Текст книги "Латгальский крест"

20

Тем же вечером мы с Валетом подрались. Он ждал меня у подъезда. Был явно на взводе; сворачивая к дому с бетонки, я видел, как он мечется под фонарем, вышагивает туда-сюда с сигаретой в зубах.

От озера я гнал, отпустив руль и раскинув руки как крылья. Быстро темнело. На западе, остывая, плавилась малиновая полоска. Черные деревья слились в плоский силуэт с наспех очерченным контуром. Дорога неслась подо мной призрачной лентой, я крутил педали в каком-то радостном азарте, точно шел на взлет. Пару раз влетал колесом в колдобины, но всякий раз мне удавалось сохранить равновесие – да и что могло со мной случиться, ведь смерти нет.

Валет увидел меня, выкинул окурок и быстро пошел навстречу. Я на ходу спрыгнул с велосипеда.

– С ней был? – выкрикнул он. – С ней? Да? Только не ври – с ней?

– С ней. – Я поднес ладонь к лицу, вдохнул: от пальцев пахло Ингой.

Нестерпимо захотелось вслух произнести ее имя, но я не успел. Хлестко, как пружина, Валет выкинул вперед кулак. Удар пришелся в подбородок. Я повалился на спину, велосипед грохнулся на меня. Брат подскочил, замахнулся, он снова целил в лицо. Мне удалось увернуться, кулак скользнул по виску.

– Изувечу! – рычал Валет, замахиваясь снова.

Велосипед оказался между нами, брат ухватился за раму, навалился всем телом. Руль уперся мне под ключицу, рама сдавила грудную клетку. Я задыхался. Валет, сопя и ругаясь, старался попасть кулаком в лицо. Я успешно уворачивался, пытался лягнуть брата, но штанина запуталась в велосипедной цепи. Мне удалось изловчиться и садануть его по ребрам, Валет охнул, привстал, хватая воздух ртом. Отбросив велосипед, я вскочил на ноги.

– Лежачего… – выкрикнул я. – Лежачего бить! Ну ты и гад, Валет!

Пыхтя и отплевываясь, мы стояли напротив друг друга. Валет разбил кулак и теперь слизывал кровь с костяшек. Я тронул подбородок: он надулся, там пульсировала жаркая боль.

– Хотел отомстить? – Валет зло сплюнул мне под ноги. – Да?! Вот так хотел?

– Ты что…

– Заткнись! – Он пошел на меня. – Ты думаешь, я не понял…

Что он там понял, узнать я не успел: со стороны бетонки раздался рык мотоцикла, отцовского «Мефисто». Его мощный движок не спутать ни с каким «Уралом» или «Явой». Белый луч фары выхватил сараи, полоснул по стволам лип. Яркий круг уперся в ворота гаража. Мотор напоследок рявкнул и умолк. Из темноты донесся мелодичный посвист. Батя высвистывал арию Сильвы из одноименной оперетты Кальмана.

Валет застыл. Что-то буркнул, зыркнул исподлобья и быстро пошел к подъезду. Я поднял велосипед, поплелся следом – разговаривать с отцом мне тоже не хотелось.

21

Утром я снова оказался на озере. На том же месте, что и вчера. Трава, примятая нашими телами, не успела распрямиться за ночь; я сел на землю, обхватил колени и стал ждать. Сидел тихо, не двигаясь, точно оглушенный. Словно зачарованный – вот верное слово. Вчера, после драки с братом, у меня появилось странное ощущение: будто я проскользнул в другую реальность. На территорию чуда.

Такое испытываешь, выходя из детства, когда разум уже принял скучную логику взрослой жизни, а где-то в глубине твоего существа еще тлеет уголек веры в волшебство. А что, если это мы сами делаем жизнь такой – серой и унылой – и своим занудством убиваем возможность чуда?

Нам посчастливилось – нам удалось родиться. Ты только подумай, какая удача – мизерный шанс, это ж как в лотерею выиграть. Мы родились и очутились на сказочном карнавале, который своими же силами превратили в смертную тоску. В добровольную каторгу.

Голова моя была легка и прозрачна. Утро тихо перетекло в день.

Передо мной лежало неподвижное озеро, окруженное соснами. На том берегу, обрывистом и диком, деревья подступали к самой воде, за ними темнел бор. Казалось, если вот так притаиться, то можно понять что-то важное, что-то тайное. Про небо. Или про землю. Про жизнь. Зачем отражаются камыши в озере. Какой смысл в невесомых облаках, что скользят по синеве. Отчего птицы перекликаются такими настороженными голосами. Или они хотят подать мне знак? Но какой? Ведь птицы, любой коростель или зяблик, знают куда больше меня. Он, этот зяблик, может прямо сейчас взмыть к облакам и увидеть оттуда полмира – и меня, сидящего в траве, и Ингу, что спешит по тропе в сторону озера, и молодых латышей, работающих в поле, и Валета за столом с конспектом по физике – выпускные экзамены через неделю, а ты, поди, и забыл?

До меня долетели смех, голоса. На песчаную косу за дальней ивой выскочили латыши. Те трое, которых я видел в поле по дороге к озеру. Один, белобрысый мальчишка, тогда помахал мне. Сейчас он снова меня заметил, вскинул руку над головой. Я махнул в ответ. Латыши разделись догола, толкаясь и гогоча, бросились в воду. Их хохот катился по озеру, стеклянное эхо металось от берега к берегу, затихало между сосен.

– Аборигены… – проворчал я без злобы, почти с нежностью.

Я любил весь мир сразу. Даже тех шумных деревенских парней. Сцепив пальцы, закинул руки за голову. Медленно завалился навзничь в траву. Ход облаков гипнотизировал, теперь мне уже казалось, что я сам плыву куда-то. Бросив весла, лежу на дне лодки, и меня несет плавный ток. Нежно тянет неведомо куда непонятная река. А может, так и надо – и не будет разочарований и душевной боли: какая боль без борьбы? Так, меланхолия.

– Меланхолия, – прошептал я по слогам, отгоняя настырную муху от лица.

Латыши, похоже, наконец угомонились. Муха села мне на скулу, я замер, выждал секунду и хлестко шлепнул себя по щеке. Конечно, муха оказалась проворнее.

На том берегу было тихо. Я приподнялся на локте. Нет, они не ушли – латыши ныряли, подолгу оставаясь под водой. Занимались этим сосредоточенно, будто работали. Я встал на колени, загородился ладонью от солнца. Неподвижное озеро сияло как ртуть, становилось душно. Похоже, собиралась гроза.

Латыши продолжали нырять, голова одного возникла на поверхности, он что-то крикнул и исчез снова. Белые ягодицы сверкнули и ушли под воду. Другой подгреб торопливыми саженками и тоже нырнул. Раков ловят? Или нашли что-то? Что?

Из-под воды одновременно показались две головы. Быстро гребя, они тянули что-то к берегу. Что-то большое и белое. Я медленно встал, выпрямился. Сначала догадался, потом увидел – это был белобрысый парень.

Они волокли его, как куль, по мелководью. Вытащив на песок, положили на спину и принялись откачивать. Они суетились – поджарые и долговязые, похожие на близнецов, у них даже загар был одинаковый – оранжевые шеи и руки, остальное как сметана. Белобрысый лежал неподвижно.

Один латыш, на ходу натягивая штаны, быстро побежал вверх по тропе и скрылся в орешнике. Другой продолжал делать искусственное дыхание. Парень не шевелился. Ужас тихо наполнил меня, кожу на затылке стянуло. Должно быть, так волосы встают дыбом.

Я опустился на корточки. Зажал ладони между коленей, чтобы не дрожали. Нужно пойти туда, помочь. Но чем я могу помочь? Ведь и дураку ясно: мертвый он. Мертвый. Мысленно повторил слово несколько раз, пока из него не вытек смысл. Остались звуки, которые ничего не означают.

– Мертвый… – произнес вслух.

Как тогда, на похоронах деда, я окаменел. Не мог двинуться с места. Как тогда, на кладбище, в детстве. У меня и сейчас не хватило бы духу пойти туда. И ни за какие сокровища мира я не смог бы заставить себя дотронуться до мертвеца. Скорее бы умер сам.

Появился милицейский газик. Крашенный в цыплячий цвет, с синей полоской по борту и с синим маяком на крыше. Из машины выскочил давешний латыш, неспешно выбрался милиционер. В галифе, начищенных сапогах, на поясе кобура. Они подошли к утопленнику, присели на корточки. Парень, что делал искусственное дыхание, размахивая руками, что-то говорил. Тыкал в сторону озера и леса. Милиционер, сняв фуражку, поглядывал то на него, то на утопленника.

Из распахнутой двери газика долетали тихий треск милицейского радио, обрывки фраз оператора. Потом милиционер поднялся, лениво обошел тело, сделал несколько фотографий. Сунул фотоаппарат в карман, вернулся к машине. Закурил, вызвал кого-то по рации и долго с ним ругался. Щелчком послал окурок в камыши, окликнул латышей. Сам сел за руль, парни забрались на заднее сиденье. Газик развернулся, моргнул красными стоп-сигналами и, переваливаясь, полез вверх по тропе. Утопленник остался лежать на песке.

Шум мотора затих. Растворился в цокоте кузнечиков, вкрадчивом шушуканье камыша. Я не мог оторвать взгляд от мертвеца. Бледное неподвижное тело с загорелыми по локоть руками, казалось, на нем белое балетное трико с короткими рукавами. Почему они его оставили? Разве так можно?

Озеро стало матовым и серым, как олово. На середине плеснула рыба. Крупная, наверное, лещ. Сверкнула сталью чешуя, донесся всплеск, по воде побежали круги. До меня вдруг дошло, так остро, я аж вздрогнул: кроме нас с мертвецом, на озере никого нет. Только он и я.

Парило. Небо, скучное и серое, нависло над лесом. Я стянул потную майку, скомкал, бросил в траву. Звуки стали глуше, как сквозь войлок; даже кузнечики притихли. Прислушался: со стороны Даугавпилса докатился призрачный отзвук грома, далекий и глухой, как ворчание огромного зверя.

– Гроза, – раздалось за спиной.

Я обернулся – Инга.

Подошла бесшумно, я даже не услышал шагов. Покусывая длинную травинку с метелкой на конце, она пристально смотрела на восток. Оттуда, будто повинуясь ее немому приказу, снова донесся утробный рокот.

– Милиция приезжала, – повернулась. – Снова тебя ловят?

Спросила насмешливо, протянула руку к моему лицу.

– Брат? – тронула пальцем подбородок.

От боли я вздрогнул. Про драку совершенно забыл, но челюсть ныла, да и синяк наверняка был хорош.

– Красиво? – спросил с вызовом.

Она пожала плечом, равнодушно, мол, мне-то что. Она снова стала чужой. Холодной и настороженной Ингой, которую я почти ненавидел. Точно не было у нас вчерашнего – вот тут, на этой самой траве. Ведь вчера, только вчера! Трава не успела даже распрямиться! Цаца в кедах! Очень хотелось сказать ей что-то обидное, сделать больно, но я сдержался. Не из благородства, нет, просто от злости не смог найти хлестких слов. Похоже, я такой же псих, как она: то у ног готов ползать, пятки целовать, то…

– Кто там? – Она смотрела поверх моего плеча на тот берег.

Смотрела не отрываясь. Я помедлил, хмуро буркнул:

– Пацан. Утонул. Потому и милиция.

– Ты видел?

Я кивнул.

Мне вдруг пришло в голову, что Инга знает утопленника, он же местный. Может, с соседнего хутора, они тут все друг друга знают. Инга стянула через голову платье, не расстегивая, вывернув наизнанку. Сбросила тапки.

– Ты что? – Я сглотнул, меня замутило как от предчувствия надвигающейся беды. – Туда?

– Чего стоишь? – Она быстро сняла трусы. – Плывем!

– Ты… – запнувшись, я уставился на белобрысый хохолок на ее лобке. – Туда…

Оттолкнув меня, Инга быстро пошла к воде. Я попытался поймать ее за пальцы, она вывернулась. Вбежала в воду, взмахнув руками, с ходу нырнула.

– Чокнутая… – Сел в траву, стянул, не расшнуровывая, кеды. – Ведь по берегу же… по берегу можно…

Она вынырнула метрах в пятнадцати, размашисто, по-мужски, поплыла к тому берегу. Я быстро снял штаны вместе с трусами. Зашел в воду.

Догнать Ингу не удалось, хоть я и старался – греб как на значок ГТО. Она уже выбралась на берег, а я только подплывал к мелководью. Сбавил скорость, с кроля перешел на брасс. Подплывая, разглядывал мертвеца. Не хотел, но смотрел не моргая.

Утопленник лежал на песке; худой и строгий, вытянув руки по швам и выставив вверх подбородок. Инга обошла труп, крадучись, точно боялась разбудить. Села на корточки, вглядываясь в лицо.

– Иди сюда, – негромко позвала она меня. – Ближе.

Я остановился метрах в двух. Парень выглядел старше, чем мне показалось утром. Когда он был живым. Когда помахал мне, проезжающему мимо на велосипеде.

– Ближе… – Инга подняла глаза. – Ты что, боишься?

Да, боюсь, ответил я про себя. Боюсь.

На вялых ногах сделал шаг, другой. Никогда не видел мертвеца так близко, даже когда хоронили деда. К тому же этот был голый. Редкие волосы на груди казались седыми, седыми казались и брови, и ресницы, а под глазами лежала тень, словно плохо смытая тушь.

– Странно… – тихо начала Инга и замолчала.

– Что? – Я осип.

Она не ответила, указательным пальцем дотронулась до острого кадыка утопленника. Медленно провела вниз по сизому горлу, остановилась на острой ключице.

– Мертвый совсем не похож на спящего, – произнесла почти шепотом. – Какая чушь, когда говорят… Он похож на неодушевленный предмет. Предмет. Как камень. Или песок.

Она посмотрела мне в глаза.

– Правда. Он теперь как камень. Не бойся, потрогай. Это просто камень.

Ее мокрые волосы, закинутые назад, казались совсем темными. Раньше я не замечал, что уши у нее чуть вытянутые, острые и совсем без мочек. Что-то рысье появилось в лице – то ли эти уши, то ли острые скулы. Может, взгляд, не знаю.

– Ближе! – сухо повторила Инга.

Она смотрела на меня пристально, совсем не моргая. Ее смуглые руки покрылись гусиной кожей, от холода соски сжались и потемнели. Против своей воли я сделал еще шаг. Не глядя на труп, медленно опустился на корточки.

– Видишь, совсем не страшно, – произнесла она тихо. – Потрогай его.

Я прерывисто вдохнул и дотронулся до мертвого плеча. Оно было гладким и холодным как кость. Мертвая кость. Только тут до меня дошел смысл слов «неодушевленный предмет». Тело, лежавшее на песке, не имело никакого отношения к тому мальчишке, который смеялся и махал мне сегодня утром. Куда он исчез, тот, живой? Как странно, как нелепо. Действительно, мертвец совсем не похож на спящего, он уже не человек, он неодушевленный предмет. Мертвое тело. Но что такое тогда человек?

Я перевел взгляд на Ингу. Скользнул по лицу, остановился на груди, потом посмотрел ниже. Голое женское тело – а во мне не было даже намека на вожделение. Меня мутило. Мне почудился запах тины, так воняют забытые вазы с цветами – сладковатой гнилью. Я снова разглядывал лицо утопленника.

– Обними меня. – Инга поднялась.

– Что? – Я тоже встал.

– Холодно. Обними.

Я обнял. Она тут же уткнулась лицом мне в шею, уютно пристроилась в ключице. Ее нос был как ледышка, плечи мелко дрожали. Я сгреб ее в охапку, обхватил руками. Прижал к себе, крепко-крепко, стараясь унять дрожь.

– Теплее?

Кивнула, потерлась ледяным носом. Мы молчали, она едва слышно сопела, прерывисто, в такт дрожи. Когда она моргала, ее ресницы щекотали мне шею. Было в этом что-то трогательное, интимное – почти тайное.

Потом заговорила. Тусклым голосом, тихим и монотонным, как сквозь сон:

– Совсем не помню его лица. Солдаты забрали фотографии, мать одну спрятала, а дед нашел и сжег. Помню того офицера, запах помню – знаешь, этот одеколон русский, – и еще ремни его воняли новой кожей… Слово какое-то смешное есть…

– Портупея…

– Портупея, да. Тот русский кричал, кричал и ругался на мать. Еще помню, зуб у него был железный – блестел во рту, когда он кричал. В Сибири сдохнешь, всех вас туда, паскуды… а пацанку в Даугавпилс, в приемник. Интернат там детский… В Даугавпилсе.

Так говорят загипнотизированные. Из Риги к нам приезжал гипнотизер, выступал в Доме офицеров. Сперва показывал фокусы, а после гипнотизировал желающих. Римму Павловну из военторга, кого-то еще.

– После я почти год не разговаривала. Но этого совсем не помню. Знаешь, как дыра в памяти… А потом заикалась, в Резекне возили к врачу. Сильно заикалась – вот это помню. Я уже в школу ходила, в ту, старую, которая за Еврейским кладбищем. А новая за рынком, там, где раньше…

Инга замолчала, выдохнула, точно выбилась из сил.

– Но не мать рассказала русским. Не мать, дед рассказал. Я знаю. Они его били… И отца потом тоже…

В возникшей тишине грохнул раскат грома. Бухнуло с оттягом, как из гаубицы. Гроза приближалась. Восточная половина неба уже налилась чернильной синью, из-за макушек сосен выползала черная туча, чумазая и растрепанная, как клуб паровозного дыма. Инга вывернулась из моих рук.

– Поплыли, – сказала.

От покорности не осталось и следа. Кроткая беззащитность превратилась в безразличную решимость, причем без перехода, моментально. Будто и не она мгновенье назад таяла в моих объятьях, жалась ко мне, как бездомный кутенок. От таких перепадов с ума сойти можно.

– Инга!

Она не ответила, перешагнула через утопленника, не оглядываясь, пошла к воде. Перешагнула, словно через бревно. Тут, на этом берегу, ничто ее больше не интересовало. Ни мертвый парень, ни я. Какого черта мы вообще сюда плыли?

– Какого черта! – крикнул я. – Гроза!

– Да-да! Гроза! – Она зашла в воду, ответила, не обернувшись: – Поплыли!

Над лесом зигзагом полыхнула молния. Озеро и бор застыли контрастным снимком в ртутной вспышке. Тут же шарахнул гром, ударило с треском, будто кто-то огромный ломился сквозь чащу, круша сосны как хворост.

– Молнией же! Молнией убьет к чертовой матери!

Она оглянулась – стеклянные глаза, пустой взгляд. Зашла в воду уже по пояс.

– Валет бы молнии не испугался.

Сказала и нырнула, не дала мне даже ответить.

– Дура! – крикнул я в пустое озеро. – Истеричка! Вот ведь дура!

Но тут она была права, Валет бы не струсил. Такой же психопат. Сиганул бы под гром и молнии и глазом бы не моргнул.

Первые капли, увесистые и редкие, застучали по листьям и траве, по песку. На неподвижной воде озера появились круги. Их становилось все больше, шум нарастал, приближался. Постепенно все озеро покрылось стальной рябью. Я подошел к кромке воды. Инга не появлялась.

– Дура, – пробормотал я, вглядываясь в пустую поверхность озера. – Вот ведь дура…

Ливень быстро набирал силу. Противоположный берег растекся как мокрая акварель, камыши и ивы еще виднелись, а вот лес слился в мутную полоску, похожую на лиловую горную гряду. Стало темно, как в сумерки. Внезапно ландшафт, шипя и извиваясь, раскроила ослепительная молния и воткнулась прямо в середину озера. Раздался треск, словно небо разодрали пополам. Я непроизвольно пригнулся. Пахнуло озоном – стерильный холодный запах.

– Инга… Инга…

Я повторял ее имя и метался по мелководью; заставить себя нырнуть я не мог. Надо нырнуть, найти и вытащить. Ведь я отлично ныряю и могу еще вытащить ее. Найти и вытащить. Спасти. Откачать. Искусственное дыхание – очень просто: ладонями обеих рук на грудную клетку… Вдох и выдох. И в рот так же. Только нос надо зажать. Чтоб легкие начали работать. Ведь прошло всего минуты три. Или пять. Сколько там человек может под водой… сколько… Следующая молния угодила в макушку могучей сосны на том берегу, косматая крона качнулась и рухнула вниз. Я выскочил на берег.

– Зачем? Ну зачем?!

Упал на колени, кулаками бил в мокрый песок. Ревел. Все было кончено. Кричал кому-то: «Нет-нет-нет!» Обзывал сволочью – кого? Себя? Ее? Бога? Поверить в реальность происходящего я не мог, но это было единственная реальность – озеро, ливень, песок. И моя трусость. Теперь мне казалось, что всему виной стала именно она – моя трусость. И если бы я поплыл с ней, то ничего бы не случилось. А теперь, теперь все кончено.

– Чиж! – раздалось за спиной.

Инга стояла, уперев кулаки в бедра. Один в один как тогда на острове, будто кто-то вырезал картинку из того июня и вставил в нынешнее лето.

– Ты как… – промямлил я, стоя на четвереньках. – Как…

Инга пальцем прочертила полукруг от озера до прибрежных камышей. И подмигнула без улыбки.

Над бором полыхнула молния, шарахнул гром: за эти несколько секунд меня прошибла целая гамма эмоций. От почти религиозного экстаза, вроде того, что испытал апостол Фома, вложивший персты в рану воскресшего учителя, до лютой звериной ярости. Между ними уместились радость, удивление, благодарность и восхищение. Наверное, что-то еще, но я не запомнил.

– Ну, ты… Ты…

От гнева я заикался, все оскорбления казались недостаточно обидными. Вскочив, бросился к ней. Подбежал со сжатыми кулаками. Она не двинулась с места.

– Не ори. Лучше скажи спасибо.

– Спасибо? За что?!

– Теперь ты точно знаешь, как тебе будет плохо, когда я умру.

– Что?!

Меня просто трясло от злости. Соображал я тоже неважно.

– Когда я одна, всегда представляю, как мне будет плохо, если ты вдруг умрешь.

– Ты чокнутая… – начал я, до меня вдруг дошел смысл фразы. – Ты… ты думаешь обо мне?

– Конечно. Часто… – Запнулась, добавила: – Почти всегда.

Я остолбенел. Дождь хлестал по лицу, по плечам. Инга засмеялась.

– Ну что ты стоишь как дурак? Подойди хоть.

Мы повалились на песок. Она хохотала, запрокинув голову. Это было похоже на истерику, скорее всего, это и была истерика. По лицу текли то ли слезы, то ли ливень – из-за дождя я не понимал, смеется она или рыдает. Обвив меня ногами, впившись ногтями в плечи, она выкрикивала что-то по-латышски, стонала и снова хохотала. Она не отдавалась мне – о нет! – она властно брала.

Молнии били одна за другой, яркие вспышки и сизый отблеск на мокром теле, порой ее лицо делалось некрасивым, почти уродливым. Я ловил себя на мысли: «Господи, кто это? Что я тут делаю? Как меня угораздило влюбиться, да что там, втюриться по уши, втюхаться, втрескаться до умопомрачения в эту сумасшедшую латышку?» С дальней окраины моего сознания долетал безнадежный голос, слабый голос разума. Вернее, того, что от него там осталось. Но от грома гудело в голове, молнии раздирали чернильные тучи, капли лупили по спине, в трех метрах лежал утопленник – я был счастлив.