарах, даже если принимать во внимание некоторое напряжение, возникшее в её отношениях с Владимиром Владимировичем в последние дни его жизни.

В каком-то смысле такое поведение молодой актрисы было вполне объяснимым: Нора (Вероника) была единственной дочерью Витольда Полонского – легенды русского немого кино и основного партнёра суперзвезды Веры Холодной. Несмотря на своё благородное происхождение (её отец – из польских шляхтичей, мать, Ольга Гуткова, – из семьи декабриста Михаила Бестужева-Рюмина), юная девушка без особых проблем была принята во вспомогательный состав Художественного театра, опередив на приёмных испытаниях десятки (!) других претендентов.

Когда студенты решили поставить свой первый учебный спектакль – популярный водевиль Эжена Лабиша и Марк-Мишеля «Соломенная шляпка», – в котором заглавную роль Фадинара было поручено сыграть подающему большие творческие надежды Михаилу Яншину, Полонской достанется роль его сценической невесты – Элен Нонанкур. Любовная история, разыгранная для зрителей, неожиданно для её участников закончилась настоящей свадьбой. Молодые артисты вскоре обвенчались в церкви Воскресения Христова на Успенском Вражке. В числе гостей на торжестве были подруга Вероники – дочь «бедного нефтепромышленника», начинающая актриса Фанни Фельдман (Фаина Раневская) и уже хорошо известный в столице писатель из Одессы Михаил Булгаков – свидетель со стороны жениха.

К.С. Станиславский преподнёс Яншину в качестве свадебного подарка свою книгу «Моя жизнь в искусстве» с дружеским напутствием: «Любите жену и искусство. Будьте верны им, будьте нежны и заботливы к ним, умейте приносить им жертвы».

После премьеры в МХАТ спектакля «Белая гвардия», поставленного по пьесе Михаила Афанасьевича, в котором Николай Хмелёв сыграл полковника Турбина, а Михаил Яншин – Лариосика, молодой актёр стал московской знаменитостью, со всеми вытекающими для него и его красавицы-жены обстоятельствами. Столичная, прости Господи, богема с удовольствием приняла в свои ряды жизнерадостную супружескую пару. Поэтому совсем не удивительно, что, когда Лили Брик в 1928 году решила попробовать себя в качестве кинорежиссёра и снять фильм «Стеклянный глаз», шикарная Нора Полонская была незамедлительно утверждена ею на роль женщины-вамп. Реализуя режиссёрский замысел – а Лили Юрьевна выступала ещё и как сценарист «фильмы» в соавторстве с Виталием Жемчужным, – Вероника в буквальном смысле тонула в облаках пудры, ела перед объективом кинокамеры лепестки роз, демонстрировала безупречные ноги. Коллективный труд не прошёл даром – «Глаз» стал самой кассовой отечественной кинолентой в прокате 1928–1930 годов и ещё долго не сходил с экранов.

Вскоре, на Московском ипподроме состоялось знакомство Полонской с Владимиром Маяковским. Шептались: не без участия Лили Юрьевны, которое ожидаемо переросло в бурный и мучительных для обоих его участников роман…

Итак, буквально через 20 минут после трагического выстрела в комнату поэта прибыл начальник Секретного отдела ОГПУ СССР Яков Агранов – его рабочий кабинет находился в соседнем здании (да и жил он совсем рядом, в специально построенном для начальствующего состава ОГПУ особняке на ул. Мархлевского вместе с Генрихом Ягодой). Помимо Агранова, на место трагедии были срочно вызваны помощник начальника оперативного отдела ОГПУ Олиевский, помощник дежурного надзирателя 39-го отделения милиции Курмелев (его срочно сняли с дежурства на Лубянской площади), сотрудник МУРа Овчинников, начальник оперативного отдела ОГПУ Рыбкин и начальник 9-го и 10-го отделений контрразведовательного отдела (КРО) ОГПУ С.Г. Гендин[2]2
  9-е отделение ОГПУ занималось контактами с контрреволюционной белой эмиграцией, 10-е – контактами с иностранцами.


[Закрыть].

Оперативники Олиевский и Рыбкин начали осмотр места происшествия с тщательного изучения писем и бумаг погибшего: отобранные документы помещались в специальный ящик и опечатывались. Олиевский при этом изъял предсмертное письмо Маяковского, Гендин лично обследовал его рабочий стол, часть бумаг, не включая их в опись, также забрал с собой.

Почти век назад примерно то же самое происходило в квартире А.С. Пушкина на набережной Мойки после его кончины. Подчинённые начальника тайной полиции и штаба Корпуса жандармов генерала Л. Дубельта во время «посмертного обыска» кабинета поэта изъяли все его рабочие бумаги, записки, черновики и рукописи. Особую строгость при работе с архивом Александра Сергеевича император Николай I объяснил тем, что некоторые документы, которые могут быть обнаружены среди пушкинских бумаг, «в случае их обнародования способны навредить посмертной славе поэта». [1, 234]

Ситуация складывалась традиционно-похожая. Личные записи, дневники, путевые заметки, записные книжки (а Владимир Маяковский имел обыкновение скрупулёзно фиксировать детали большинства своих встреч и содержание разговоров с десятками различных людей) могут представлять профессиональный оперативный интерес не только для установления причин случившейся трагедии, но и для контрразведки. По инструкции ОГПУ при проведении обысков такие документы подлежат изъятию в первую очередь.

Вот, например, протокол обыска, произведённого у драматурга С.М. Третьякова, из архивно-следственного дела № Р-4530:

Протокол

На основании ордера Главного Управления Государственной Безопасности НКВД СССР за № 5625 от «26» июля мес. 1937 г. произведён обыск-арест у гр. Третьякова С. М. в доме № 21/13 кв. № 25 по ул. М. Бронная.

При обыске присутствовали: Третьякова С. В. Поливина.

Согласно ордера задержан гражд.

Взято для доставления в Главное Управление Государственной Безопасности следующее:

1. 12 папок с перепиской

2. 28 записных книжек

3. Иностранная валюта: 6 Американских долларов и 36 чешских крон.

4. 1 Алфавитная книга

Пункты 2-й и 4-й взяты. Сажин.

29 авг. 1937 г.

Обыск производил сотрудник НКВД: Сажин, Скобцова, Августов, Дорбес.

При обыске заявлена жалоба от: нет

1) на неправильности, допущенные при обыске и заключающиеся, по мнению жалобщика, в нет

2) на исчезновение предметов, не занесенных в протокол, а именно: нет

Примечание:

Запечатана/Распечатана: 1 комната гр-на Третьякова запечатана печатью № 37

Подпись лица, у которого производился обыск /Третьякова!

Представитель домоуправления /Поливина/

Производивший обыск сотрудник НКВД /Сажин, Скобцова, Августов/.

Все заявления и претензии должны быть занесены в протокол. За всеми справками обращаться в комендатуру НКВД (Кузнецкий мост, 24), указывая № ордера, день его выдачи, когда был произведен обыск.

Верно: Сажин.

«29» июля 1937 года.

(Центральный архив ФСБ РФ, архивно-следственное дело Р-4530).

Когда 11 февраля 1935 года был арестован главный редактор Госиздата художественной литературы М.Я. Презент, входивший в близкий круг секретаря ЦИК СССР А.С. Енукидзе, его дневник был лично изучен руководителем НКВД СССР Г.Г. Ягодой, в тот же день передавшим этот оказавшийся крайне любопытным документ И.В. Сталину.

После специального запроса ОГПУ к материалам следственного дела о самоубийстве В.В. Маяковского приобщено агентурное донесение секретного сотрудника «Валентинова», которое касалось близких знакомых Владимира Владимировича – сестёр Яковлевых, проживавших в Париже. По его сообщению, после знакомства с Татьяной Яковлевой Маяковский не раз говорил своим друзьям, что он «впервые нашел женщину, оказавшуюся ему по плечу», и «о своей любви к ней», но когда он предложил ей стать его женой, она отказалась, так как «не захотела возвращаться в СССР и отказаться от роскоши, к которой привыкла в Париже и которой окружил её муж». В одном из писем к своей матери Л.Н. Яковлевой (Аистовой), оставшейся жить в СССР, Татьяна описывала свои отношениях с поэтом: «Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него – буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след».

На самом деле у Т. Яковлевой был хронический туберкулёз, и её отъезд во Францию был связан именно с состоянием здоровья. Уже позднее она вспоминала: «В моих глазах Маяковский был политическим поэтом по надобности, а по призванию – лирическим. Мы никогда не говорили о его убеждениях – это нам было совершенно не нужно. Он отлично понимал, что с моим туберкулёзом я не выжила бы в Пензе и что в моём отъезде из России не было ничего политического».