Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Затем А. С. Тагер опять углубляется в недра законоположений, доказывая очень успешно неосновательность предъявленного к его подзащитному обвинения с юридической точки зрения. Запас сведений его – огромный. Между прочим, оказывается, что сенатское решение, на которое ссылались один из судей и прокурор, парализуется другим постановлением, имевшим место на полгода позже. В свою очередь, статья 78-я, на которую ссылался обвинитель, противоречит более позднему законодательному акту – закону 15 апреля 1905 года, на что указывали такие авторитеты в вопросах права, как Таганцев и Кони.

– Статья 78-я по забывчивости не была исключена из старого устава, – говорит оратор. – Для власти достаточно записки Марьи Александровны Шмидт, чтобы вычеркнуть ее из списка православных: она не умерла православной. Таким образом, следует, что обвинение, предъявленное к Горбунову-Посадову, не доказано.

Свою большую речь защитник заканчивает выражением уверенности, что Горбунов будет оправдан.

Но… что мы могли бы сказать и о речи адвоката, и о последующем решении суда? И эта речь, и решение доказывали как нельзя более ясно, что ничего более твердого, незыблемого в юриспруденции нет. Из множества разнообразных данных пользуются, по произволу, не тем, что справедливо, а тем, что государству или отдельному лицу нужнее и выгоднее: есть 78-я статья – ссылайся на нее или, наоборот, отвергай 78-ю статью и выдвигай закон 27 апреля 1905 года; есть сенатское решение, определяющее понятие лица «заведомо православного», и есть более позднее сенатское решение противоположного смысла, – на чем же основываться? Что считать законом? Это решают верные личарды самодержавия г.г. Грековы, которым не нравится оппозиция православию со стороны покойной старушки Шмидт и которым хочется «прихлопнуть» за сочувствие старушке Шмидт ее друзей-«толстовцев». Вот они и становятся на место – закона.

В самом деле, предоставив всем возможность свободно высказаться и спокойно выслушав все речи, суд удалился на совещание и через непродолжительное время объявил свой приговор: «решение Окружного суда утвердить, возложив на обвиняемых судебные издержки с круговой друг за друга ответственностью».

Таким образом, вопреки всем данным, выясненным на суде, вопреки определенным письменным требованиям и пожеланиям со стороны покойной, – вопреки закону, вопреки показаниям удостоверявших отпадение М. А. Шмидт от православия свидетелей, – утвержден был все-таки обвинительный приговор.

Стоило ли вести длительную дискуссию с судьями? Стоило ли гражданину Тагеру доставлять в суд чуть ли не целый чемодан документов, справок и доказательств в пользу своей точки зрения? Ведь когда г. Греков читал свой «приговор», за его спиной уже ясно вырисовалась тень городового с дубинкой, как олицетворение государственного насилия. Разбойники сделали свое разбойничье дело и – ушли, даже не покраснев!

И, видно, репутация из уже твердо установилась. Помню, как я первым спустился со второго этажа здания суда в переднюю и как группа человека в четыре судейских курьеров, встретила меня вопросом:

– Ну, что, засудили за старуху-то?

– Засудили!

– Ах, подлецы! И из-за мертвых-то живым покою не дают!..

Тут подошли оба выступавшие на суде свидетеля, и мы вместе вышли на улицу.

– А все-таки я рад, – произнес М. В. Булыгин. – Истина утверждается понемногу такими публичными свидетельствованиями ее. Ведь они боятся! Ведь когда я говорил, председатель на меня ни разу не взглянул. Все время сидел, опустив голову к столу.

Подчеркнул Михаил Васильевич также и то, что председатель не спросил свидетелей об их вероисповедании и избегнул неловкости в отношении присяги, не предлагая принять ее, а прямо задав вопрос: «вы не принимаете присяги?» – вопрос, который уже предполагал отрицательный ответ.

– Долбим, все-таки долбим понемногу! – поддакивал и добродушный П. И. Бирюков.

Впрочем, сидеть на гауптвахте подсудимым все же не пришлось: у И. И. Горбунова-Посадова приговор по делу о похоронах М. И. Шмидт поглощен был другим, более тяжким приговором по делу об издании «Круга чтения» Толстого, а дело о П. А. Буланже дотянулось как-то до 1913 года и попало под амнистию по случаю 300-летия Дома Романовых.

В тульском деле восторжествовали правительство, Церковь, Синод. Но вскоре разыгралось другое, относящееся и к Толстому, дело, в котором инстанции эти потерпели определенное поражение.

В первой половине декабря 1912 года окончился срок моего «обязательного» пребывания у Чертковых, и я перебрался из Телятинок в Ясную Поляну, чтобы заняться описанием библиотеки Л. Н. Толстого: приглашение Толстовского общества и С. А. Толстой оставалось в силе.

Перед моим отъездом В. Г. Чертков счел необходимым призвать меня к себе и объяснить мне свое «истинное» отношение к Софье Андреевне.

По его словам, у него не было ни малейшей ненависти к Софье Андреевне, «как к человеку». Если же он говорил и писал о семейной драме Л. Н. Толстого в газетах, то только для того, чтобы выяснить, почему Лев Николаевич так долго не уходил из Ясной Поляны, в то время как оставаться в ней для него было мучительно. Но он оставался, потому что это был его «крест», жить с такой женой, как Софья Андреевна. Ничего «высокого» в уходе Льва Николаевича нет. Воображают, что это был подвиг. Подвиг был не в этом, а в том, что Лев Николаевич так долго оставался с Софьей Андреевной…

Все – знакомые рассуждения. В ответ на слова Владимира Григорьевича, я сказал, что все-таки, по-моему, лучше не касаться семейной драмы Льва Николаевича в печати до тех пор, пока жива Софья Андреевна.

Тут Чертков заволновался.

– Да, – воскликнул он, – но подумай: ведь тогда умрет целое поколение и ничего не узнает об истинных причинах ухода Льва Николаевича и об обстоятельствах его жизни в Ясной Поляне!..

В этой заботе о том, чтобы снабдить «целое поколение» необходимыми сведениями, прежде чем оно умрет, был весь Чертков!..

В 1912 году в Ясной Поляне постоянно жили только Софья Андреевна и ее добровольная компаньонка Юлия Ивановна Игумнова, близкая родственница известного пианиста, профессора Московской консерватории К. Н. Игумнова, человек оригинальный и своеобразный. При жизни Льва Николаевича Юлия Ивановна сделала с него несколько этюдов маслом, изображая его по большей части верхом на разных лошадках: на Тарпане, на Делире. Дело в том, что ее и Толстой, и лошадки интересовали едва ли не в одинаковой мере. Один их таких этюдов Юлия Ивановна обратила в большую, но грубовато написанную картину, поступившую позже в столовую Московского вегетарианского общества и оттуда переведенную мною в Толстовский музей: там она в качестве декоративного пятна удачно скрасила один закоулок в темном коридоре. Лучшими работами Игумновой являются рисунок углем, изображающий Л. Н. Толстого в 1902 году, и особенно портрет Т. Л. Сухотиной-Толстой во время болезни (масло, 1898), находящиеся до сих пор в Ясной Поляне. Из других работ Игумновой я видел свернутым в трубку и валявшимся в пыли за библиотечными шкафами в Ясной Поляне недурной портрет кн. Н. Л. Оболенского, зятя Толстого. И это было, кажется, почти все, что создала Юлия Ивановна.

В те год или два, когда мы вместе жили в Ясной Поляне, Ю. И. Игумнова уже совершенно забросила живопись, к кистям и краскам не прикасалась и отдалась главной своей страсти: уходу за собаками. Собаки, животные вообще и природа составляли вторую натуру Жюли, как ее звали в Ясной Поляне. Вымыть, расчесать, накормить собак, свести их погулять – все это казалось Жюли актами сверхъестественного значения. К этой теме – куда побежал Маркиз, как и когда залаяла Белка, и т. д. – сводились обычно и все разговоры Жюли в гостиной.

Не надо только думать, что она была глупа или придурковата. Напротив, Юлию Ивановну отличал довольно резкий ум. Но зато она была страшно ленива. Без собак, в комнате, рослая, здоровая, сильная, могла часами валяться на кушетке и ничего не делать. В этом смысле, она действительно была «художественной» натурой.

Гораздо раньше, в молодости, Жюли вместе с дочерьми Толстого даже помогала ему в его литературных работах, то есть переписывала, отвечала на письма и пр., так что уже при мне покойный М. С. Сухотин называл ее иногда «родоначальницей династии секретарей» в Ясной Поляне: Игумнова, Лебрен, Гусев, Булгаков… Но в 1912 году Юлия Ивановна и за перо никогда не бралась. И только еще блуждала по лесам в окрестностях усадьбы очень охотно.

Юлия Ивановна была так ленива, что и ссор ни с кем не заводила. К чему? Ведь это не прибавит и не убавит ей ни одной собаки и ни одной лесной прогулки. В бурном 1910 году она вовсе не жила в Ясной Поляне, обретаясь неизвестно где, а теперь внезапно появилась снова, чтобы скрасить Софье Андреевне ее одиночество. И о крутой, спокойный и даже гордый характер Жюли разбивались все истерические взметы и треволнения Софьи Андреевны, как волны об утес.

Обомшелый уже немного утес этот любили в Ясной Поляне – и Софья Андреевна, и сыновья, и дочери Толстого: он никому не мешал и до некоторой степени «украшал» пейзаж.

Говорила Жюли – веско и медленно – звучным баритоном.

Вот с этими двумя дамами предстояло мне теперь коротать дни. Старые знакомцы – повар Семен Николаевич Румянцев, лакей Илья Васильевич Сидорков, его жена экономка Прасковья Афанасьевна, их 18-летняя дочка Верочка, горничная Софьи Андреевны – дополняли наш узкий круг.

Поселился я на этот раз внизу, в бывшем кабинете д-ра Д. П. Маковицкого, гостившего на родине, в Словакии. По вечерам, когда ложиться спать, обычно не мог утерпеть, чтобы не запереть на ключ дверь соседней комнаты «под сводами» – ту самую дверь, в которую постучался Лев Николаевич к Александре Львовне ночью 28 октября 1910 года, когда уходил навсегда из Ясной Поляны, и той самой комнаты «под сводами», которая была в 1890-х годах кабинетом Льва Николаевича и воспроизведена на известной картине Репина.

Особенно связь комнаты с уходом Толстого, а следовательно, со всеми тяжелыми событиями, предшествовавшими уходу, делала то, что мне жутко бывало оставаться ночью с незапертой дверью в эту комнату. Нервы разыгрывались, и мне начинало казаться, что там кто-то есть и что вот-вот оттуда появится тень Льва Николаевича…

Я рассказал об этом однажды вечером за чаем, и оказалось, что не я один такой трус. Разные комнаты, связанные с тяжелыми воспоминаниями об уходе и смерти Льва Николаевича, на многих нагоняют страх. Например, Татьяна Львовна, по ее словам, один раз «взяла себя в руки» и улеглась спать на диване в маленькой гостиной, рядом с кабинетом Льва Николаевича. И вдруг ночью кричит оттуда Юлию Ивановну. «Нет, не могу тут спать!» И перебралась к Юлии Ивановне в комнату, бывшую нашу секретарскую.

Да что – Татьяна Львовна! Взрослые сыновья Льва Николаевича ни за что не решались во время своих наездов спать в нижнем этаже дома, когда там никого не было, – ни «под сводами», ни в комнате с бюстом Николая Николаевича Толстого, где им чудился гроб, потому что там стоял 9 ноября 1910 года гроб с телом Льва Николаевича.

Между прочим, я перешел потом, когда снова вернулся Душан, именно в комнату с бюстом. Гроб с желтым, восковым лицом Льва Николаевича и с ледяно-холодной, закоченевшей рукой, которую я когда-то поцеловал, прощаясь с учителем, ярко восставал в моей памяти – и воображение нередко начинало шалить, когда я поздно вечером, утомленный, ложился спать. Такое слабодушие мне не понравилось, и я решил во что бы то ни стало перебороть его.

«Ну, хорошо, – говорил я себе, – положим, что случится-то, чего ты боишься, – что же именно будет?»

И вот я начинаю представлять себе, живо представлять, как мертвый Лев Николаевич подымается на столе, как он, опираясь на худые, скрюченные руки, медленно вылезает из гроба, как ставит ноги на пол и, простирая вперед руки, подобно гоголевскому Вию, идет ко мне.

– Ну что ж, иди, иди! – говорю я.

А седобородый, сутулый мертвец стоит уже у моей постели, руки протягиваются ко мне и.

И – ничего!

«Ведь это же Лев Николаевич! – говорю я себе: что же он может сделать тебе дурного?! Ничего!»

А Лев Николаевич уже гладит меня ласково по голове.

Так я справился с кошмарами. Они кончились и никогда больше не возвращались, и в комнате «с гробом», через которую когда-то прошли сотни и тысячи людей, прощавшихся с телом Льва Николаевича, я с тех пор чувствовал себя нисколько не хуже, если не лучше, чем во всякой другой комнате Ясной Поляны.

Переезд мой в Ясную Поляну в декабре 1912 года почти день в день совпал с удивительным событием.

В ночь на 12 декабря какие-то голоса и шум в бывшем кабинете Льва Николаевича разбудили меня. Очевидно, кто-то прошел туда через мою комнату, и я не слыхал этого. Но кто бы это мог быть?

Один голос несомненно принадлежал лакею Илье Васильевичу, но другой был совершенно незнаком мне.

– Скажите графине, что приехал батюшка! – произнес этот незнакомый голос, выговаривая на о, по-семинарски. – Так и скажите, что приехал батюшка! Больше ничего!

Вслед за тем я услыхал звон длинной цепочки, которую клали на стол. Очевидно, приезжий был священник. Приготовляясь раздеться и лечь, он снял наперсный крест.

Но откуда, зачем священник в Ясной Поляне, да еще ночью? И тут у меня блеснула мысль: уж не Илиодор ли это? Царицынский монах-бунтарь как раз около того времени опубликовал свое «отречение»¹⁰, в котором, между прочим, каясь в необдуманном поношении Толстого, высказывал желание и надежду, что, когда позволят обстоятельства, он лично приедет поклониться могиле великого учителя в Ясной Поляне. Так неужели это Илиодор?!

Послышались осторожные шаги Ильи Васильевича, выходившего из комнаты священника. Я подозвал его.

– Кто это, Илья Васильевич?

– Какой-то священник. Я не пускал его, но он велел доложить графине: она, говорит, знает.

– Что же, вы докладывали?

– Докладывал. Графиня приказала пустить.

– Так это не Илиодор ли?

– Не-ет! Я карточку Илиодора знаю. Тот – толстый да черный, а этот – худой и блондин.

– Наверное не Илиодор?

– Не-ет, не похоже нисколько!

– Так откуда же он?

– А кто его знает?

– Он вам ничего не говорил?

– Нет, ничего не говорил.

Около 9 часов утра 12 декабря наверху, в столовой, сошлись к чаю Ю. И. Игумнова, гостивший в Ясной Поляне художник Сергей Николаевич Салтанов и я.

– Вы слышали, ночью поп приехал? – передавали мы друг другу новость, но никто не мог объяснить цели приезда попа.

Наконец, Илья Васильевич привел в столовую и ночного гостя, поднявшегося с постели. Это был высокий, молодой священник, лет 26, с длинными светлыми волосами, спускавшимися на плечи, и с небольшой бородкой. Одет он был в опрятную черную рясу, с отвороченными краями рукавов на синей подкладке. Вся фигура – сильная, стройная, щеголеватая. Манеры – немного размашистые. Взгляд – прямой и смелый.

Поздоровавшись со всеми присутствующими, гость объявил, что он приехал совершить чин отпевания на могиле Л. Н. Толстого. Хотя Синод запретил молиться за Толстого, но он не имел на это никакого права: никому нельзя запретить молиться за кого бы то ни было. Запрещение Синода не канонично, и священник не считает нужным подчиняться ему. Он с глубоким уважением относится к Толстому, который «много добра сделал русскому народу». Ввиду всего этого, священник написал графине Софье Андреевне, что если она согласна, то он приедет, чтобы совершить чин отпевания на могиле Льва Николаевича, так как отпевание не было совершено во время похорон. Графиня ответила согласием, вот он и приехал. Все, что нужно для совершения обряда – облачение, кадило, свечи, крест и Евангелие, – он привез с собой и, как только встанет графиня, он готов предоставить себя в ее распоряжение. Готов он и пострадать за свой поступок, если имя его откроется, но думает, что без особой нужды открывать этого имени не нужно.

Желая убедить нас в подлинности своего звания, священник вынул из кармана бумагу и протянул нам. Игумнова и Салтанов не поинтересовались или постеснялись проверять слова приезжего, а я прочел бумагу. Это был отпуск, выданный благочинным священнику села Ивановка Переяславского уезда Полтавской губ., родившемуся в 1885 году и в 1909 году окончившему Полтавскую духовную семинарию Григорию Лаврентьевичу Калиновскому¹¹ на поездку по личной надобности. Церковная печать, подпись – все было в порядке.

День выдался теплый, и Салтанов ушел на этюды. Между тем, скоро показалась из своей комнаты Софья Андреевна, заметно взволнованная. Решено было тотчас отправиться на могилу Льва Николаевича для совершения службы.

– А мне можно пойти, Софья Андреевна? – спросил я.

– Очень рада.

Она смущенно улыбнулась.

– А я думала, вы будете против и станете обличать меня.

Но я не собирался обличать Софью Андреевну. Да и за что? На могилу Толстого приходили не только православные, но и католики, и протестанты, и буддисты, и московские «трезвенники», и всякие русские сектанты. «Трезвенники», во главе с «братцем» Иваном Колосковым¹², хором пели на могиле свои псалмы. Старик-черкес Осман, яснополянский сторож, молился по мусульманскому обычаю, поднявши кверху руки и шепча что-то старческими, бескровными губами. Почему же православному священнику не выразить свою дань уважения к памяти Толстого, хотя бы путем совершения обряда, которому священник и вдова Льва Николаевича придавали определенное значение?

Больше того, я был в восхищении от поступка священника. Мне нравилась его смелость, как нравился и тот вызов, который он бросал Синоду.

Пошли на могилу впятером: священник, Софья Андреевна, Ю. И. Игумнова, я и горничная Софьи Андреевны Верочка Сидоркова, которая несла маленький столик, скатертку и узел с вещами священника.

Могила в лесу – невысокий холмик, подрезанный по сторонам, обложенный дерном и прикрытый еловыми ветками… Скромная, некрашенная деревянная оградка. Выделяющиеся на фоне снежной пелены стволы трехчетырех дубков, будто сознательно столпившихся у могилы.

Священник облачился в зеленую парчовую ризу и епитрахиль. Софья Андреевна укрепила в головах могилы иконку и зажженную желтую восковую свечечку, принесенную ею с собой. Священник тоже привез три большие восковые свечи для присутствующих на отпевании, но не раздал их перед началом службы (сказал мне: «зажигайте», а я что-то не зажег), и свечи так и пролежали незажженными на столике, установленном перед могилой, на котором лежали также золотой крест и Евангелие.

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков! – раздалось неожиданным и дивным образом в лесной тишине, над могилой церковного еретика и величайшего христианина России, закапывавшего когда-то здесь, в детстве, с братом Николенькой «зеленую палочку», на которой написано, как люди должны жить, чтобы быть счастливыми.

– Аминь! – ответил сам себе симпатичный голос священника, певшего и за псаломщика.

И в этот миг рухнул авторитет Церкви православной! И распалось проклятье, которым встретила она попытку Льва Толстого спасти и восстановить христианство из той исторической трясины, в которую оно провалилось. Рухнуло и распалось, ибо – совершал богослужебный чин над могилой анафематствованного, над могилой религиозного отверженца, полновластный, законный, с соблюдением всех постановлений посвященный представитель церковного клира, один из тех, кому дано право «вязать и решить».

Священник читал, пел и кадил, обходя могилу вокруг. От волнения он забыл в яснополянском доме, в своей корзине, ладан, и в кадиле лежали одни угли. Софья Андреевна была очень серьезна, взволнована и истово молилась. День выдался весенний, теплый. Птички беспечно кружились и пели над могилой, исполняя роль хора…

К этим звукам примешался вдруг скрип полозьев. Несколько розвальней, груженных хворостом, проезжает мимо. Мужики пожирают глазами зрелище, обычное где угодно, только не здесь, однако – снимают шапки и крестятся.

Когда по окончании панихиды священник повернулся к нам с крестом, губы его слегка, но радостно и торжествующе улыбались. Все поцеловали крест, в том числе и я. У меня было такое чувство, что я участвую в акте «соединения церквей»: православной и «толстовской».

Затем все вместе отправились к дому.

– Теперь Лев Николаевич больше уже не еретик, – улыбаясь, сказал священник.

Он радовался как дитя.

Вернувшись в дом, Софья Андреевна попросила священника отслужить еще панихиду по Льву Николаевичу. Мне было удивительно, зачем после одной службы приступать тотчас к другой, но Софья Андреевна разделяла понятия отпевания и панихиды. На панихиде я не присутствовал.

Священник провел целый день в Ясной Поляне. Завтракал, обедал, вечером пил чай. Мы все с ним много разговаривали. Он оказался милым, разговорчивым и любознательным человеком. Рассказал, что он родом украинец, из казаков, «священствует» всего три года. Салтанов в те минуты, когда Софья Андреевна выходила куда-нибудь из зала, пытался доказать священнику ненужность и бесполезность совершенного им отпевания Толстого. Тот слушал внимательно, но с художником не соглашался. Он очень просил, между прочим, выслать ему «Исследование четырех Евангелий» и «Критику догматического богословия» Толстого, что я ему обещал и потом выполнил.

Забавно было видеть, как вечером, после обеда, священник, заложив руки назад, ходил по залу, оглядывался на большие портреты работы знаменитых художников в золотых рамках и все повторял:

– Вот чудеса! Хохол куда попал! А? Хохол куда попал!..

Софья Андреевна и все присутствующие добродушно смеялись наивности священника.

С ночным поездом он уехал обратно на юг, домой.

Находясь в Ясной Поляне, священник отнюдь ни от кого не таился, не прятался, наоборот – держался открыто и свободно, и только случайному отсутствию других приезжих он обязан был тем, что не столкнулся ни с кем из посторонних. Тем не менее факт его приезда и богослужения на могиле Льва Николаевича не остался утаенным. Да и не мог остаться. О священнике знала прислуга, панихиду на могиле видели проезжавшие мимо крестьяне. Из Ясной Поляны весть долетела до Тулы и попала сначала в местную, а потом и в столичную печать. Сенсацию из панихиды на могиле Толстого сделали огромную. Газеты вкось и вкривь описывали и толковали яснополянское событие. Святейший Синод кинулся было на поиски злокозненного священника, но, убедившись, что не найдет его, объявил, что он считает этого священника не настоящим. Такое мнение никем всерьез принято быть не могло, тем более что и сама гр. С. А. Толстая письмом в редакцию газеты «Русское слово» подтвердила факт совершения православного чина отпевания и панихиды на могиле ее покойного мужа. На деревне полиция чинила допрос мужикам о священнике, и те несли, кому что вздумается: один говорил, что священник – толстый, другой – что тонкий, один – что он старый, другой – что молодой и т. д. Полиция ничего не поняла. Подбивалась она через местного пролаза-урядника и к прислуге яснополянского дома. Та тоже не очень много и точно рассказывала. Полиция не посмела, однако, обратиться ни к самой графине, ни ко мне, ни к Ю. И. Игумновой.

Таким образом, личность священника осталась не установленной. Тем не менее в печати шло препирательство о его поступке: одни одобряли этот поступок, как «революционный», другие, напротив, находили, что близкие Толстого, позволившие священнику отслужить панихиду, «оскорбили память Льва Николаевича». Надо сказать, что такое разделение произошло независимо от разделения на «правых» и «левых»; напротив, видно было, что партийная окраска ничего не помогла в суждении по этому вопросу.

Среди «толстовцев» мнения тоже разделились. Некоторые осуждали меня за то, что я, не верующий по-православному, присутствовал на панихиде. Ругательное письмо в этом смысле получил я и от Александры Львовны из Москвы. Другие, напротив, считали, как и я, что поступок священника – это, скорее, вода на нашу «толстовскую» мельницу. Недаром и сам Синод так переполошился!

В письме к сотруднику «Русского слова», видному публицисту Д. В. Философову, просившему меня разъяснить ему настоящее положение вещей, я окончательно и в таких выражениях высказал свой взгляд:

«…Священник решился на этот свой поступок, несомненно, из самых чистых побуждений. Я верю в это. Он произвел здесь и на меня, и на всех – самое лучшее впечатление: своим умом, своей непосредственностью и своей живостью, а также свободными, независимыми взглядами. Не подумайте, что он атеист. Напротив, он – верующий по-православному человек. Льва Николаевича он считает христианином, но не во всех его утверждениях с ним согласен (хотя основательного знакомства с идеями Льва Николаевича у него нет). Пишу я вам о вере священника на основании нашего разговора с ним наедине, причем, как мне показалось, священник был в этом разговоре безусловно правдив и искренен.

Что побудило его совершить отпевание? Уважение ко Льву Николаевичу и невозможность перенести, согласиться с запрещением Синода молиться за Толстого. Священник не почел нужным подчиняться Синоду, потому что считает его учреждением неканоническим.

Софьей Андреевной не было оказано никакого давления на священника. Желание совершить службу возникло у него вполне самостоятельно. Он первый обратился с этим предложением к Софье Андреевне, как к жене Толстого и хранительнице его могилы. Софья Андреевна впервые видела этого человека и ничего о нем не знала раньше.

Сама она тоже считает себя православной; всегда, сколько я ее помню, почитала Церковь, выражая свое тяготение к ней даже при жизни и в присутствии Льва Николаевича. Я верю, что поступок священника и факт совершения службы на могиле Льва Николаевича принес ей внутреннее удовлетворение.

Я лично ни в каком случае не считаю себя православным, но и меня поступок священник тронул. Мне это кажется естественным, потому что у меня, по крайней мере, всякий свободно, по внушению сердца совершаемый поступок всегда вызывает уважение. Кроме того, он показал мне, как широко распространяется влияние Льва Николаевича, проникшее уже и в церковную среду. И, боюсь увлекаться, но мне кажется, что не имеющий на первый взгляд большого значения поступок священника является на самом деле одним из первых признаков грядущей церковной реформации. А вызвал или вызывает эту реформацию если не единственно Лев Николаевич, то в значительной степени именно он.

Один-два из моих знакомых упрекали меня в том, что я присутствовал на отпевании. Но я не раскаиваюсь в этом до сих пор, сколько ни вдумываюсь в происшедшее. Отчего было не объединиться в хорошем чувстве с прекрасным, искренним человеком, хотя бы он был православный священник?

Разумеется, ничего оскорбляющего память Льва Николаевича я в этом не вижу. Другое дело были производившиеся при его жизни закулисные попытки «вернуть его в лоно православия». Они внушали отвращение. А теперь Лев Николаевич – вполне законченное явление, к которому ничего нельзя ни прибавить, ни от него убавить, как бы этого и ни хотелось, быть может, кому-нибудь».

Философов процитировал это письмо в своей статье о событии в Ясной Поляне¹³, согласившись с моей точкой зрения и опустив только рассуждения мои о Толстом как реформаторе и о его грядущей роли для судеб Церкви.

Некоторые «толстовцы» не могли, однако, успокоиться. В начале января 1913 года я посетил Москву и там случайно попал на очень людную вечеринку у старика Федора Алексеевича Страхова, философа «школы Толстого».

Тут надо мной устроили целый суд, подвергли сначала перекрестному допросу, а потом засыпали обвинениями в непоследовательности и в том, что своим присутствием на провославном богослужении на могиле Л. Н. Толстого я скомпрометировал или мог скомпрометировать «толстовство» в целом. Очень сердитыми эти нападки не были, да и не могли быть, потому что тон в беседе задавал хозяин, Федор Алексеевич, человек хоть, может быть, и узковатый в своих воззрениях, но зато исключительно добрый и благородный, органически не способный ни оскорбить, ни унизить другого. Однако я никогда раньше не видел его в состоянии такой, хоть и добродушной, ажитации, как в этот раз. Не без труда удалось мне опрокинуть его доводы, – указанием, главное, на то, что я действовал на свой страх и риск и что, так как «толстовства» как церкви или секты не существует и толстовским архиереем или священником я не состою, то значит, я никого и скомпрометировать не мог.

– К тому же, – говорил я, – поступок священника я считаю революционным, наносящим сильный удар авторитету Синода и, следовательно, разрушающим власть Церкви. Ведь тут не Толстой пришел к Церкви, а Церковь пришла к Толстому. Поступок священника показывает, что авторитет Льва Николаевича вырос в народе и перерастает авторитет Церкви. Тайная панихида на могиле Толстого является в этом смысле событием до некоторой степени историческим. Мне и хотелось быть лично свидетелем этого исторического события.

Тут Страхов и другие члены судилища – человек десять-двенадцать мужчин и женщин – поуспокоились и притихли. Не успокоился, однако, наиболее опасный из обвинителей, а именно – присутствовавший на собрании и тоже жестоко нападавший на меня «тишайший» Алеша Сергеенко. Когда уже я возомнил, что победил и оправдался перед «толстовским» синедрионом, Алеша вдруг елейным голосом проговорил:

– Ну, хорошо, я согласен, что священник действовал по бескорыстным побуждениям и что ты мог присутствовать на панихиде, но скажи, пожалуйста, а зачем ты по окончании панихиды крест поцеловал? Ведь ты мог этого не делать!

Скандал! Я живо почувствовал, что почва проваливается подо мной. Страхов тотчас притакнул Алеше, а остальные присутствовавшие так и вонзились в меня своими взорами: ну-ка, дескать, как ты вывернешься?

Вывернулся, сославшись главным образом на то, что, восхищаясь священником, не хотел его обижать и что раз священник пошел нам навстречу, то и мы могли в чем-то пойти навстречу ему. Помнится, что Алеша возражал дальше и что окончательно я его не убедил, да и не мог убедить, потому что «толстовцы» этого типа не знают и не признают другого мерила вещей, кроме узко понимаемой «последовательности».

Зато порадовал меня В. Г. Чертков, когда я, по возвращении к тульским пенатам, встретился с ним и впервые обменялся мнениями по поводу поступка священника и своего собственного поступка.

– Отпускаю тебе твое прегрешение! – шутливо заявил он мне, перекрестив меня левой рукой.

И затем добавил серьезно, что не сомневается в моей искренности, понимает и не осуждает меня. Мало того, оказалось, что когда другие заочно осуждали меня, то он защищал. Это был один из редких, но дорогих мне моментов, когда я не мог не отдать должного уму Черткова и не почувствовать внутренней близости с ним и благодарности к нему, как к старшему другу и единомышленнику.