Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Усадьба Ясной Поляны, с домом, парком и могилой Толстого, а также частью пахотной земли, всего 211 десятин, осталась за С. А. Толстой по особому соглашению между ней и сыновьями. Наследниками Софьи Андреевны в будущем должны были опять-таки явиться сыновья. Правительство собиралось купить усадьбу, присылало даже в нее оценщиков, но потом, вследствие протеста обер-прокурора Святейшего Синода Саблера, от мысли о покупке отказалось. Вместо этого царем по представлению Совета Министров назначена была С. А Толстой пожизненная пенсия в 10 000 рублей в год.

Оставаясь помещицей на 200 десятинах (вместо прежних 900 с лишком), Софья Андреевна тем самым сохраняла и дворянский избирательный ценз, правами которого впоследствии на дворянских и земских выборах в Крапивенском уезде пользовался обычно Андрей Львович Толстой, большой хлопотун и неизменный «дворянин» телом и душой. Помню, как он, бывало, перед выборами приезжал, один или с каким-нибудь приятелем-помещиком, улещивать Софью Андреевну, в ожидании передачи ему голоса.

Все это, однако, определилось несколько позже, а летом 1912 года обе стороны, то есть Софья Андреевна и Чертков с Александрой Львовной, усердно продолжали взаимную перепалку, не вняв и предостерегающему голосу смерти, унесшей Льва Николаевича. Да, ни Чертков, ни Софья Андреевна не обнаруживали ни малейших признаков охоты к примирению. Чертков еще менее, чем Софья Андреевна. Может, она по-женски и простила бы своего врага, если бы он нашел язык, способный расшевелить ее сердце, но только искать такой язык вождю «толстовства» и в голову не приходило. И было так, что Софья Андреевна, сидя в Ясной Поляне, продолжала проклинать Черткова, а Чертков, оставаясь при старых взглядах на Софью Андреевну, изо всех сил издалека старался затянуть потуже петлю на ее горле. И это – как в моральном, так и в практическом отношении. Казалось, с утверждением на суде завещания Толстого он уже добился полной победы, издательские права на все сочинения великого писателя перешли к нему и к Александре Львовне, и Софья Андреевна, к тому же ославленная на весь свет «Ксантиппой», была поражена. Но ему и этого было мало. Ничего, решительно ничего «своего» он не хотел упускать. Отсюда – новые столкновения с Софьей Андреевной. Надо было выцарапать от вдовы Толстого все сохранявшиеся ею в течение десятков лет рукописи ее мужа. Они лежали в Историческом музее в Москве. Там были по большей части черновики и варианты, но могло оказаться и кое-что новое. По требованию Черткова и Александры Львовны директор Императорского российского Исторического музея в Москве князь Щербатов наложил печати на комнату с рукописями Толстого и другими семейными памятками, внесенными в Музей С. А. Толстой, и запретил ей вход в эту комнату, что явно противоречило логике и здравому смыслу, но делалось якобы во исполнение завещания Л. Н. Толстого, по которому все рукописи, «где бы таковые ни находились и у кого бы ни хранились», принадлежали «наследнице» А. Л. Толстой. М. А. Стахович научил Софью Андреевну заявить, что рукописи были подарены ей мужем (что и было весьма недалеко от правды), а следовательно, под завещание не подходят. Возникло очень сложное и спорное юридическое положение, из которого обе стороны старались выйти победительницами. Софья Андреевна, приняв совет Стаховича, обратилась с соответствующим протестом против «незаконных» действий директора музея Щербатова к министру народного просвещения Кассо. Узнав об этом, Чертков полетел сам к Кассо – вскрывать перед ним «гнусную роль» вдовы великого писателя. Он имел неожиданный успех у величайшего ретрограда того времени, виновника разгрома Московского университета:⁸ Кассо решил оставить жалобу гр. С. А. Толстой без последствий.

Софья Андреевна со злобой рассказывала об этом однажды при мне старушке-родственнице Варваре Валерьяновне Нагорновой:

– Была я у этого идиота, Аристида Аристидыча, у Кассо… Лев Аристидыч его зовут. Жаловалась. А он отвернул свою поганую морду: «Пускай докажут, что я плохой юрист!»

– Что, он – грек, должно быть? – робко осведомилась смиренница Варвара Валерьяновна.

– Черт его знает!.. Цыган какой-то.

Л. А. Кассо был в прошлом профессором Московского университета, а затем, перед назначением в министры, директором основанного знаменитым в свое время публицистом-консерватором М. Н. Катковым московского лицея цесаревича Николая, где обучалась богатая молодежь из дворянских и буржуазных семей.

Так как Московский Исторический музей решил временно, до окончания спора между наследниками Толстого, не выдавать рукописей и А. Л. Толстой, то последняя, с своей стороны, обратилась с «всеподданейшим» ходатайством о выдаче рукописей к царю. Царь, или те, кто стоял за ним, предложили матери и дочери покончить дело миролюбивым соглашением или третейским разбирательством. К миру между Чертковым, действовавшим за спиной Александры Львовны, и С. А. Толстой дойти, конечно, не могло. От третейского разбирательства Софья Андреевна отказалась, выступив теперь с новой жалобой, уже на министра Кассо, перед 3-м департаментом Сената. Чертков кинулся «обрабатывать» сенаторов, посещая каждого из них в отдельности и снабжая их обличительными материалами о Софье Андреевне. И это был тот самый человек, который, «не желая иметь дело с правительством», отказался в свое время продолжать «Посредник», как отказывался и от издания подцензурного журнала!.. Комично читать в объяснениях Александры Львовны (то есть Черткова), данных Сенату, ссылки на «Монаршию волю» и на «резолюцию государя императора»! Куда только девался чертковский анархизм!.. Конечно, составлялись все бумаги адвокатами, но подписывались все-таки наследниками Толстого.

Софья Андреевна в сенате оказалась сильнее. У нее была здесь «рука»: первоприсутствующий сенатор А. М. Кузминский, муж ее родной сестры. На квартире у Кузминского гр. Толстая частным образом сходилась и беседовала с разными сенаторами. Судьба дела стала поворачиваться в ее сторону, хотя считать его решенным еще было нельзя.

Все эти настроения я и застал в 1912 году в Ясной Поляне и в Телятинках. В этом отношении тут с 1910 года как будто ничего не переменилось. Враги – жена и друг великого Толстого – стояли на прежних позициях.

Было, однако, и нечто новое в обоих лагерях. Смерть Толстого как будто в чем-то развязала и освободила от излишней доли моральной ответственности его родных и последователей. Не надо было настраиваться в лад с высоким строем великой души. Не могло быть личных встреч с Учителем. Не приходилось сосредоточивать на одном, исключительного значения и авторитета, лице столько внимания, как раньше. Можно было заняться собой, отдаться обыденным радостям и житейским интересам, а также «отдохнуть» от напряжения особо тяжелой и ответственной борьбы вокруг великого человека.

Так, все «толстовцы» в Телятинках вдруг повеселели, – не повеселели, а заразились откуда-то как будто несвойственным им прежде легкомыслием. Шутки, остроты, пение, игры, планы спектаклей – вот чем жила серьезная дотоле молодежь в чертковском доме. И взрослые без особого протеста прилаживались к ней. Помещичьи Телятинки состояли из двух смежных усадеб: Чертковых и А. Л. Толстой, причем и в маленьком домике Александры Львовны царил тот же дух, что и в неуклюжем, огромном чертковском доме. К Александре Львовне вхожи были не все из обитателей этого дома, но там бывали Гусев, я, Алеша Сергеенко, крестьянский парень Егор Кузевич (шурин Димы Черткова), сам Дима, две или три девицы из секретарш и помощниц Анны Константиновны. Как мы проводили время? Начиналось чайком и беседой, а кончалось гитарой, пением и пляской. Оправившаяся от тяжелых переживаний 1910 года и снова бесконечно веселая, или искавшая развлечения и веселья, Александра Львовна задавала тон: и оживленно болтала, и пела, и мастерски «пускала персты» на гитарные струны, и плясала, ловко отбивая «чечетку»… Определенной меры, конечно, не переходили. Это были «кутежи» трезвенников и постников. Но веселье било ключом. «Просто – падение нравов!» – с комическим сокрушением изрек однажды l’homme qui rit[71]71
  человек, который смеется (фр.).


[Закрыть], бородатый Николай Николаевич Гусев.

В Ясной Поляне тоже стало как-то живее и проще. Еще бы! – когда орлиное гнездо превратилось в курятник. Наезжали сыновья, внуки, гости, воскресли теннис, крокет и серсо, звучали пение и фортепиано, ставились «шарады». Раскрывались карточные столы, по углам зеленого поля расставлялись подсвечники, и важные, усатые лица упитанных пожилых людей с жирными затылками сосредоточенно и деловито устремляли свои взоры в магические карточные веерочки.

Такой вечер застал я, придя из Телятинок, однажды в конце августа. Софья Андреевна, как всегда, приветливо встретила меня и попеняла, что я не пришел 22-го, поздравить ее с днем рождения:

– Это был первый веселый день в Ясной Поляне после смерти Льва Николаевича. Съехалась вся семья, я была очень тронута… Повеселились бы! Андрюша плясал.

23-го сентября Софья Андреевна праздновала 50-летие своей свадьбы со Львом Николаевичем. У Чертковых говорили, что это был «несчастнейший день в жизни Толстого». Я не верил этому.

Пошел в Ясную Поляну. Софья Андреевна – вся в белом. «Сегодня не простой день, а особенный, важный, праздничный!» – как бы хотела сказать она своим туалетом. Но лицо было печальное и заплаканное. Говорила, что до 4 часов утра читала письма Льва Николаевича к ней – жениховские и первого счастливого времени замужества. А потом легла и три раза видела Льва Николаевича во сне. И все это было так понятно мне! Понятно и сочувственно. И человечно. Отчего же там, за три версты, не хотели совершенно считаться с сердцем и душой разбитой, уничтоженной женщины?! Отчего надо было и теперь отгораживаться от нее глухой, непроницаемой стеной?!

Я искал и не находил ответа.

Между тем, у Булыгиных, у Буткевичей – в кругах, удаленных от «двора» – жили и работали по-прежнему: серьезно, напряженно. Истинное «толстовство» не умерло. По-прежнему приходили время от времени вести от новых мучеников за веру: отказавшихся от военной службы. По-прежнему навещали дом Чертковых разные искатели и просители, серьезные и несерьезные. Чертков возложил на меня и на Алешу Сергеенко, по очереди, обязанность встречать гостей.

– Валентин, посетители пришли, хотят побеседовать о Льве Николаевиче, поди, поговори с ними! – докладывает мне однажды помощница кухарки, деревенская девушка Маша Галкина.

Спешу к гостям. Один рекомендуется:

– Я – писатель, а это (показывает на другого) критик!

Спрашиваю у писателя, как его фамилия.

– Пурис.

Никогда не слыхал о таком писателе!

– Вы печатаете ваши произведения?

Оказывается, большинство произведений г. Пуриса остается в рукописях, а «отрывки» можно найти в «Вестнике знания». «Вестник знания» – популярный петербургский журнал для самообразования, издававшийся В. В. Битнером. Там имелся и отдел переписки с читателями. Вероятно, именно в этом отделе появились какие-нибудь «отрывки» г. Пуриса.

Затем г. Пурис пустился в пространные суждения о литературе. К сожалению, язык его оставался все же совершенно не литературным. Видно было, что передо мной – человек малограмотный. И лицо не интеллигентное. «У нас в высших кругах, среди литераторов…» (Каков!) А глаза добрые.

Я ему говорю:

– Вот Лев Николаевич очень строго смотрел на призвание писателя. Он находил, что не все способны отдаваться ему, что это – дело не легкое!..

Он понял так, что к нему-то предупреждение Льва Николаевича, разумеется, не относится!

Потом он дал мне визитную карточку, на которой стояло: «Кавалер орденов Афанасий Яковлевич Пурис».

Одет был «кавалер орденов» по-украински: синие шаровары, белая вышитая рубаха, опояска, узенькая алая ленточка вместо галстука, а поверх украинского костюма – модная, самая европейская, накидка черная без рукавов и на ней прикреплена у борта георгиевская – черное с желтым – ленточка, а у часов в виде брелока болтается какая-то медалька. Вероятно, это и были все ордена кавалера Пуриса.

Другой, критик Щеголев по фамилии (просят не смешивать с скромным историком литературы П. Е. Щеголевым!), был помоложе, да и… поскромнее. Все больше молчал, в то время как маленький, толстенький Пурис развертывался на все стороны. Когда я у Щеголева спросил, печатал ли он свои произведения, то тот почему-то смущенно отвернул лицо и пробормотал что-то неясное, но я все-таки услыхал, что «печатали».

Потом поговорили с ними хорошо о Льве Николаевиче, и оба писателя ушли очень довольные. Особенно толстячок Пурис сиял и расшаркивался, топорща свои длинные усы.

А вот и гость иного рода: старый друг и брат Толя Радынский, 22 июля 1910 года подписавший, не читая, по желанию Черткова, тайное, лесное завещание Льва Николаевича, в качестве третьего свидетеля, как «сын подполковника Анатолий Дионисиевич Радынский». Бывший юнкер и «отказавшийся». Идеалист и искатель, чистейшего сердца и нежнейшей души, какую только можно себе представить у мужчины. Красневший при каждой, хоть чуть-чуть отдающей грубостью и вульгарностью шутке. Кудрявый блондин с голубыми глазами и с правильными чертами миловидного, задумчивого лица.

Где же прожил и проплутал Толя с тех пор, как мы расстались с ним в феврале 1911 года на тульском вокзале, перед отъездом моим в Сибирь?

А вот где. Вместе с другим «толстовцем», рабочим Федей Перевозниковым, уходил «в народ», к крестьянам, жить и работать с ними, для них и как они. Занесло их с Федей в Минскую губернию. Там поселились они у одного мужичка в глухой, бедной деревушке. Всю зиму Толя обучал детей со всей деревни, а летом в поле работал. Крестьяне относились к нему удивительно: просили не работать, боялись все, что он утомится. «Мы тебя и так прокормим!» – говорили. Он жил по неделе в каждой хате, а потом, по настоятельной просьбе одного мужика, перешел совсем к нему. Жил без паспорта, совсем от этой «ненужной бумаги» отказавшись. Полиция, наконец, забрала его и по этапу отправила в город Алексин Тульской губ. где зять его служил судебным следователем. Вся деревня провожала Толю, уговаривала полицейских оставить его… Хозяева той избы, где он жил, плакали. Целый месяц шел Толя этапом. В тюрьмах приобретал друзей. Везде посеивал семена любви. Физически за время этапа утомился, но душевное состояние сохранил бодрое. Теперь решил пожить в чертковской «коммуне», работая, как и я, над «Сводом».

Да, удивительные типы встречались в России! Невольно вспоминаешь Лескова с его «Пурисами» и «Толями Радынскими». В самом деле, если когда и подвергалась сомнениям реальность и жизненность образов «Очарованного странника», «Шерамура» или «Рассказов о праведниках», то надо признать, что такие сомнения не имели и не могут иметь оснований под собой: родина наша бесконечно богата характерами тароватыми и своеобразными.

Глава 2
Тайная панихида на могиле Л. Н. Толстого

Судебное дело о похоронах М. А. Шмидт. – Переезд в Ясную Поляну. – Истинное отношение Черткова к С. А. Толстой. – «Родоначальница династии секретарей». – Призрак Толстого. – Ночной гость. – Православный чин отпевания и панихида на могиле великого «ересиарха». – Статья Д. В. Философова о событии в Ясной Поляне. – Перед «толстовским» ареопагом. – «А зачем крест поцеловал?» – Политический смысл случившегося. – О судьбе таинственного священника.

Прежде чем рассказывать о тайном богослужении на могиле Л. Н. Толстого, изложу здесь вкратце свои впечатления от одного судебного процесса, на котором я присутствовал и который тоже имел отношение к Церкви. Процесс этот интересен в особенности потому, что происходил он «за закрытыми дверями»: власти находили соблазнительным и невозможным открыть двери суда для всех граждан – явное доказательство, что совесть их была нечиста и что надо было скрывать от народа приемы нечистой игры. Мне удалось попасть в зал в качестве одного из трех близких к одному из двух обвиняемых лиц.

Я имею в виду процесс в выездной сессии Московской судебной палаты в г. Туле 29 октября 1912 года, на котором разбиралось дело по обвинению П. А. Буланже и И. И. Горбунова-Посадова в похоронах без соблюдения православного обряда друга Л. Н. Толстого, старушки М. А. Шмидт. Марью Александровну, скончавшуюся 18 октября 1911 года в своей избушке близ деревеньки Овсянниково, похоронили при большом стечении местных крестьян на ее огороде, около столика со скамьей, где старушка обычно отдыхала.

Ни у кого и сомнения не было, что ее нужно похоронить без церковного обряда. Еще в 1900 году, заболев, Марья Александровна говорила Х. Н. Абрикосову: «Хоть и все равно, что будут делать с моим трупом, а все-таки хотелось бы мне, чтобы церковь не совершала над ним своей комедии». Она просила при этом написать от ее имени тульскому архиерею прошение о том, чтобы не препятствовали ее друзьям похоронить ее без вмешательства Церкви. И после Марья Александровна принималась не раз составлять обращения к властям, в которых заявляла, что она отпала от православия и просит не преследовать ее друзей, которые, выполняя ее волю, похоронят ее без соблюдения церковного обряда. Последнее из таких обращений, написанное за несколько месяцев до смерти, гласило:

«Я, М. А. Шмидт, более 30 лет, как отошла от Церкви, не веря ни в догматы, ни в таинства, ни в обряды церковные, а по этой причине прошу моих друзей похоронить меня, где они пожелают, без церковного обряда» (21 февраля 1911 г.).

Эту бумажку нашли после смерти Марьи Александровны в ящике ее стола, среди полученных писем и записей расчетов с работавшими у нее поденными.

Несмотря на все это, распорядители похорон П. А. Буланже и И. И. Горбунов-Посадов преданы были суду. Дело их разбиралось в первый раз в Тульском окружном суде, причем оба подсудимые приговорены были к 1 месяцу ареста на гауптвахте. Считая, что в поступке их не было состава преступления, они обжаловали приговор в Судебную палату, которая и должна была теперь снова рассмотреть их дело.

Заседание выездной сессии Московской судебной палаты состоялось в здании Тульского окружного суда. Председательствовал член палаты Греков, обвинял прокурор Лопатин (родственник профессора философии Московского университета Л. М. Лопатина), защищали: Буланже – помощник присяжного поверенного Б. А. Подгорный, Горбунова-Посадова – помощник присяжного поверенного А. С. Тагер. (Обоих этих адвокатов мы увидим впоследствии, в 1916 г., на громком «деле толстовцев» в Москве.) В качестве свидетелей выступали старые друзья Л. Н. Толстого и покойной М. А. Шмидт П. И. Бирюков и М. В. Булыгин.

Когда открылось заседание, выяснилось, что к разбору дела не явились оба обвиняемые, Буланже и Горбунов-Посадов, а также свидетели Т. Л. Сухотина-Толстая, д-р Д. П. Маковицкий и д-р Д. В. Никитин. Защитники возбудили ходатайство о том, чтобы слушание дела было отложено. К ним присоединился и прокурор: он хоть и счел незаконной неявку свидетелей и одного из подсудимых Горбунова-Посадова, но вынужден был согласиться с защитой, что с неявкой Буланже приходится считаться: Буланже, во-первых, представил свидетельство врача о болезни, а во-вторых, обратился к суду с особым письмом, заявляя, что для него важно личное присутствие на разбирательстве дела. Не знаю, на что надеялись обвиняемые и защитники, но, очевидно, им хотелось отсрочить рассмотрение дела – и все для этого было сделано.

Теперь, ввиду совпадения мнений защиты и прокуратуры, можно было твердо надеяться, что процесс будет отложен. Не тут-то было!

Суд, вернувшись после совещания в особой комнате, объявил, что признал доводы сторон несущественными и будет продолжать рассмотрение дела. Неявившиеся свидетели были оштрафованы на три рубля каждый.

Читаются длинный обвинительный акт, длинная аппеляционная жалоба. Затем один из членов суда обращает внимание сторон на то, что когда в Сенате разбиралось одно аналогичное дело, то Сенатом определено было понятие лица «заведомо православного»: «заведомо православным» должно считаться то лицо, которое православно «по актам своего состояния» (выражаясь просто, по паспорту); и пока оно законным порядком, тоже «по актам своего состояния», не перечислено будет в другое вероисповедание, до тех пор оно должно считаться православным. Законный же порядок отпадения от прежней веры состоит в том, что необходимо подать соответствующее заявление губернатору, который затем направляет дело официально.

Уже в этом выступлении суда, как бы определявшем заранее его отправную точку зрения при рассмотрении всего процесса, мог предчувствоваться будущий приговор.

Один из адвокатов просит суд огласить записки покойной М. А. Шмидт, в которых она высказывает свою волю быть похороненной без соблюдения церковного обряда и просьбу не преследовать за эти похороны ее друзей. Записки оглашаются.

Затем председатель приказывает судебному приставу ввести свидетелей. Являются П. И. Бирюков и М. В. Булыгин. М. В. Булыгин идет заложив руки за спину.

Узнав, кто из двух Бирюков, кто Булыгин, председатель спрашивает:

– Присягу принимать вы не желаете?

Оба отвечают:

– Нет.

– В таком случае вы замените присягу торжественным обещанием показывать суду только правду?

– Да.

Совершается церемония «торжественного» обещания, которая состоит в том, что председатель повторяет свой вопрос: «Даете ли вы обещание…» и т. д. (причем судьи, прокурор, защитники, публика – все встают), а Бирюков и Булыгин отвечают:

– Да. Даем. Само собой. Разумеется.

Затем все садятся, и председатель отдает приказ:

– В зале останется свидетель Булыгин.

Пристав подходит к П. И. Бирюкову. Тот покидает зал.

М. В. Булыгин, все продолжая стоять со сложенными сзади руками, дает суду свое показание:

– Я был в дружеских отношениях с покойной Марьей Александровной Шмидт и знал ее в течение 15 лет. Основываясь на этом знакомстве, я могу установить здесь два обстоятельства: во-первых, фактическое вероисповедание, к которому принадлежала покойная, и во-вторых, то, что распоряжение о похоронах без обряда исходило действительно от самой Марьи Александровны. Мы, близкие друзья ее, в том числе и И. И. Горбунов, и П. А. Буланже, исполнили ее точную волю, предавая земле ее тело без совершения церковных обрядов. (Этим «мы», а не «они» «исполнили ее волю, предавая земле ее тело» Михаил Васильевич, – добавлю от себя, – определенно поддразнивал судей.) Относительно же вероисповедания Марьи Александровны я могу сказать следующее. (И тут, – снова скажу от себя, – Михаил Васильевич поддразнил судей указанием на «твердо забытое христианское исповедание первого века», к которому принадлежала покойница.) Она принадлежала, – говорил Булыгин, – к старому, твердо забытому христианскому исповеданию первого века, по которому никаких особых духовных лиц, как посредников между человеком и Богом, никаких особых обрядов не существовало. По этому же учению – учению Господа Иисуса Христа (словечко «Господа» характеризует самого Булыгина, как слишком увлекшегося «древлим» православием человека. – В. Б.), – и на похороны Марьи Александровны никаких духовных лиц приглашать не представлялось возможным. Да это было бы прямо даже неудобным, неделикатным и по отношению к представителю государственной Церкви, равно как и к телу покойной…

Адвокат Тагер, обращаясь к Булыгину:

– Скажите, пожалуйста, г. Булыгин, вы задолго до смерти видали в последний раз Марью Александровну Шмидт?

– Точно не помню, но приблизительно за месяц.

– А часто ли вообще вы виделись с ней?

– Ну, как часто. Я жил не так далеко от нее, но и не настолько близко, чтобы видеться, скажем, очень часто. Но раза три-четыре в год мы все-таки встречались.

– Так. Скажите, пожалуйста, а при этих встречах вам не приходилось разговаривать с Марьей Александровной на религиозные темы?

– Да, конечно!

– Ну, а не приходилось ли вам говорить о похоронах?

– Да нет. чтобы именно о похоронах. нет. Но.

Председатель перебивает Булыгина, обращаясь к адвокату:

– Послушайте, ведь взгляды Шмидт установлены ее записками, и не стоит распространяться об этом!

Адвокат помолчал немного. Видимо, председатель своим вмешательством перебил его план какого-то длинного, последовательного опроса свидетеля. С другой стороны, он слышал из уст председателя, что вероисповедание покойницы, чуждое церковности, уже установлено для суда. При этом условии, пожалуй, и правда, не стоило трудиться над дальнейшими доказательствами этой истины. Он. поверил председателю и только, чтобы избежать такого впечатления, что он окончательно отказался от слова под давлением председателя, задал еще свидетелю Булыгину совершенно бесполезный для интересов защиты вопрос:

– Скажите, свидетель, вы присутствовали на похоронах тела Марьи Александровны?

– Да, присутствовал, – был ответ, – я сам, вместе с другими друзьями, предавал это тело земле.

(А когда потом окажется, что суд все-таки признал М. А Шмидт православной, что же будет думать гражданин Тагер о тактике председателя!)

Тут как раз задает вопрос Булыгину один из членов суда:

– Скажите, свидетель, вам не известно, не обращалась ли Марья Александровна Шмидт с официальным заявлением к местному губернатору о перечислении ее из православного вероисповедания в другое?

– Нет, не известно. Да этого и не могло быть, потому что это противоречило бы убеждениям Марьи Александровны. По ее исповеданию, жизнь, понимаемая как любовь, развязвает от всех мирских отношений, грехов. Для нее важно было внутреннее исповедование христианской религии. Внешнее для нее не имело значения.

Приглашенный затем П. И. Бирюков показал следующее:

– Я знал Марью Александровну Шмидт двадцать пять лет и всегда считал ее отпавшей от православия. От нее самой мне не раз приходилось слышать, что она не желает быть похороненной по православному обряду. Я знаю, что в существующих законоположениях, поскольку мне приходилось сталкиваться с ними в жизни, очень неясно трактуется вопрос об отпадении от веры. Регистрация отпадавших была всегда затруднительна, и я думаю, что Марья Александровна сделала все, что могла: оставила записки…

Адвокат Тагер обращается к Бирюкову:

– Скажите, свидетель, все близкие и знакомые Марьи Александровны знали ее мнение относительно православия и о ее нежелании быть погребенной с соблюдением православного обряда?

– Да, – ответил Бирюков.

– И вам приходилось слышать от нее это мнение в беседах с вами?

– Несомненно. И для меня ясно, что похороны Марьи Александровны совершались по ее распоряжению.

Тут один из членов суда, тот самый, который обращался и к Булыгину, ставит Бирюкову вопрос:

– А не знаете ли вы, свидетель, или не приходилось ли вам слышать от кого-нибудь, не обращалась ли покойная Шмидт с заявлением к губернатору об отпадении ее от православия и о причислении ее к какому-нибудь другому вероисповеданию?

– Нет, не знаю. не знаю, – ответил Бирюков, покачав отрицательно головой.

Начинаются прения. Выступает прокурор:

– Из 78-й статьи определенно явствует, что наказанию подвергаются лица, виновные в погребении христиан без установленного Церковью обряда, – если только не было для этого внешних препятствий. А в данном случае этих препятствий не было, потому что священник был налицо. Следовательно, все сводится к спору о том, что Шмидт была неправославная. Но проверить этого нельзя, она уже покойная (а ее записки?! – В. Б.), а здесь обвиняются другие лица. Нам важен закон, сенатское решение, которое уже приводилось здесь и которое устанавливает порядок отпадения от православия. По этому решению, пока Шмидт числилась православной, пока она не подавала заявления о своем отпадении от православия, лица, похоронившие ее без соблюдения православного обряда, то есть Горбунов и Буланже, распоряжавшиеся похоронами, должны подвергнуться законной ответственности. Здесь говорилось о затруднении священника, о том, что священник заявил, что будто бы он затруднился отпеть покойную. Но я в этом сомневаюсь. Священник не имел права этого делать. Пока 78-я статья существует и не отменена, до тех пор она имеет свои последствия, и руководство ею обязательно. На этом основании я поддерживаю свое обвинение.

Слово предоставляется защитникам. Первым говорит числящийся защитником Буланже Б. А. Подгорный.

– Господа судьи, не только как профессионал, но и как человек, я вступлю в конфликт с выставленными против моего подзащитного доводами, на которых построено его обвинение. Что касается юридической стороны дела, то я должен сказать, что статья 78-я, которая охраняет не Церковь, а личность умершего, неправильно здесь приведена. Друзья Марьи Александровны Шмидт имели даже формальное право похоронить тело ее без соблюдения обряда: это право дают оставленные покойной собственноручные записки, в которых она делает распоряжения относительно похорон. Эти записки – формальный акт. Специального заявления губернатору не могло последовать от Марьи Александровны Шмидт. Вероучение Льва Николаевича Толстого, к которому принадлежала покойная, отрицает всякую возможность обращения к властям, потому что отрицает самую власть. Покойная только хотела как-нибудь оградить своих друзей от возможности преследования. Прочтите ее трогательную предсмертную записку. В ней она просит никак не преследовать ее друзей, которым она завещала похоронить ее тело без обряда. К кому эти слова обращены? К власти, к ее представителям, быть может, – к вам, господа судьи! Марья Александровна пошла на эту уступку. Для нее это тоже был компромисс. Эта ее точка зрения – священная для Буланже, для каждого человека, – она должна продиктовать вам то совестное решение, которым подзащитный мой бесспорно должен быть оправдан.

Поднимается другой адвокат, защитник И. И. Горбунова, А. С. Тагер. В особом саквояже он принес в суд целую кипу книг и бумаг.

– Господа судьи, – начинает Тагер. – В своей речи я буду ограничиваться сухими текстами закона. Я надеюсь, что нам, юристам, таким образом легче будет понять друг друга.

Затем оратор приводит целый ряд постановлений и циркуляров Сената и министров, из которых явствует, что для определения вероисповедания лица, отпадающего от православия, достаточно действительного исповедования им его взглядов, независимо от того, зарегистрировано ли или не зарегистрировано на бумаге его отпадение.

– После этого карать Горбунова было бы кощунственно! – восклицает защитник и затем заявляет, что он «будет критиковать обвинительный акт».

Произведя свою критику обвинительного акта, защитник делает вывод:

– Виноват Тульский окружной суд, потому что было установлено с несомненностью, что Марья Александровна Шмидт была последовательницей вероучения Толстого. В самом деле, ведь не могла же она быть и православной в то же время?