Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Из того, что задумывал Лев Николаевич, могла бы получиться великая вещь, могло бы вырасти великое дело! Чертков, с своей сектантской узостью и прямолинейностью, помешал осуществлению этого дела.

И это было еще в 1901 году!

Иногда Чертков пускал в ход свой дипломатический талант и обрушивался на Льва Николаевича с длиннющей «нотой» по какому-нибудь важному для него вопросу, – нотой, в которой применялись все средства и обороты, рассчитанные на определенные черты характера Толстого, на такие, как доверчивость, мягкость, склонность к благородному негодованию, великодушие, бескорыстие, нежелание проявлять неблагодарность к друзьям, любовь к дочерям, боязнь возможных конфликтов и осложнений в семейных отношениях и т. д., – для того, чтобы добиться от него определенных результатов в желательном направлении. Тут он проявлял подчас столько хитрости и лести, смешанной с дерзостью, требовательностью и даже попытками запугивать Льва Николаевича, что чистый душой старец неминуемо попадался в расставленные ему тенета и, как послушное орудие, выполнял затем волю своего друга и последователя. Такого «нотою» является письмо от 11 августа 1910 года, страстно убеждающее Толстого не поддаваться совету другого его друга Бирюкова и не отказываться от тайного завещания⁷¹, – письмо, опубликованное А. Б. Гольденвейзером в его книге и занявшее в ней не более и не менее, как 12 страниц!!!

Завещание! Вопрос жизни и смерти для Черткова! Весь смысл борьбы его с Софьей Андреевной и с семьей Толстого!.. Тут он постарался. Взволновал старика донельзя и заставил его письменно удостоверить (чего Чертков требовал и через своего агента – Гольденвейзера), что Бирюков был не прав, а что прав он, Чертков. Прочтите эту «ноту», если интересуетесь тем, какмог Чертков влиять на Толстого. Жалею, что не могу здесь привести письма Черткова целиком.

Впрочем, на другую такую «ноту» В. Г. Черткова, направленную не только против Софьи Андреевны, но и против «ошибочных» действий самого Льва Николаевича, последний с достоинством ответил:

«Прочел ваше длинное письмо и во всем согласен с вами, кроме того, что вы думаете и говорите о том стеснении своей свободы, в которое я будто бы себя поставил своими обещаниями. Согласен, что обещания никому, а особенно человеку в таком положении, в каком она (Софья Андреевна. – В. Б.) теперь, не следует давать, но связывает меня теперь никак не обещание (я и не считаю себя обязанным перед ней и своей совестью исполнять его), а связывают меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам. Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему» (14 августа 1910 г.)⁷².

Толстой оставался Толстым. В. Г. Черткову все-таки не удавалось окончательно сбить его с его позиции.

Не стоит загружать повествование передачей других случаев проявления всевластного, а подчас и капризного, характера друга Толстого.

Быть может, однако, читатель сам уже заметил, что в некоторых из описанных выходок Черткова проглядывает что-то болезненное, ненормальное, маниакальное. Если да, то я вынужден подтвердить, что такого рода наблюдение, умозаключение или догадка совершенно основательны. Если же нет, то пусть читатель судит по тому, о чем рассказано будет дальше.

Дело в том, что, как это хорошо было известно семье Черткова и всем, кто подолгу живал в его доме, Владимир Григорьевич по временам страдал определенного рода психическим расстройством, делавшим его совершенно невменяемым и неответственным за свои поступки человеком. Форма этого расстройства была всегда одна и та же. Владимира Григорьевича неожиданно охватывало состояние особого, ненормального возбуждения и лихорадочной суетливости. Тогда он вдруг как бы спохватывался, «пробуждался» и начинал усиленно двигаться, суетиться, много и неудержимо говорить и проявлять какую-то исключительную, ненормально-хлопотливую инициативу, все торопясь и торопясь куда-то. В этом состоянии, которое все в его доме-гостинице с населением в 20–25 человек прекрасно знали, Чертков, бывало, среди глубокой ночи внезапно просыпался, будил своих секретарей и помощников и или вступал с ними в горячие, «сумасшедшие» диспуты на различные темы, или же засаживал их всех за «страшно срочную» работу, причем заставлял переписывать что-нибудь совершенно несущественное, диктовал сумбурные письма и т. д. Днем он летал по всем комнатам дома с какими-нибудь необыкновенными проектами, предложениями, придирками, рассылал нарочных и вестовых в разные стороны, звонил по телефону (если это случалось не в деревне, а в городе), отправлял телеграммы.

Когда это происходило с Чертковым, все в доме тревожно шептали друг другу:

– У Владимира Григорьевича – возбужденное состояние! У Владимира Григорьевича – возбужденное состояние!..

И тогда всякий стремился, кто куда горазд, укрыться от глаз хозяина дома. Секретари запирались в своих комнатах, и когда огромный, с возбужденными глазами, с полуоткрытым ртом и шаркающими по коридору ногами Чертков стучался к ним и громко звал их, они, притаившись, сидели тихо, как мыши, и «делали вид», что их нет дома. Тот, подождав-подождав, шел разыскивать какую-нибудь другую из своих жертв…

Позже, в Москве, те, кто любил Владимира Григорьевича и кто был связан с ним (ближайшие друзья, жена, сын), приходили в ужас от поведения его на публичных собраниях, которые он в такое время с особенной охотой организовывал с целью выступить в качестве оратора. Лицо Владимира Григорьевича покрывалось красными пятнами. Глаза выражали беспокойство. Он суетливо перебегал с одного места на другое, неестественно кричал, размахивал руками, вступал в частные переговоры с публикой, ежеминутно неловко шутил и острил и сам первый смеялся над своими шутками и остротами. Приглашая, например, публику занять места, вдруг начинал потрясать в воздухе кистью руки или. «бол-бол-бол-бол!..» – болтать языком, изображая… колокольчик!.. В конце речи «игриво» расшаркивался перед публикой, раскланивался направо и налево, сознательно имитируя артиста на эстраде или балаганного паяца.

У тех, кто знал о болезни Владимира Григорьевича, зачастую останавливалась кровь в жилах при виде подобного жуткого зрелища. (Я не раз испытывал это.) Что же касается ничего не подозревающей публики, собиравшейся послушать «толстовца», то ей не оставалось ничего другого, как объяснять выходки Черткова. его милым, добродушным характером и милой шаловливостью, подчас как-то даже особенно трогавшими в престарелом друге Л. Н. Толстого.

Естественно, что близкие старались удерживать Черткова от публичных выступлений и вообще от всякой деятельности во время припадков его странной болезни, но это было не так-то легко. Владимир Григорьевич обыкновенно и слышать ничего не хотел об «отдыхе», о лечении, сердился, горько жаловался на непонимание его окружающими и уверял, что теперь-то он и чувствует себя лучше всего, когда в нем «проснулись все его духовные силы». Словом, являл состояние вполне больного, жалкого человека.

Такое состояние Черткова продолжалось от 3 до 12 дней. Потом оно на неопределенное время – на месяц-полтора – проходило бесследно, и Владимир Григорьевич становился опять относительно спокойным, даже вялым, сонным и мало разговорчивым, сосредоточенно замкнутым в себе и безучастным к окружающим его людям человеком.

С женой, с сыном Владимира Григорьевича неловко, страшно было говорить о причинах, о сути его болезни, и я никогда не расспрашивал их об этом. Но от А. П. Сергеенко я услыхал однажды, что ненормальные «состояния возбуждения» являются у Владимира Григорьевича якобы следствием солнечного удара, постигшего его когда-то в ранней молодости. Не знаю почему, но объяснение Сергеенко показалось мне искусственным и недостаточным. Других объяснений болезни Владимира Григорьевича в доме Чертковых, однако, не существовало.

И только через много лет, проживая за границей, я услыхал нечто новое для себя о психической болезни Черткова, – услыхал на этот раз от медика, хорошо знавшего В. Г. Черткова лично, наблюдавшего его болезнь и судившего о ней как медик. Я говорю именно о д-ре Альберте Шкарване, известном «толстовце», словаке родом, проживавшем когда-то в течение долгого времени в доме Чертковых в Англии.

При последнем посещении своем д-ра Шкарвана на его родине в Словакии, в маленьком городке Липтовском Градке (где Шкарван служил окружным врачом), в ноябре 1925 года, я однажды случайно разговорился с глубоко почитаемым и любимым мною Альбертом Альбертовичем о Черткове и, в частности, о его болезни.

– От Алексея Сергеенко я слышал, – сказал я, – что болезнь Владимира Григорьевича возникла вследствие поразившего его в молодости солнечного удара…

– Ах, какая чепуха! – воскликнул д-р Шкарван. – Ничего подобного! Все это – чепуха!.. – Я знаю, что это за болезнь. – Это ничто иное, как прогрессивный паралич.

– Прогрессивный паралич?!

– Да. Прогрессивный паралич. Вот – болезнь Черткова! Все симптомы этой болезни я наблюдал у него при наступлении периодов «возбуждения». Прогрессивный паралич! Это я говорю тебе как врач.

– Позволь, но ведь припадки психического расстройства повторяются у Черткова только время от времени, а потом проходят.

– Это ничего не значит. Чертков – очень сильная личность. Необыкновенная, в известном смысле гениальная личность. Как человек исключительно сильной воли, с сильным стремлением к нравственному совершенствованию, он усилием своей воли, духовным путем победил и приостановил в себе, задержал на какой-то ступени развитие этой страшной болезни. Это было вполне возможно для него! И, однако, яд болезни остался в его организме, – отсюда – и ее рецидивы. Повторяю тебе, все симптомы заболеваний Черткова – это симптомы прогрессивного паралича. И еще неизвестно: может быть, эта болезнь разовьется в нем дальше. Но, может быть, она останется до конца в той стадии, на которой он задержал ее.

Так судил о болезни Черткова единственный врач, и притом друг его семьи, с которым я по этому поводу беседовал.

Разговор со Шкарваном в свое время очень меня озадачил. Наличие какой-то грозной правды чувствовалось в диагнозе врача-словака, хотя, конечно, входить в научное рассмотрение этого диагноза я не мог.

О шкарванском диагнозе я снова вспомнил, когда в июле 1932 года получил из Москвы, от одного из наиболее близко стоящих к В. Г. Черткову лиц, проживавших с ним под одной кровлей, письмо следующего содержания:

«…Владимир Григорьевич напугал нас на этой неделе. У него, как это и раньше бывало, от жары и некоторых неприятностей, о которых не могу писать, наступила бессонница и возбужденное состояние, которое перешло в некоторое ненормальное состояние. Он стал заговариваться и воображать, что его кто-то загипнотизировал, или еще какую-нибудь чепуху. Потом наступали минуты вполне ясной мысли. Ночью он вслух молился, часто говорил о смерти, проводил различие между духовным началом и телесным, говоря, что то духовное, что в нем есть, будет жить вечно, а тело умрет. С друзьями-докторами шутил, но не слушался их, одного назвал «хитрецом» и просил его уйти, но потом попросил его вернуться и просил у него прощения за оскорбление.

Никаких лекарств не принимал. Позавчера наступил перелом к лучшему. После трех совершенно бессонных ночей заснул и сейчас спит хорошо и уже со вчерашнего дня диктует письма и вообще вернулся к своей нормальной деятельности, хотя еще очень слаб» (письмо написано 18 июня 1932 года).

Я не видал Черткова с 1923 года и не знал, повторяются ли у него припадки «возбуждения». И вот передо мной была полная картина его прежней болезни. Болезнь эта, оказывается, еще не была «преодолена» другом Л. Н. Толстого.

Увы, ему, по-видимому, так и не удалось «победить и задержать» в себе развитие этой болезни: В. Г. Чертков скончался в одном из предместий Москвы 9 ноября 1936 года от последствий паралича, в котором он пролежал – между прочим, лишившись совершенно способности речи – несколько месяцев перед своей кончиной.

Кончая этот неожиданный экскурс в сферу медицины, скажу одно: как бы ни называлась психическая болезнь, которой страдал покойный В. Г. Чертков, это, во-первых, была так-таки психическая болезнь (припомним себе теперь замечание проф. В. Лазурского о болезненном выражении глаз и облика Черткова), а во-вторых, болезнь эта была достаточно серьезна и зачастую накладывала отпечаток на целый ряд действий Черткова, иногда действий весьма ответственного характера.

Да, казалось бы: какое нам дело до болезни частного лица? И какое мы имеем право разбираться в болезненном состоянии В. Г. Черткова? Но стоит припомнить, какую огромную роль играл Чертков в событиях последних лет и самого последнего года жизни Л. Н. Толстого, чтобы интерес к личности друга Льва Николаевича и к его душевным особенностям получил тотчас же полное оправдание.

Не знаю, был ли болен Чертков прогрессивным параличом или нет, но знаю и убежден, что его ненормальные психические состояния, к какой бы категории психических заболеваний они ни относились, неоднократно владели им в период ссоры и активной борьбы с С. А. Толстой из-за любви, дружбы и из-за литературного наследства Л. Н. Толстого. Так, в состоянии «возбуждения» находился Чертков, когда он отклонил мое посольство о возвращении дневников Софье Андреевне и высунул мне язык. В состоянии «возбуждения» находился он, когда с крыльца троекратно «благословлял» Александру Львовну возвращаемыми дневниками. В состоянии «возбуждения» кидал Софье Андреевне оскорбительные выражения, обвинял ее в лицо в том, что она «занимается убийством своего мужа» и т. д.

Что касается самого момента ухода Льва Николаевича из Ясной Поляны, то, помню, мне рассказывал проживавший в доме Черткова молодой «толстовец» Федор Перевозников о том, в каких выражениях В. Г. Чертков утром 28 октября делился с ним своей радостью по поводу совершившегося:

– Это хорошо, это очень хорошо! Подумай, ведь теперь все газеты начнут писать о бегстве Льва Николаевича из своего дома!..

Простодушный, но не глупый «толстовец», занесший, по его словам, это заявление Черткова в свои записки, был глубоко им поражен. Не менее поражен был и я рассказом приятеля. Нужно ли говорить, что и тут мы наверняка имеем дело с этим пресловутым «возбуждением» Владимира Григорьевича?

Помню также возвращение В. Г. Черткова из Астапова, на другой день по кончине Льва Николаевича. К этому моменту в Телятинки уже съехалось отовсюду много людей, близких покойному. Все старые друзья Льва Николаевича были тут, даже такие редко показывавшиеся в Ясной Поляне, далеко жившие и занятые, как М. С. Дудченко из Полтавской губернии, В. И. Скороходов с Кавказа, Владимир Александрович Шейерман (знаменитый тем, что, будучи помещиком, раздал всю свою землю крестьянам) и другие. Я был среди них. Все собрались в зале-столовой. Ждали приезда Владимира Григорьевича. Ждали, что услышат от него проникновенный рассказ о последних минутах учителя или слово ободрения, духовного поучения, единения в скорби и в вере… Но ничего этого не случилось.

С озабоченной, возбужденной, помятой от бессонницы физиономией, не останавливаясь, ни на кого не глядя и почти не кивнув головой, Владимир Григорьевич торопливо прошел мимо собравшихся к себе в комнату, откуда так и не показался гостям.

Как-то не «по-человечески», не «по-христиански», не «по-толстовски» это было. И можно было бы, разумеется, прекрасно объяснить это – стремлением Черткова отдохнуть физически и душевно от пережитого, уйти от всех людей, сосредоточиться, если бы. непосредственно вслед за тем он не отправился в Ясную Поляну, чтобы до приезда из Астапова хозяйки, Софьи Андреевны Толстой, успеть принять участие в обыске кабинета Льва Николаевича, с целью «спасти» от рук «корыстной» фурии – жены покойного нескольких лишних клочков бумаги с его драгоценным почерком. Я случайно заглянул в опустелую рабочую комнату великого покойника во время обыска. Высокий, грузный, представительный гражданин, с одутловатыми щеками и с орлиным носом, в длинном пальто, озабоченно взлезал на стулья, шарил по полкам. Что это было, как не болезнь?! Ведь точно так же вынуждала болезнь и жену Льва Николаевича к такого же рода поступкам, за которые потом ее обвиняли не в меру строгие ревнители «толстовского» благочестия.

Итак, частный и неинтересный как будто для истории вопрос о душевной болезни В. Г. Черткова на самом деле стоит трагичнее, чем это кажется с первого взгляда. Болезнь Софьи Андреевны – болезнь Черткова – смерть Толстого, – вот неразрывные звенья одной и той же цепи событий.

Мы – наблюдатели, мы – посторонние, но мы за голову хватаемся, когда более углубленное, точное и беспристрастное исследование обстановки и причин ухода и смерти Л. Н. Толстого невольно приводит нас к необходимости согласиться с выраженным в несколько парадоксальной и резкой форме, но примечательным выводом, сделанным для себя из размышлений на ту же тему старым последователем Льва Николаевича и другом семьи Толстых – Александром Никифоровичем Дунаевым:

– Трагедия Толстого состояла в том, что он оказался между маньяком и истеричкой!

«Неужто правда?! – спрашиваем мы себя и, по воле или против воли, отвечаем: – да, правда».

О мнимой или действительной «паранойе» С. А. Толстой, о приезде в Ясную Поляну невропатолога Россолимо и т. д. знают все. Во всех рассказах и воспоминаниях о 1910 годе об этом упоминается. Но о прогрессивном параличе В. Г. Черткова и о его болезни вообще нет и не было никогда ни одного упоминания[63]63
  На полях помета В. Ф. Булгакова: «См. обратное в книге «О Толстом».


[Закрыть] в печати и во всей мемуарной литературе о Толстом. Конечно, широкие круги ничего не знали о болезни Черткова. Не знал о ней, по-видимому, и Л. Н. Толстой[64]64
  Если не истолковать как знание его упоминание в письме от 16 октября 1898 г. о «физиологических причинах» изменчивости настроений и работоспособности Черткова (примеч. В. Ф. Булгакова).


[Закрыть]. И это немудрено: ведь Чертков никогда с ним подолгу не жил, семья больного молчала, а из общих друзей заговорить на эту тему с Толстым никто не решился. Софья Андреевна чувствовала какую-то муть, какой-то яд и какую-то темную силу в личности и внутреннем существе В. Г. Черткова, но она, как и сестра Льва Николаевича – монахиня, терялась и не могла найти этому никакого другого объяснения, кроме того, что Чертков был демонической натурой, орудием в руках дьявола.

– Недаром у него и фамилия такая: «Черт» – чёрт, – Чертков! – говорила она.

Нас такое объяснение не удовлетворяет. Диагноз д-ра Шкарвана здесь – более на месте.

Думаю, что страшный факт – тяжелой психической болезни ближайшего друга и фактического душеприказчика Толстого, одного из главных действующих лиц трагедии последних месяцев жизни великого русского писателя – скрывать далее нет нужды. Давайте фанатически любить правду. И не убоимся, хотя бы только в интересах справедливости по отношению к другим участникам «толстовской» драмы, взглянуть в глаза правде и в этом случае.

10 мая 1926 года я прочел в Праге, в закрытом кругу, состоявшем, главным образом, из русских и чешских литераторов и ученых, весь текст интимного дневника Льва Николаевича («дневника для одного себя») за 1910 год. Чтение дополнено было вступительным словом и комментарием, именно в том духе, что Толстой представлял предмет борьбы между Софьей Андреевной и Чертковым. Прений после доклада не было, но, когда присутствующие уже расходились, то один из них, профессор Сергей Владиславович Завадский, юрист и историк русской культуры и, в частности, литературы, бывший сенатор, представитель своего класса, но в то же время человек исключительной тонкости ума (ныне умерший), заявил мне:

– Ну, что же, Валентин Федорович?.. А Лев-то Николаевич все-таки во всем виноват!

– Почему же, Сергей Владиславович?

Я не успел получить достаточно вразумительного и полного ответа: Завадский, с толпой слушателей, уже покидал помещение. И после нам не удалось поговорить на затронутую тему. Но слова Завадского застряли у меня в голове, и я долго потом все снова и снова размышлял о том, почему старый судья и искренний поклонник гения и личности Толстого[65]65
  См., между прочим, его статью «К познанию личности Л. Толстого в томе 1 «Научных трудов Русского народного университета в Праге», 1928 г. (примеч. В. Ф. Булгакова).


[Закрыть], мог прийти к выводу, обличающему и осуждающему Льва Николаевича. Одно объяснение представилось мне, и, зная Завадского, я думаю, что именно это он имел в виду: Лев Николаевич заслужил обвинительный приговор потому, что он слишком много позволял Черткову и что в недостаточной степени становился на защиту своей жены, – никакому другу нельзя позволять вносить разложение в семейную жизнь. «Я угадал мысль Завадского, – говорил я себе – нечего и пытаться расспрашивать его подробнее, другого он ничего не скажет, раз он пытался судить объективно, как судья».

И хоть я, с своей стороны, никогда не смел и не смею покуситься даже на тень какого-либо личного осуждения Льва Николаевича – так велика моя вера в него и в такой полноте священно для меня все, что относится к его «я», – но все же я не могу не признать, что Завадский взял, если я угадал верно, правильное направление при рассмотрении дела и коснулся действительно самого уязвимого места в психологии и действиях Л. Н. Толстого в дни и месяцы наиболее бурного развития его семейной драмы. Да, с Чертковым и его притязаниями надо было покончить энергичнее.

Но… тут вихрем вздымается туча соображений, оправдывающих Льва Николаевича в его нерешительном поведении по отношению к Черткову, и когда мы все эти соображения дифференцируем, рассмотрим, взвесим, мы опять-таки придем к оправданию Толстого: пусть факт его нерешительности и двойственности в отношении к Черткову останется фактом, но мотивы Толстовского поведения – и это мы должны неизбежно признать – заслуживали уважения, снисхождения, были человечны и внеличны. Если он грешил, то грешил несознательно, грешил невольно, будучи поставлен обстоятельствами и спорившими около него и из-за него близкими ему людьми в столь сложное, в столь невыразимо трудное положение, что не запутаться, не ошибиться, не согрешить в этом положении для смертного, кто бы он ни был, просто не было возможности.

«Только бы не согрешить!» – повторял Лев Николаевич, как я уже говорил, в самые трудные минуты борьбы между близкими, вынуждаемый к тому или иному шагу создавшимся тяжелым и запутанным положением.

Это страстное, предельно искреннее и глубоко человечное и трогательное стремление хоть как-нибудь ненароком «не согрешить» – оно одно оправдывает Льва Николаевича. Невозможно бросить камень в этого праведника, невозможно не почувствовать всей чистоты и высоты его духа, невозможно обвинить его и не понять, что в роковых событиях яснополянско-телятинской жизни 1910 года великий Толстой поистине был всего только жертвой, новым агнцем, обреченным на заклание «за грехи мира». Так оно и было.