Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Вот почему, несмотря на все уговоры и даже упреки Чертковых (Анна Константиновна не отказала себе в удовольствии кольнуть меня тем, что я-де «тороплюсь в герои», стремясь приблизить срок отказа от военной службы), я в феврале 1911 года окончательно решил покинуть дом Чертковых и отправиться в Томск. Я не предполагал сам являться к властям, но из последнего письма матери я знал, что полиция уже побывала у нас на квартире и справлялась обо мне, – таким образом, ясно было, что мне не миновать ареста и тюрьмы.

Добавлю, что в свое время я советовался со Львом Николаевичем насчет того, нужно ли мне откладывать и дальше, на неопределенное время, формальный свой выход из университета с тем, чтобы, пользуясь, как студент, отсрочкой по отбыванию воинской повинности, иметь возможность и впредь сотрудничать с ним или с Чертковым, что как раз советовал и чего даже требовал от меня последний. И Лев Николаевич ответил на мой вопрос – в полном согласии с моим настроением и мнением – отрицательно.

– Я всегда говорил Владимиру Григорьевичу, – сказал он, – что так рассчитывать нельзя. Ссылка на необходимость продолжения работы – это самый негодный довод!

Лев Николаевич и за себя, и за другого готов был принять какую угодно внешнюю судьбу, какую угодно комбинацию внешних отношений, лишь бы обеспечены были свобода и достоинство внутренние. Кроме того, никогда бы он не мог позволить себе желать использовать для себя, даже в крайней нужде, какого бы то ни было другого человека, если бы для того, для его духовной или даже внешней жизни, это не подходило. В. Г. Чертков, наоборот, в этом отношении никогда не церемонился. Я ему был еще нужен – следовательно, надо было меня всеми способами удерживать при себе, как бы это ни отразилось на моем внутреннем состоянии. Другое дело, если бы я перестал быть нужен: тогда от меня можно было бы и отказаться, и притом – без всякого сожаления. О последней опасности, кстати сказать, предупреждал меня в свое время Д. П. Маковицкий:

– Чертковы не считаются с интересами тех молодых людей, которых они приглашают к себе в сотрудники, – говорил он. – И если тот или иной человек становится им более ненужным, то они выбрасывают его без милосердия, как выжатый лимон!

Впрочем, состав чертковских сотрудников постоянно и сам собой обновлялся, потому что только единицы могли выдерживать долго атмосферу чертковского дома…

Выйдя из университета еще при жизни Льва Николаевича (это была внутренняя необходимость), я уж никак не стал бы отсрочивать этот выход и его неизбежные последствия ради Черткова.

«Как долго пробуду я в заточении? Кто знает!.. 3–4 года наверное», – так думал я, собираясь в путь. Я действительно проникнут был чувством самоотречения и мысленно готовился не только к продолжительному заключению в тюрьме, но и к смерти. Весь внутренний мир мой как бы вновь очистился и обновился в предвидении тяжелого испытания. Я говорил себе, что теперь придется с покорностью судьбе оставить все, что мне было дорого в этом мире, и пробудить в душе верность одному Богу, которого никто и никогда у меня не отнимет.

Неминуемая перспектива отказа и связанного с ним возмездия, видимо, настраивала примирительно и любовно по отношению ко мне и самих Чертковых, и тем более все остальное население их дома, среди которого я покидал нескольких друзей (Толю Радынского, Федю Перевозникова и др.). Меня тепло проводили, напутствуя пирожками, пожеланиями, благословениями, слезами и т. д. Толя и Федя на санках довезли меня до Тулы, где я пересел в поезд дальнего следования, который должен был умчать меня в родную Сибирь – на тяжелое, но и благостное, светлое испытание силы духа.

Я ехал в самом бодром и радостном настроении: бой с темными силами представлялся мне неминучим, а в духовной победе своей я не сомневался.

Часть III
У могилы учителя

Глава 1
Телятинки и Ясная Поляна после смерти Л. Н. Толстого

О приязни миллионера. – Прерванная поездка в Москву. – Как «зафрахтовал» меня В. Г. Чертков. – Привлекательная личность подруги жизни В. Г. Черткова. – О двух полотнах художника Н. А. Ярошенко. – Как выполнено было завещание Л. Н. Толстого. – Потревожили царя. – «Толстовцы» веселятся… – Орлиное гнездо, превратившееся в курятник. – Скорбный праздник в Ясной Поляне. – Писатель Пурис и подвижник Толя. – Галерея лесковских типов вполне реальна.

Я решил отправиться в Москву. Но не в Толстовский музей. В Москве у меня было одно довольно занятное знакомство, которое я решил использовать.

Я говорю о знакомстве с И. Д. Сытиным, известным издателем и книгопродавцем. Познакомился я с ним у Чертковых, после смерти Льва Николаевича, и раз или два – в связи с Толстовской выставкой¹ – встретился в Москве. У Сытина вышла первым изданием моя книга «У Л. Н. Толстого в последний год его жизни». Там же напечатана была, в составе редактировавшейся П. И. Бирюковым «Библиотеки Л. Н. Толстого», брошюра «Жизнепонимание Л. Н. Толстого в письмах его секретаря»². Подражая Льву Николаевичу, отказывавшемуся от гонорара за свои произведения, и желая быть последовательным, я ни за ту, ни за другую книгу не взял от Сытина ни копейки, хотя деньги мне и предлагались. Просил только, чтобы книги, рассказывавшие о Льве Николаевиче, носили приличную внешность и продавались недорого, что и было выполнено издателем.

Может быть, именно бескорыстие мое понравилось старику-миллионеру, но только он не переставал объясняться мне в любви и звать к себе на службу: – Как я вам рад, как я рад! – говорил он при последней нашей московской встрече. – Как поживаете? Что поделываете? Почему вы ко мне не заходите? Я вас очень люблю! Заходите ко мне! Мы вам подыщем работухорошую – такую, чтобы была интересна для вас… Пожалуйста, заходите, милый В[алентин] Ф[едорович]!..

Дальше, в смысле нежности и внимания, кажется, уже некуда было идти! Только «дурак» мог проморгать такое благоволение московского Креза, владельца огромного издательского дела и самой распространенной в России газеты («Русское слово»). Но я именно и был тогда таким «дураком». Идеализм мой, в смысле не только высоких стремлений, но и величайшей, сознательно воспитанной в себе непрактичности, которую, может быть, лучше было бы называть безответственностью и беспочвенностью, был безграничен. Поэтому то, что говорил мне Сытин, я впускал в одно ухо и преспокойно выпускал в другое.

Позадумавшись на Кавказе над своей судьбой³, я и вспомнил о зазывах ласкового, но в то же время и очень практичного Ивана Дмитриевича, и, кажется, сообразил, что сытинское-то дело, пожалуй, и может быть тем трамплином, от которого я – с своими сложными планами переустройства личной жизни и литературной работы – мог бы оттолкнуться. Платил бы мне Сытин, конечно, несравненно больше, чем скромный «Посредник», а дело дал бы по способностям и труда требовал бы меньше. Что предприятие его было не «толстовское», я скорее готов был приветствовать, чем проклинать, потому что это позволяло бы мне сохранить свою внутреннюю независимость и свободно продвигаться в своих исканиях и дальнейшем внутреннем развитии. Москва была любимой, прекрасной, бесконечно богатой содержанием и желанной для меня стихией.

Простившись с Череватенками, в середине лета 1912 года катил я по железной дороге обратно с юга на север. Ехать надо было через Тулу. Как было не завернуть на денек-другой в родные «палестины»: в Ясную Поляну, в Телятинки? Пожалуй, как застрянешь в Москве, так скоро туда уже и не выберешься. А тут багаж можно оставить в Туле, на вокзале, прервать путешествие дня на два, чудесно прогуляться по старым тропам и всех и все повидать.

Я «завернул», да… так в тульских «палестинах» и остался. Очень уж они были мне близки. И природа, и люди, и великая яснополянская могила, и воспоминания – все было родное, дорогое. Казалось так естественным, что я очутился здесь снова, и так нелепым и ненужным – отрекаться от среды, ставшей вполне «своей», и против голоса чувства и инстинкта менять ее на какую-то другую. Мне хотелось задержаться здесь если не на всегда, то хоть на время. Вспомнил я свой зарок – никогда больше не оставаться на житье у Чертковых, и. решил поступиться этим зароком. О Сытине было забыто.

У Чертковых тогда усиленно продвигали вперед работу над «Сводом мыслей Л. Н. Толстого». Новая сила никогда не была здесь лишней, тем более что с недавних пор разработка «Свода» финансировалась из средств, полученных Чертковым и А. Л. Толстой от издания «Посмертных художественных произведений Л. Н. Толстого». Я предложил Черткову свои услуги, и они были приняты.

Впрочем, на этот раз Чертков сопроводил свое приглашение определенным условием:

– Я в твою личную жизнь не вхожу, – говорил он, – но я знаю, что ты – человек непостоянный: ты все летаешь. Сегодня ты собираешься остаться в Телятинках, а через два дня тебе здесь не понравится – и ты ушел. А я так не могу. Та работа, которую я веду здесь с своими сотрудниками, требует определенного расчета. Я должен наперед знать, на что я могу рассчитывать в твоем лице. Поэтому я и предлагаю тебе: либо остаться не менее чем на пять месяцев и дать слово, что ты не уйдешь раньше этого срока, либо… либо я должен отказаться от твоего сотрудничества!

Требование Черткова захватило меня врасплох. Я знал, что на самом деле никакого «расчета» у этого сонного и нетрудоспособного человека нет, но я не мог, хотя бы из вежливости, проявить «несерьезное» и «неуважительное» отношение к столь почтенным рассуждениям о важности ведущейся в доме работы и, следовательно, не мог настаивать, чтобы Чертков принял меня без всяких в число своих – обычно весьма малоквалифицированных – сотрудников. Поэтому, раз я хотел дышать воздухом Ясной Поляны, воздухом тульских лесов и полей, мне ничего не оставалось, как только согласиться на предъявленное требование, что я и сделал.

Я очень скоро убедился, что ошибся. Работа над «Сводом», идею и план которого я считал в значительной степени искусственными, не только не удовлетворяла, но прямо удручала меня, тем более что я сам отказался от более ответственной редакторской и составительской роли, а решил ограничиться лишь не требовавшей умственного напряжения технической помощью делу: все в целях сохранения своей умственной независимости. Коллеги, по большей части такие же недоучившиеся студенты, как я, на этот раз попались особо бездарные и бесцветные, и я изнывал восемь часов в день в работе над «Сводом», как я изнывал когда-то в конторе «Посредника».

А между тем, судьба, точно нарочно, принялась меня дразнить. Т. Л. Сухотина-Толстая, узнав, что я снова объявился на тульском горизонте, прислала мне из Кочетов милейшее письмо, в котором приглашала меня приехать к ней на месяц, чтобы заняться вместе составлением статьи о художнике Н. Н. Ге. Куда там! Я еще и месяца не проработал в Телятинках.

А Чертков, узнав о письме, еще и подсмеивался надо мной:

– Ты у меня на пять месяцев зафрахтован, а там ты свободен и можешь что угодно делать: хоть пирожки печь, хоть издавать журнал!..

Едва я ответил – вынужденным отказом – Татьяне Львовне, как приехал П. И. Бирюков, который стал усиленно звать меня в Москву – помогать ему в деле редактирования выходящего у Сытина полного собрания сочинений Л. Н. Толстого⁴, – собственных его сочинений, а не перечертковленных в «Свод». Задача, конечно, более интересная и заманчивая для меня, чем нынешняя, телятинская.

– Я бы с удовольствием поехал и работал с вами, – говорю я милому Павлу Ивановичу, – но, к сожалению, не могу: «зафрахтован»!

– Да полноте! Ведь не деспот же Владимир Григорьевич! Он, конечно, отпустит вас. Я с ним поговорю.

Поговорил. Чертков не отпустил.

Ему, кажется, доставляло искреннее удовольствие наблюдать, как я беспомощно барахтался в его канцелярии, точно пойманный заяц в мешке. Может быть, ради этого только и держал меня, потому что помощь моя делу «Свода» была ничтожная и легко заменимая… Или он мстил мне за неподчинение в прошлом?

В сентябре месяце мною получено было через приехавшего в Ясную Поляну историка литературы А. Е. Грузинского, председателя Общества любителей российской словесности при Московском университете, предложение от правления Толстовского общества в Москве взять на себя, под общим руководством Грузинского, работу по описанию огромной яснополянской библиотеки Л. Н. Толстого. С. А Толстая присоединилась к просьбе Толстовского общества.

Я обратился к Черткову с просьбой, ввиду особого значения и обширности предстоящей работы, освободить меня от данного ему слова – оставаться в Телятинках пять месяцев – и отпустить меня в Ясную Поляну. Тот без малейших колебаний отказал. Я находился в кабале. Это было несомненно.

Между прочим, именно тогда Чертков в разговоре со мной употребил любопытную фразу. Оказывается, библиотека Ясной Поляны представлялась ему, как «книжки, украденные у Александры Львовны» (а, значит, и у него, «фактического» наследника Льва Николаевича).

Я задумался: почему? Почему эти книжки «украденные»? Одно объяснение: потому что на полях многих из них имеются собственноручные отметки Льва Николаевича, а по завещанию Толстого, все его рукописи переходят к Александре Львовне (и Черткову).

Однако что за распространительное толкование! Ведь тогда, если бы Лев Николаевич написал на стене своего дома: «братья, любите друг друга», – то Чертков, пожалуй, и этот дом счел бы рукописью, принадлежащей, на основании завещания, Александре Львовне!..

У меня, разумеется, были мысли и о том, чтобы нарушить слово, данное Черткову, и уйти от него, но «сотрудники» Владимира Григорьевича и особенно его милая, достаточно-таки запуганная жизнью и мужем жена приходили в священный ужас от моих намерений и убедительно уговаривали меня «не обижать» Владимира Григорьевича. Надо было смириться и ждать.

Кстати, до сих пор я совсем ничего, или почти ничего, не рассказывал о подруге жизни В. Г. Черткова – Анне Константиновне Чертковой, а между тем личность ее, недюжинная и интересная, нуждается в освещении уже потому только, что она отнюдь не отождествлялась с личностью ее мужа.

А. К. Черткова, рожденная Дитерихс, была дочерью отставного армейского генерала, проживавшего в посаде Дубовке на Волге. Родным братом приходился ей известный в истории русской революции или, лучше сказать, контрреволюции, генерал М. К. Дитерихс, «воевода земской рати», воевавший с советской властью на Дальнем Востоке, а затем перешедший чуть ли не на амплуа сапожника и скончавшийся в Шанхае⁵. Сестра Анны Константиновны Ольга была замужем за Андреем Львовичем Толстым. Хорошая, чистая девушка, она пошла за самого беспутного из сыновей Льва Николаевича с намерением воздействовать на него в нравственном отношении и таким образом постараться «спасти» его. Миссия ее большого успеха не имела: Андрей впоследствии развелся с Ольгой, оставив на ее попечении двоих детей, и женился снова – тоже на разведенной⁶.

Анна Константиновна познакомилась с В. Г. Чертковым как раз в пору первого увлечения его «толстовством», будучи курсисткой в Петербурге. Есть чудесная картина Ярошенко «Курсистка»: молоденькая девушка с тонким, серьезным личиком и умными черными глазками, в легкой черной шапочке и с шерстяной шалью, небрежно накинутой на узенькие плечики, с пачкой книг под мышкой деловито и озабоченно спешит куда-то – вероятно, на лекции – по мокрым, затянутым промозглым туманом улицам Петербурга. Прелестное своей одухотворенностью, серьезностью и первой весенней свежестью личико этого юного существа, глубоко убежденного в правильности, нужности и важности раз избранного пути, чудесно контрастирует с тяжелыми очертаниями и хроническим ненастьем большого северного города!.. Так вот, девушка на этой картине и есть молоденькая Анна Константиновна, – и не в переносном каком-нибудь, символическом, а в самом точном, буквальном значении: Ярошенко с нее писал свою курсистку.

Ярошенко, видимо, нравился выраженный в Анне Константиновне тип одухотворенного, тонкого, и внутренне и внешне целомудренно-привлекательного скромного женского существа, потому что он написал с нее и еще одну картину: «Выздоравливающая». Тут Анна Константиновна представлена уже в зрелом возрасте, после замужества и после одного тяжелого заболевания: еще не старая закутанная в плед и шали дама изображена сидящей в кресле на увитой розами открытой веранде где-то на юге, – в Крыму, вероятно. Тут хороша высунувшаяся из-под шали и протянутая по ручке кресла рука. Анну Константиновну можно узнать по одной только этой руке… Но и лицо очень похоже… Сходство лица, однако, уже по окончании картины сознательно уменьшено было художником по просьбе Анны Константиновны и ее родных – ввиду того, что картина должна была пойти на большую петербургскую выставку.

В Петербурге А. К. Дитерихс посещала «толстовский кружок» П. И. Бирюкова, где и встретилась с В. Г. Чертковым. Она также сочувствовала мировоззрению Л. Н. Толстого, глубоко и тонко понимала это мировоззрение и потом во всю жизнь была верной помощницей и подругой своему мужу.

Самостоятельной роли рядом с ним, правда, она не играла, хотя, стоя не ниже мужа по уму, она по своему культурному развитию, как мне всегда казалось, значительно его превосходила.

Что же касается характера, то Анна Константиновна, как я узнал ее после, являлась, в сущности, полной противоположностью своему мужу. Ее отличали: мягкость и даже почти слабость характера, нетвердость воли, сердечность, скромность, чуткость, внимательное сочувствие к интересам, горестям и нуждам ближних, душевное гостеприимство, живое любопытство ко всему (пусть женское) и любознательность, выходящая за границы «толстовского» горизонта. Она была литературно одарена, написала прекрасные воспоминания детства, изданные у «Посредника»⁷. Любила музыку и составила несколько сборников «духовных песнопений» для «толстовцев», – песнопений, довольно, впрочем, монотонных и унылых, что и не могло быть иначе, так как и сама-то маленькая, сухонькая, с черными, вечно таившими в себе какую-то невысказанную тревогу глазами, композиторша была наделена характером грустной, пессимистической складки: будто что-то однажды испугало ее в жизни, и с тех пор бедная женщина уже ко всему приглядывалась с опаской и тайной недоверчивостью.

С другой стороны, и подлинный дух «толстовства», изменчивая и неверная судьба «толстовской» среды, вечно преследуемой и подвергающейся добровольным и недобровольным испытаниям, могли отразиться на унылых песнопениях Анны Константиновны, у которой даже призывы к братству и свободе звучали плаксивым минором. В самом деле, тяжел рок радикальных сектантов-христиан! Тут – и расхождение детей с родителями, и расхождение мужей с женами, и наказания тюрьмами и дисциплинарными батальонами за отказы от военной службы, и изнурительные, непосильные опыты работы бывших богачей и интеллигентов на земле, и вечная бедность, и отказы молодежи от женской любви, и постоянное горькое сознание разрыва между идеалом и действительностью. Много было и есть героизма и горения в «толстовстве», много светлого и радостного, но много и страданий, и обертон жизненной симфонии едва ли не каждого «толстовца», в сущности, всегда печальный.

Анна Константиновна не только аккомпанировала, но и пела сама – густым, красивого тембра и хорошо поставленным контральто. Коронными ее номерами были: ария из «Ифигении» Глюка и особо пленявшая «толстовцев» грустная песня на слова плещеевского перевода из Теннисона «Бледные руки скрестивши на грудь». Анна Константиновна сама положила эти стихи на музыку, воспользовавшись при этом, если мне не изменяет память, чуть ли не бетховенской мелодией. Строчка «Сердце враждой и любовью кипело» целомудренно переделывалась на «Сердце горячей любовью кипело».

И Глюка, и «Бледные руки» Анна Константиновна исполняла вдохновенно, с искренним воодушевлением, доставляя удовольствие не только неприхотливой телятинской публике, но и случайно заглядывавшим к Чертковым людям с более тонким и воспитанным музыкальным вкусом. Сам Владимир Григорьевич, в иных случаях не без высокомерия и не без чувства превосходства относившийся и к жене, любил ее слушать, трогался и мягчал при этом, – может быть, вспоминая молодость… Как-то при мне похвалил Анну Константиновну как певицу и сам Л. Н. Толстой, судья весьма взыскательный, хотя и любезный: конечно, она была совершенно счастлива.

Как более интеллигентный человек, Анна Константиновна совсем не страдала основным недостатком своего мужа, отставного гвардии штабс-ротмистра: деспотизмом. Несмотря на разность характеров, прекрасно уживалась с ним. Вопрос только в том, какой ценой она этого достигала. Не ценой ли отказа от собственной личности? В самом деле, любя и ценя своего мужа, справедливо гордясь его близостью к Толстому, Анна Константиновна все же определенно побаивалась его. И вспыльчивость, и упрямство, и проявлявшаяся временами ненормальность Черткова то и дело задавали ей большие задачи. Признать мужа в чем-нибудь неправым, виновным (ни по отношению к себе, ни по отношению к другим) она никогда себе не позволяла. Расходиться с ним во мнениях также не смела. Если, например, ей случалось узнавать, что Дима не согласен с каким-нибудь ее взглядом, высказанным до беседы с ним, то она тотчас спешила от своего взгляда отказаться и присоединиться к мнению Димы.

Были, конечно, у Анны Константиновны и свои маленькие женские слабости и недостатки. Как не увлечься было, например, защищая мужа и стараясь быть ему «полезной», потребностью посплетничать о Софье Андреевне Толстой? Тут, говоря правду, женщины в чертковском доме – Анна Константиновна, Ольга Константиновна – очень много нагрешили. Но все же слабости и недостатки у Анны Константиновны не превращались в ее «вторую натуру», не завладевали ею, а напротив, уравновешивались положительными сторонами и чертами ее личности. Характерно, что и сама С. А. Толстая, до последней степени раздраженная против Черткова, отнюдь не переносила этого раздражения на его жену, хотя и знала, что та во всем заодно со своим мужем. Софья Андреевна, однако, разделяла их, и «бедную Галю» не только не ненавидела, а даже жалела. Она только злорадствовала, когда юный Дима неудачно женился на некрасивой, неграмотной и неразвитой деревенской девушке. Зная, что мать страдает за Диму, Софья Андреевна торжествующе провозглашала: «Так ей и надо! Это – наказание Гале за ее поведение по отношению ко мне!..»

Анну Константиновну любили все в доме. Любил ее и я. Не трепетали и не боялись ее, как трепетали и боялись странного и во многом непонятного ее мужа. Не трепетал и не боялся ее и я. Напротив, между нами установились никогда не выражавшиеся словами, простые, доверчивые, дружеские отношения, – как у не старой еще матери со взрослым сыном. С этим «взрослым сыном» можно бывало обменяться мыслями и о том, что в то время еще мало занимало настоящего сына – зеленого юношу, тем более что в людном телятинском доме, пожалуй, больше-то и не было людей хоть сколько-нибудь одинаково воспитанных и стоявших на более или менее одинаковом с хозяйкой культурном уровне. Частенько моя необязательная обязанность в доме состояла в том, чтобы «занимать» скучающую Анну Константиновну. Она скучала, потому что хозяйством, доверенным экономке, совершенно не занималась, да и других каких-либо обязательных занятий вследствие болезненной слабости (на 90 % себе внушенной) не имела. Весь пустой день бывал в ее распоряжении, и всякий раз надо было стараться чем-то его наполнить. Мы вместе разбирали и прочитывали получавшуюся в Телятинках корреспонденцию, отвечали за Владимира Григорьевича обращавшимся к нему со своими запросами далеким, незнакомым «толстовцам», читали что-нибудь вслух, правили корректуру печатавшейся у «Посредника» книги Анны Константиновны, наконец – просто болтали о том и о сем. По молодости «взрослому сыну» иной раз и досаждало немножко такое времяпровождение, но сейчас я не могу вспоминать о нем иначе, как с удовольствием: ведь я приносил эту маленькую жертву доброй, милой и такой, в сущности, беспомощной и одинокой возле своего мужа, ныне тоже ушедшей в Страну Иную незабвенной Анне Константиновне!..

Очень ценили внимание Анны Константиновны все впервые посещавшие дом Черткова – все равно, крестьянин ли это был, рабочий или студент, учитель, профессор. Нелюдим-хозяин прятался где-то в своей норе, по большей части «отдыхал», то есть спал, а хозяйка любезно принимала гостей, рассказывала им о Льве Николаевиче, прочитывала наиболее интересные из полученных писем, записывала их собственные любопытные рассказы и сообщения и т. д. В результате все или почти все уносили приятное воспоминание о пребывании в доме Чертковых, хотя содействовала этому почти всегда именно Черткова, а не Чертков. «Малоуютный», тяжелый был человек В. Г. Чертков, и нелегко было людям общение с ним, но, видно, где-то «в небесной канцелярии» это было учтено – и вот на помощь другу Толстого дана была милая жена. Ей удавалось, если не всегда, то хоть изредка, умягчающе влиять на Владимира Григорьевича, вводить небезопасный, грузный размах его тяжелой натуры в какие-то более или менее приемлемые для окружающих, дисциплинирующие рамки, а также облегчать доступ к нему для других людей – и тех, кто жил с ним под одной крышей, и тех, кто являлся в его дом впервые. Не стой эта маленькая, худенькая, но чуткая, глубокая и добрая женщина около Черткова, еще труднее было бы ему выполнять свою миссию друга, наперсника, издателя, толкователя, пропагатора[70]70
  от лат. propagare – распространять.


[Закрыть] и душеприказчика Льва Толстого.

«…Приятно побывать в этих местах, потому что долго не был, – пишу я в своем телятинском дневнике 5 июля 1912 года – Часто хожу к Александре Львовне, живущей по соседству. У нее – как дома, или, вернее, как в бывшей «ремингтонной» Ясной Поляны. Тот же «ремингтон». Та же неизменная Варвара Михайловна. И «попка» тот же.

Вечером пил чай все в том же большом зале с портретами, осмотрел комнаты Льва Николаевича, где каждая вещь знакома, прослушал в граммофоне любимый вальс Льва Николаевича – Fruhlingsstimmen Штрауса в исполнении пианиста Грюнфельда.

Все – как было при нем. Все – то же. И все – не то. Солнышко, живившее всю эту картину, закатилось.

…К Владимиру Григорьевичу у меня по-прежнему двойственное отношение: и люблю его, и не понимаю. Хорош он прямотой, умом, добротой иногда, когда захочет; дорог мне по воспоминаниям близости ко Льву Николаевичу и многого добра, сделанного им для меня, но многого не понимаю. С Софьей Андреевной он все не помирился. С Сухотиными – в ссоре. Не ладит с Александрой Львовной даже. Она удалила от участия в их общем деле по проведению завещания Льва Николаевича Алексея Сергеенко, а Владимир Григорьевич без него жить не может, надоедает ей длинными письмами о нем (это из одной-то усадьбы другую, за 100 шагов!). Потом что-то они не соглашаются насчет того плана и принципа, по которому будут оделять крестьян землей, выкупленной у жены и сыновей Льва Николаевича, и т. д. Скучно».

Завещание Л. Н. Толстого, как известно, передавало все права литературной собственности Александре Львовне, а в случае ее смерти – Татьяне Львовне. Внесение Т. Л. Сухотиной в завещание имело чисто формальный характер: Льву Николаевичу не хотелось обидеть полным невниманием и проявлением демонстративного недоверия любимую им (хоть и иначе, чем Александру Львовну) старшую дочь.

Использовав свое право, А. Л. Толстая и стоявший за ней Чертков продали это право на три года богатому, ловкому и оборотистому И. Д. Сытину, который постарался выколотить из него все, что было можно: выпустил два полных собрания сочинений Толстого – одно отдельное, другое – в качестве приложений к газете «Русское слово» и к журналу «Вокруг света», далее – роскошное, иллюстрированное издание основных художественных произведений великого писателя и, наконец, ряд отдельных книг и брошюр и т. д. Он же осуществил предпринятое Александрой Львовной как бы самостоятельно трехтомное издание неизданных «Посмертных художественных произведений Л. Н. Толстого», в дешевой и дорогой версиях.

Издание посмертных произведений дало Александре Львовне 120 000 рублей. Практичный Сытин честно доплатил 270 000, и у Александры Львовны оказалась в руках сумма почти в 400 000 рублей, необходимая для того, чтобы выкупить по довольно высокой цене у С. А. Толстой и ее пяти сыновей принадлежавшую им яснополянскую землю, для бесплатного наделения ею крестьян.

Делалось все это на основании устного распоряжения или указания, преподанного Л. Н. Толстым его младшей дочери и душеприказчице: «Дай им (то есть братьям) деньги, а землю передай крестьянам, тем, кто на ней всегда работал и работает теперь», – говорил Лев Николаевич дочери. Через три года со дня смерти отца Александра Львовна должна была объявить все его сочинения общей собственностью, что, добавлю, она потом действительно и сделала. Земля в конце концов, тоже была поделена между крестьянами Ясной Поляны и трех соседних деревень.

Конечно, это было великое дело. Отказ от права литературной собственности в пользу всего народа осуществлялся, по-видимому, впервые в истории не только русской, но и мировой литературы. А наделение малоземельных крестьян землей за счет помещичьих владений явилось, конечно, своего рода маленькой аграрной революцией, заставившей скрежетать зубами всех крапивенских зубров-помещиков. Вечная слава великому Льву, осуществившему эти начинания и тем лишний раз подчеркнувшему свою глубокую верность и преданность интересам русского трудового народа! Спасибо и тем, кто помог ему, посмертно, осуществить эти начинания!

Всякого рода ошибки и неудачи в проведении этого дела Черткову и Александре Львовне можно простить, поскольку главное было выполнено: поскольку еще задолго до революции творения великого Толстого стали общенародным достоянием, а яснополянские, грумонтские, телятинские и грецовские мужики округлили свои тощие земельные наделы. (Речь, впрочем, может идти главным образом об яснополянских крестьянах, так как три соседние деревни получили лишь небольшие участки, давно находившиеся в их аренде и обработке.)

Добавлю, наконец, что из фонда Александры Львовны получил единовременные пособия и ряд яснополянских дворовых. Так, повар-толстяк Семен Николаевич Румянцев, бывший крепостной и сын крепостного, тоже повара, получил 1500 рублей; многолетний личный слуга Льва Николаевича тихий и скромный Илья Васильевич Сидорков – 1000 рублей; другие получили по 500, по 300 или по 200 рублей, смотря, главное, по длительности и тяжести их службы в доме. Распределение пособий произведено было совместно дочерьми Льва Николаевича Александрой и Татьяной и сыном Андреем.