Текст книги "Евангелие рукотворных богов"

– Сука твой Ключник, – Стерва пошевелила угли костра, – видела я таких. Думаешь, ты ему нужен или я? Сейчас кругом все не в себе, но те, кто в войне участвовал, – они напрочь отмороженные. Таким, как мы с тобой, проще – мы того, что раньше было, не видели или не помним. А эти знают, чего потеряли, – шатаются теперь по свету неприкаянные. Не верю я ему – не вернется.

– Придет. – Ванко был в этом уверен.

Они вынуждены провести на хуторе еще и эту ночь – приготовление мяса впрок займет много времени. Когда опустятся сумерки, без Рахана будет несладко, да и сейчас среди молчаливых безжизненных построек как-то жутковато. Даже если не задумываться о мрачном доме-склепе. Мало, что ли, было историй о том, как приходят ночью убиенные мстить своим обидчикам, принимая самые ужасные образы, а иногда и вовсе не заботясь о внешнем виде, являясь так, как есть, – что может быть страшнее изрядно полежавшего, непогребенного покойника? А в избе все они – и палачи, и жертвы, все рядом, начнут отношения выяснять, всё вокруг затопит неудержимая волна ненависти, нечего рядом с ними живым делать. Неприятное место. Ключник, со своим непробиваемым безразличием, все-таки вселял невозмутимость и в своих спутников. А сейчас… И лес зловеще безмолвен, а звуки, доносящиеся от развалин, наоборот, в тишине отчетливы и резки. Такие шипяще-скрежещущие шевеления-поскрипывания. Кто знает, может, это движением воздуха, легким сквозняком гоняет пепел, а вдруг это тени, голодные призраки уже скользят, шелестят среди руин? А ведь еще день только половину перевалил, что дальше-то будет? Лес тоже не так прост, его обитатели умеют приходить бесшумно – мгновение назад ни листочка не шелохнулось, и вдруг, стремительным росчерком, тварь, оскаленная сотней зубов, устремляется к твоему горлу.

Так и сидит Ванко, стараясь одновременно держать в поле зрения и кромку леса, и темные остовы сгоревших изб, только костер впереди спокойным потрескиванием и беззаботной игрой пламени немного расслабляет мальчика. Да лакомый запах готовящегося мяса зловонным испарениям, изредка доносящимся со стороны мертвого дома, не дает будоражить желудок. Даже Стерва напряжена и тоже в сторону леса косится. Однако первым вздрогнул, заметил вынырнувший из чащи черный силуэт Ванко.

– Идет, – облегченно вздыхает мальчик.

– Надо же, – деланно удивляется наемница.

А вернувшийся Ключник мрачен и неразговорчив. К такому состоянию солдата спутники давно привыкли, они оба рады его присутствию, хоть одна и не подает виду.

Последним поселком на Куте был Семигорск. Здесь Дорога продолжала змеиться на запад, а река резко сворачивала на юг, поэтому нужда в лодке отпала, и Стерва предложила поменять ее на хуторе на припасы. Парусник был добротный, и сторговать его местному старосте оказалось делом несложным. После они сидели вместе с седым вислоусым мужиком, управляющим маленьким поселением, тоже видевшим мир до войны и теперь грустно воспринимающим окружающее. Они делили с ним хлеб, отмечая по старому обычаю успешную сделку, и разговаривали.

– Что юг, что запад – все одно, – рассуждал староста. – Думаете, где-то лучше? Хорошо в тех местах, где нас нет, так говорят.

– А как там сейчас дальше, ходили ведь твои? – спрашивала Стерва.

– Что ходить? Я и так знаю. В верховьях Куты никогда никто не жил, там и до войны – ну, пара заимок да охотничьих зимовий. На запад, оно понятно, вдоль дороги поселки есть, только, кто там живет, не скажу, скорее – отребье разное. К нам подкатывали, бывало, да мы отбились. Полк, знаете такого, обещал у нас серьезный форт ставить. Чего еще вам сказать?

– Куда идти, сбиться тяжело, – говорит Ключник, – да и был я там недавно, только в морозы. Летом в тех местах как, дорогу не подтапливает?

– Скажешь тоже – не подтапливает! Илим-батюшка разлился – не пройдешь. Шестаково, там раньше мост был, все под водой, болота и промоины чуть не от Железногорска начинаются. Как переправиться, даже не скажу.

– А обойти как?

– Ну, мил человек… Как! От Хребтовой, что на полпути до Железногорска, чуть на север железная дорога уходит. Если по ней, тоже можно аккурат к Разливу выйти. Только топать там, сам понимаешь, долго, да и ноги собьешь, опять же мост в каком состоянии, никому не ведомо, скорее, не лучше, чем на Пути. Вот…

– На юг?

– По Куте вверх, в двух днях пути, старая база охотников была, оттуда прям на запад тропа есть… однако идет только к Шестакову, так что… Ежели Железногорск обогнуть, то можно. И, кстати, в Железногорске опасно, банды.

Ключник криво растягивает губы – улыбается. Банды… он не считает серьезными противниками сборище голодных безумцев. Видел он железногорские банды, когда шел на восток, – жалкие отбросы, в ужасе разбегающиеся с пути угрюмого убийцы. Нет, тогда, конечно, Рахан и выглядел повнушительнее, и способен был на большее. Однако его не смущают такие мелочи, как внешний вид, – чтобы разогнать по норам зарвавшееся отребье, достаточно голой воли. Но он этого не говорит.

– Сколько времени напрямик до переправы?

– Дорогой в Железногорск два дня, а дальше не знаю – болото.

– Значит, так и пойдем.

– Удачи.

– И тебе, старик, доброго урожая.

– Мне что, зверье, вон, тьфу-тьфу, утихомирилось, волколаков вообще не видать, а к концу лета Полк придет форт возводить. Может, поживем…

Рахан молчит. Он не хочет говорить, что упомянутые волколаки, похоже, следуют по его пути, как собаки, удерживаемые длинным, но крепким поводком. Интересно только, что задерживает их сейчас, наверное, застряли в обороняющемся Осетрове. А еще староста тоже не знает главного – Полк никогда уже не сможет прийти в эти места, да и не надо это им, любые изменения – лишь отсрочка Неотвратимого.

Собеседники церемонно прощаются и расстаются, староста остается ждать, а спутники продолжают путь навстречу судьбе. Общей для троих.

Неутомительный пеший переход до Железногорска, сначала немного в гору, до Хребтовой, после, совсем легкий, вниз. Практически мимоходом – стычка с небольшой ватагой. Ключник, легко уклонившись от пущенной в упор стрелы, обыденно, брезгливо даже убивает двоих нападающих и спокойно дает разбежаться остальным. Дальше, уже в городе, только выглядящем мертвым, Рахан по-звериному принюхивается и терпеливо застывает, не доходя до искусной ловушки – прочных сетей, что способны перекрыть выходы из узкого пространства между двух высоких домов с окнами-бойницами. Опасное место можно обойти, но Ключнику лень плутать по незнакомым переулкам, захламленным и не менее подозрительным. Поэтому он сначала молча ждет у входа в западню, затем проходит вдоль замаскированной в мусоре веревочной паутины, носком сапога подцепляет отрезок каната.

– Чего балуешь? – слышится спереди и сверху.

– Пройти надо.

– Ну и иди себе.

– Взять с нас нечего.

– А это мы еще посмотрим.

– Ты уже смотрел. Три месяца назад.

– Ага, рожа у тебя не такая была, а нахальства, вижу, и сейчас меньше не стало.

– Так пропустишь?

– Иди уж, мля.

И они идут. Ключник лишь внимательно смотрит по сторонам и не достает руку из своего кармана.

– А что здесь было три месяца назад? – шепчет Стерва.

– Не хотели пускать, – в полный голос отвечает Рахан.

– Иди, иди давай! – недовольно торопят сверху.

В нескольких верстах за Железногорском начинается болото. Дорога местами размыта, местами просто скрывается под водой. Худо-бедно, прощупывая путь шестами, оскальзываясь и падая, мокрые до нитки путники упрямо бредут на запад. Они ночуют на маленьком островке суши, с трудом разведя костер из сырых веток, жмутся друг к другу и трясутся от ночного холода. Они выходят-таки к злосчастному мосту через Илим, о котором сейчас напоминают лишь иссеченные каменные колонны.

После переправы, тяжелой, на сколоченном наспех из всякого плавучего хлама плоту, окончательно промокшие и замочившие тщательно сберегаемые припасы, путники встречают еще одну ночь, не в силах даже разжечь огонь и только утром, продрогшие, заставляют себя собирать дрова и тщетно пытаются распалить костер. А непривычно расщедрившееся солнце, ведь скоро середина лета, ласкает их спины своими лучами, и жизнь снова начинает обретать краски.

К полудню Стерва и Ванко уже томно валяются на подсохшей траве, одежда и прочие вещи развешены вокруг костра, Ключник заново пытается подкоптить размякшие ломти мяса.

– Скажи, Рахан, – наемница выдернула из травы тоненькую метелку и закусила гибкий стебель, – а если серьезно, зачем тебе так нужно в Осетрово?

– Я должен встретить… одного человека.

– Встре-е-етить… – задумчиво тянет девушка и поигрывает стебельком. – А тебе не кажется, что всех, кого надо, ты уже встретил?

Ключник долго смотрит в лицо Стерве и грустно качает головой:

– Нет.

Спутники вернулись к этому разговору днем позже, когда, отдохнув сутки, выдвинулись на последний участок пути до Разлива. Рахан, подогреваемый мыслью, что еще три-четыре дня, и он сможет вернуться к прерванному поиску, стал положительно разговорчив.

– Я ведь многих знаю в Осетрово, – настаивала Стерва. – Все-таки?

– Навряд ли. Он… она, скорее всего рабыня, пришла с караваном.

– А, с караваном… тогда как пришла, так и ушла. Чего ты к Устью тогда прицепился?

– Тот караван, он ушел в Осетрово, но на ярмарку не попал.

Наемница замолкла, потом нерешительно отозвалась:

– Все группы, которые пропадали на Куте, это ведь Краба работа.

– Вот черт!

Ключник остановился – сам не ожидал от себя такой оплошности. Столько времени провести рядом с человеком, способным предоставить информацию на самую животрепещущую тему, и не задать ни одного вопроса!

– Халим… азиат, двенадцать повозок, в основном соль, по мелочи – оружие и лекарства, охрана – восемь бойцов, профессионалы, вооружены хорошо, вообще – богатый караван.

– Да, восемь цириков, по полной упакованных, дюжина телег – было.

– Что с рабами сделали? – Судьба остальных Рахана совершенно не волновала, да и ясна она.

– Нам рабы без надобности, здесь это не практикуется – продать нельзя. Хотя, если нормальные, можем и отпустить, а тогда их и не много было. Кажется, всех в расход пустили.

– Что?! – Быть может, внешне Ключник почти не изменился, только взгляд вдруг стал взглядом бешеного зверя.

– Постой! Точно нет, один из всего каравана, одна в живых осталась!

– Кто?

– Девчонка, молоденькая, такая вся из себя, – Стерва пренебрежительно фыркнула, – только зачарованная, пришибленная.

– И что с ней стало?

– Да пару дней с нами шаталась, кто-то даже подкатить к ней пытался, да без толку, потом ушла.

– Куда?

– Что ты привязался? Невеста, что ли? А вы друг другу подходите – красавица и чудовище, ага, только красавица – юродивая, а чудовище, ну, с чудовищем все и так ясно…

– Что было потом? – Ключник молниеносно оказался вплотную с наемницей и сгреб ее за грудки, приподнял одной рукой.

– Ну ты, потише! – Девушка всхлипнула, раненое плечо все еще давало о себе знать. – А то ничего не скажу!

– Хорошо. – Солдат опустил Стерву на землю. – Извини.

– Да ты шальной. А я думала – спокойный, как удав.

Стерва отряхнулась и, довольная, что смогла наконец вывести Ключника из себя, смерила его взглядом. Да знай она, чем могут закончиться такие вспышки гнева, наверное, радовалась бы еще больше – стимулировать разговорчивость Рахан привык совершенно иными методами. Радоваться нужно было тому, что осталась с исправно функционирующими конечностями и другими жизненно важными органами. Девушка, однако, своей удачи понимать не хотела и поэтому некоторое время победоносно молчала. Взявший себя в руки Ключник терпел.

– Были у нас несогласные, – не выдержала паузу наемница. – Ты не подумай, хорошие ребята, бойцы отменные… только, ну, принципиальные, вот вроде тебя. Тоже методы Полка им не нравились, чистыми остаться хотели. Короче, свалили они, спокойно, без шума, долю свою забрали и ушли, а девчонка вроде с ними увязалась.

– А в какую сторону подались, в курсе?

– Так туда же, куда и мы, – на юг, в горы.

Ключник испытующе заглянул в глаза Стерве. Нет, не врет – значит, нам туда дорога… Что ж, совместное путешествие продолжается.

Глаза в тени. Неподвижные черные монеты, обрамленные светлыми полукружьями. Немигающие. Владелица их лишь шевелит шеей, поворачивая голову в нужном направлении, да коротко, незаметно перелетает с места на место, неотступно следуя за нелепой троицей. Птица, которой здесь не должно быть, – да-да, все та же странная сова. Сидит на ветке, словно вслушиваясь, осмысливая (разве такое возможно?) звучащие вдалеке слова. Наблюдает. Еле заметный шорох заставляет пернатого соглядатая вздрогнуть и резко, впрочем, абсолютно бесшумно повернуть голову почти назад, не меняя положения тела. Огненная молния в зелени листвы, но движения ночного охотника отточенны и беспощадны – в кривых сильных когтях уже сжато пушистое рыжее тельце. Любопытные бусинки глаз и задорно сморщенный нос, тонкие кисточки на острых ушках и топорщащееся веером украшение-хвост – белка. Несчастный зверек, на свою беду, оказался в поле зрения хищника. Вот только совсем не похожа белка на затравленную жертву. Она возмущенно трещит что-то на своем древнем наречии и нахально, что есть силы хватает мелкими острыми зубами грубую морщинистую лапу. Сова по-человечески, словно обжегшись, поджимает конечность, кажется, еще мгновение, и она начнет дуть на пострадавший участок. Добычу птица тем не менее отпускает и бочком сторонится, давая зверьку место. А проныра-белка меряет негодующим взглядом недавнюю противницу, можно ведь было и сразу догадаться – разве могут интересовать те трое простую лесную тварь? Жительница Мирового Древа, что стремительно носится вверх-вниз меж ласкаемой ярким светом кроной и влажным полумраком, питающим корневища. Бессменная посредница, посыльная меж Небесным и Подземным – вездесущая ябеда Рататоск. Да, могущественные силы интересуются этим представляющимся окончательно потерянным мирком и ролями в нем хромого калеки, зарвавшейся девчонки и сопливого мальца.

К полудню следующего дня путники, миновав несколько покинутых сел, вышли к еще одному затопленному городку. Из раскинувшейся сколько хватает взгляда громадной грязной лужи словно вырастали полуразвалившиеся стены, мелкая рябь волн гнала по покрытым водой улицам разлагающийся мусор: кривые стволы деревьев, торчащие то тут, то там, уже никогда не могли украситься зеленью листвы. Слякотный туман и ни с того ни с сего зарядивший мелкий дождь придавали картине еще большую безнадежность. На покосившихся железных опорах заржавленный жестяной лист извещал гостей о названии населенного пункта. Когда-то черными буквами на белом фоне, а теперь просто трудноразличимыми сквозь следы коррозии здесь значилось: «Вадим», ну, или что-то в этом роде.

– Чего застряли? Пошли, нам еще лодку искать. – Ключник сдернул с себя рубаху, промокшую в этой влажной взвеси. – Добро пожаловать, здесь начинается Разлив.

* * *

Потом, под хлопающим парусом подтекающей лодчонки, доставшейся им после еще одного обыденного убийства, когда Рахан неторопливо снял стягивающие тело повязки, Стерва и Ванко еще раз удивились. Они удивились тому, как плечи солдата за короткий срок налились упругой силой, а освободившаяся рука оказалась полностью работоспособной. Просто им было невдомек, что некогда в процессе подготовки Ключника очень много внимания уделялось такому важному свойству живых организмов, как регенерация.

А впереди была еще долгая водная дорога, шесть сотен верст воды, а дальше – новые спутники, ледяные горы, обдуваемые всеми ветрами степи и сухие обжигающие пустыни. Таинственные и нелегкие странствия, неотъемлемая часть становления Воинов Духа, так необходимые алчным до бездумного почитания богам паломничества. Ставшие священными в бесчисленных пересказах набожных проповедников и горькие, полные лишений для непосредственных их участников. Путешествия, в которых, по словам забытой легенды, в спину странникам дышали демоны ада, а в лицо радостно скалилась сама Смерть…

Глава 9

Ответь навскидку, не обременяя себя мучительным раздумьем. Скажи – кому доверишь судьбу прокаженного мира? Благонравному судье, что не слышит голоса сердца? Нет, скорее раскаявшемуся убийце, отчаявшемуся в ожидании своей участи. Увлеченному собственным процветанием торговцу? Уж лучше клейменому рабу. Не ведающему бед, пышущему здоровьем юнцу? Нет, калеке, познавшему боль. Все просто – нельзя проникнуться пониманием, не испытав терзаний собственным телом. Оценит бремя страданий праздный обыватель? Нет, это дано поэту. Потерявший веру в душе никогда не сравнится с нищим проповедником. А впавший в маразм старец не сможет взглянуть на мир глазами ребенка. Наемник, калека, невольник, монах, менестрель и дитя – так сказано в Пророчестве.

В месте, которое здесь и которое везде. В странном пространстве, которое есть и которого нет, скорее, оно вообще Непространство. Во время, которое сейчас и которое никогда, а также вчера или завтра. На изнанке реальности, далеко за пределами всех измерений парит Нечто. Назови его Дворец Императора, и воображение услужливо нарисует тонкие шпили с ажурными флюгерами, резные зубцы уходящих ввысь стен, бронзовые цепи, что удерживают тяжелый подвесной мост, переброшенный в Никуда. Скажи «Остров», и увидишь, как бирюзовые волны энергий омывают белоснежный песок пляжа, изогнутые пальмы, обремененные гроздьями спелых плодов, и как легкий дымок поднимается над тростниковой крышей хижины Отшельника. Или представь Темницу: замшелая кладка из неровных валунов, толстые ржавые прутья, перехваченные меж собой железными кольцами, и багровые отблески в узких бойницах – раскаленные жаровни ждут новых жертв Палача.

Не менее странные создания посещают иногда это место. Каждый волен видеть их по-своему. Увидим же так, как подобает истинным жителям нашего мира.

Женщина. Золотистые кудри непослушно выбиваются из сложной высокой прически. Правильное, из мрамора выточенное лицо, прекрасное – холодное и живое одновременно. Одежда, скорее, ее отсутствие – тончайшее плетение паутины в драгоценных искрах. Безукоризненной формы ноги в высоких сандалиях фривольно заброшены на подлокотник деревянного кресла. Она сидит, покачивая ступнями, и наматывает на мизинец солнечный локон. А маленькая сова, примостившись на спинке, невозмутимо чистит перышки.

Мужчина. Темноволосый и растрепанный. Его непокорные космы не созданы для черепашьих гребней. Руки в обхвате больше бедра иного атлета. Шары мышц, как живые, играют под бронзовой кожей при каждом намеке на движение. Мощные ноги широко расставлены, а узловатые пальцы напряженно стискивают поручни так, что дерево мнется податливой глиной. Взгляд исподлобья и опущенный подбородок; есть что-то бычье в облике, готовность к броску – не дань обстоятельствам, а суть. Не удивительно, что его аватара – дикий тур.

– Радегаст, я всегда восхищалась твоей грубой силой, – женщина улыбается, и миллионами звезд вспыхивает Пространство, – но, поверь, прямое вмешательство только ухудшит положение.

– На кону очень многое. – Рокочут литавры, голосу мужчины мало места в любом помещении, поле брани более подходит для его раскатов. – Если они закрепятся, это изменит мироздание.

– Быть может, пришла пора и Ребенку нужны новые игрушки?

– Нам никто не может запретить обороняться.

– Участие Семей нарушит равновесие.

– Раньше нам удавалось найти общий язык с Силами.

Мужчина – необузданный напор, женщина – рассудительная сдержанность. Так было и так будет в вечном взаимодополнении двух начал.

– То была еще молодая реальность, а мы оставались чуть больше людьми.

– Паллада, тот мир все равно не спасти, мы должны отстаивать это. – Мужчина-бык поднимает ладонью вверх свою пятерню.

– Дело уже не в мире. Помнишь, Семьи тоже заняли чье-то место.

– Предлагаешь оставить все как есть?

– Не только. Попробуй еще раз забрать свору.

– Бесполезно, они, как и хозяйка, бродят по мирам так и когда им захочется, Бык взбешен, но теплое излучение совы расслабляет напрягшийся разум.

– Трехликая еще слишком слаба, а мы и так сильно рискуем.

– Мы потеряем еще один форпост.

– Еще не время последней битвы – так сказал Видящий.

– Не могу сидеть сложа руки. Я приду!

– Нет! – Озорные зайчики в глазах женщины скованы ледяными кристаллами. – Пусть мир сам, если сможет, породит равного. Это будет лучше, чем Чужие.

– Чем это обернется для мира – добром или злом?

– Какая разница?..

Мертвый город. Да, на его задворках еще теплятся остатки сознания, но назвать это жизнью нельзя – существование без надежды на будущее, вырождающееся бытие. Два десятка лет назад – центр провинции, известный далеко за пределами империи. Теперь – сметенная огненной волной с севера, глядящая на мир выжженными глазницами оконных проемов свалка отходов погибшей цивилизации. Прошлое, замершее на берегах величественного некогда озера. Сколько еще столетий будут смотреть с укором на деяния предков медленно погребаемые пылью безмолвные равнины.

Когда-то это место называлось предместьем Глазсков, гора – Кайской. Теперь оно – лишь элемент дышащего смертельными испарениями городского пейзажа, не лучшее место для стоянки случайных путников. Завтра – запретная территория, посещение которой будет караться смертью для смельчаков, позарившихся на отвратительные артефакты проклятой культуры. Но завтра наступит очень-очень не скоро.

Однако сейчас это далеко не самый худший район, не затопленный запертыми водами, не оскверненный в полной мере дыханием смерти, открывающий величественный вид на центр Старого города. Слева – возносящееся вверх, некогда белое, ныне закопченное дымом пожарищ скопление жилых построек. Когда впервые полыхнул огнем горизонт, тысячи людей еще почитали этот надел покойным и уютным пристанищем. Черные стены, испещренные дырами, стоят теперь памятниками людской беспечности. Чуть дальше – синие воды могучей реки, разрезающей город на две половины, отводящей излишки недавно кристальных вод Озера. Прекраснейшего Озера, названного коренными жителями этих мест, пришедшими задолго до имперцев, Морем Естества – Байгал-Далай. Три опоры рухнувшего, не выдержавшего мерных ударов ледовых плит моста, скрученные словно рукой титана остовы металлических ферм.

На противоположном берегу – руины, и среди них непостижимым образом вздымается в небо тонким шпилем несуразный обелиск. Украшенный тремя ярко-красными полосами на ровной белой поверхности, указующим пальцем он грозит тучным небесам, роняющим вниз скупые тяжелые капли дождя. Что это – башня Владык, правящих городом, неподвластная разрушительному действию освобожденной стихии? Или просто гигантская труба, выбрасывающая на безопасную высоту сажу и грязь – остатки жизнедеятельности? Какие жертвы и каким богам приносили жители к этому алтарю, если понадобилось сооружать этакое циклопическое строение? А рядом, намного ниже, слева от подножия, на берегу реки белеет храм с треугольным навершием, а справа, чуть дальше, – другой, с зелеными куполами, потом – еще один, иной формы, но такой же ослепительной белизны, неестественной на общем серо-буром пасмурном фоне. Воздвигнутые разнообразным богам либо противоположным ипостасям одного божества, они остались упрямо стоять, когда гибли в огне остальные здания.

Русло делает крутую петлю, отчего центр города становится похож на остров, остров святилищ, и за одинокими шпилями снова синеет лента реки, а дальше, сколько хватает взгляда, вплоть до горизонта, – развалины, руины мертвого города.

Кайская гора, застройка более чем вековой давности, одинокая и безлюдная, как и большая часть этой свалки. Обиталище бродяг и мутантов, кого непознаваемая сила города удерживает в своих незримых границах, не выпуская за пределы, – там, в центре, подмигивающем местами неровными отблесками костров. Здесь тихо и пусто, даже стаи пожирающих друг друга собак не забредают на эту сторону.

Тихо и пусто, лишь трое странников, нашедших себе приют в полуразрушенной лачуге. Двое, мужчины, склонились у огня и развлекают себя извечным спором, третья, девушка, – снаружи, сидит на обломке, бывшем когда-то частью здания и нависающем теперь над обращенным к реке склоном горы.

Жизнь всегда контрастно выглядит на фоне разрушений, навевающих скорбные мысли о смерти, но девушка удивительным образом вписывается в пейзаж, состоящий из навороченных глыб, изогнутых железных прутьев, разбросанной утвари, наполнявшей раньше людские жилища. Она как часть всего этого, будто всегда находилась здесь, каменной горгульей всматривается в унылую картину – моросящий дождь вперемешку с изредка пробивающимися сквозь багровую пелену туч лучами заходящего солнца и белеющие в развороченном крошеве стены храмов. Абсолютно естественная в окружающем хаосе.

Если присмотреться, внешность девушки окажется очень привлекательной. Она прекрасна: густые черные волосы, собранные на затылке в узел и прилипшие к щекам вдоль сбегающих струек воды пряди, огромные глаза с темными кругами, и ни бескровные губы, ни рваные лохмотья вместо одежды – ничто не может скрыть красоту лица и гармоничность фигуры. Девушка сидит, подобрав ноги в потертых сандалиях, обхватив колени руками, покрытыми змеящимися татуировками, какими на западе привыкли украшать женщин для утех, сидит и исподлобья смотрит вперед. Туда, где над умершими святилищами, над вонзающейся в небо полосатой стелой, вопреки обыкновению необычайно низко, ниже облаков зависло отливающее серебром тело дракона. И в ее глазах, темных, но не черных и не карих, как следовало бы ожидать, а густо-синих, – ожидание, печаль и Ненависть.

– Кэт! – окликает девушку один из спутников, плотный, дородный. – Еда готова.

Девушка не шевелится.

– Не беспокой ее, – возражает второй, худощавый, гибкий, как прут лозы, молодой человек с прислоненной к колену гитарой, – она опять ушла.

– Несчастный ребенок…

– Да ладно. – Юноша дует на деревянную ложку и пробует зачерпнутую из котла похлебку. – Пусть еще покипит.

Плотный откидывается назад и смотрит на плачущие небеса. Свинцовые тучи кажутся тяжелыми, не способными удерживаться в воздухе, готовыми в любой момент обрушиться вниз, погребая под собой жалкие остатки жизни.

– А я уверен, – возвращается он к прерванному разговору, – все как в пророчествах.

– Дались тебе эти пророчества, Брат, они ведь все, как ни поверни, ни о чем, зато под любое событие подвести можно.

– Не скажи… написано было: «И раздался глас трубный, и выпал град, смешанный с кровью и огнем, и все это низверглось на землю. Треть земли сгорела, треть деревьев сгорела, и вся трава сгорела». Или вот: «Почернело солнце, словно власяница, и вся луна стала кровавой. Звезды небесные упали на землю, как фиги, колышимые сильным ветром. Небеса раскололись и свернулись, как свиток». Хочешь еще? «Треть моря превратилась в кровь, и треть всего живого, что было в море, умерло, и треть всех вод стала горькой, и многие умерли от этой воды, ибо стала она горькой, треть солнца, и треть луны, и треть звезд была поражена, и стала черной их третья часть, и потому день лишился трети света своего». Ведь случилось? А написано было когда!

– Ты еще вспомни, что треть населения погибнет и все птицы небесные мертвыми упадут на землю, День Гнева, ё-моё.

– Ну, почему нет?

– Потому – все без всякой мистики укладывается в сценарий: после выброса световой энергии огненная взвесь ударной волной поднимается вверх, разносится на большие расстояния, а потом горящие частицы выпадают на землю и порождают множественные очаги возгораний. Выделяющееся при пожарах тепло вызывает активное движение воздушных масс, создавая ураганы у поверхности, опять же вверх устремляются дым, пыль и сажа, сплошной тучей закрывающие солнечный свет, вызывая эффект сумерек и, как следствие, глобальное похолодание. Затем отравленные осадки и все такое. И мертвые птицы, и треть населения, ведь основной удар пришелся по крупным городам – в общем, все логично.

– Откуда ты такой умный?

– Мне, когда шарахнуло, пятнадцать лет было – книжки читал.

– Значит, сейчас тридцать три… Замечательный возраст.

– Знаешь, а я знал, что ты так скажешь, Большой Брат.

– Ты, кстати, намного моложе выглядишь, не говорили?

– Конституция у меня такая, а может, гормональный баланс сбился – жесткие излучения…

– Да… слушай, не о том мы спорим – укладывается, не укладывается, ведь главное – предсказано было.

– Просто ты фразы из контекста выдергиваешь… Дальше-то что по плану в твоем апокалипсисе?

– Может, и выдергиваю. – Мужчина издает короткий смешок. – Людям, Рус, вера нужна, а там, по тексту, много разного, но в конце концов – Пришествие Царствия Небесного.

– Альфа и Омега, начало и пиз… конец. – Кажущийся юношей продолжает помешивать бурлящую похлебку. – Интересно, а драконы каким боком в твое писание лезут? Иносказательно? Так вон они, – кивает в сторону трубы-стелы, – небо бороздят.

– Да, есть там и про дракона. И про женщину, что породит Избранного, призванного править народами жезлом железным. Дракон же – Зло, и небесные воинства должны поразить его и сбросить на землю.

Неожиданно со стороны сидящей девушки доносится звонкий переливающийся смех. Она смеется радостно, от души, словно тысячи серебряных колокольчиков попеременно оглашают пространство яркими трелями. Звуки текут, завораживая, и даже солнечные лучи, что с трудом пробиваются сквозь черную пелену, начинают играть радужными красками. Время останавливается, и вновь обрушивается на присутствующих унылая действительность, когда смех прекращается.

– Так ликуйте же, небеса, и те, кто обитает на них! Но горе земле и морю, ибо дракон сошел на вас! Он полон злобы, ибо знает, что немного времени ему осталось! – нараспев декламирует девушка слова древней книги, и озноб змеится по спинам не знающих страха мужчин.

Спутники замирают в ожидании продолжения. Но та, кого называют Кэт, хоть это и не настоящее ее имя, вновь молчалива и бездвижна.

– Ух… аж мурашки по коже от ее откровений, – первым приходит в себя плотный.

– Не говори, – соглашается Рус и тянется за гитарой.

Старый инструмент. Кедровый корпус когда-то был покрыт темным блестящим лаком, а теперь дека потерта и дорогой мозаичный рисунок розетки местами обтрепан. Колки и порожки раньше сверкали, радуя глаз, – сейчас их покрывает матовый налет. Но музыкант берет гитару нежно, подхватывает гриф двумя пальцами правой руки и ласково скользит левой ладонью по волнующим обводам боков. Все струны, а это очень непросто в наступившие времена, на месте, хоть и перетянуты для левши, и, даже не слыша первых аккордов, можно с уверенностью сказать – инструмент настроен на совесть. Ловкие пальцы начинают танцевать по ладам.