Текст книги "Латгальский крест"

33

Что-то странное случилось со временем: ехали мы не больше часа, но, когда меня ввели в кабинет, часы на стене показывали без пяти семь. За столом сидела учительского вида женщина с неинтересным лицом, в углу стоял двухметровый сейф, выкрашенный в цвет молочного шоколада, на подоконнике умирал жухлый кактус. В комнате воняло недавним ремонтом. С той стороны окна белела хлипкая решетка. Женщина без любопытства взглянула на меня, отпустила сержанта, кивнула на стул. Поправив очки, снова принялась перебирать какие-то бумаги.

Стул был в метре от ее стола, почти посередине кабинета. Я сел, закинул ногу на ногу; получилось слишком вальяжно, я незаметно сменил позу и сел прямо. Теперь мешали руки: хотел сунуть их в карманы, но, вспомнив про гуся, передумал. Положил на колени ладонями вверх.

Часы на стене тихо тикали, на столе лениво шелестели бумаги, я разглядывал пол: линолеум, блестящий и совсем новый, неубедительно имитировал серый мрамор. Страх, даже не страх, какой-то ужас, причем ничем не объяснимый, медленно наполнял меня. Втекал вместе с тиканьем и шелестом, вместе с унылым конторским запахом. Мышиный колер, немаркий и практичный, им покрашены стены всех казенных заведений – яслей, школ или тюрем – безапелляционно заявлял о моей виновности. В чем? Да какая разница, они найдут. К тому же справедливость – понятие весьма относительное.

Женщина отложила бумаги и заговорила в семь пятнадцать. К этому времени я уже ощущал себя безоговорочно виноватым. Осталось прояснить сущую безделицу – в чем.

– Манович, – сказала она тусклым голосом.

– Что это? – поднял голову я.

– Это фамилия. – Голос стал жестче. – Следователь прокуратуры Екабпилсского района.

От сочетания слов «прокуратура» и «следователь» меня замутило. В голове, ватной и тупой, заметались обрывки мыслей. Они вспыхивали как фейерверк и так же быстро гасли. Побег из милиции! Нет, зимняя драка с латышами, тогда кому-то пробили голову кастетом! Его парализовало или он вообще умер? А может, какие-то адриановские махинации? Или давняя история с военным складом? Два цинка пистолетных патронов – не фунт изюма! Наверняка Женечка всех сдал! Наверняка он!

– Какие у тебя отношения с братом? – Женщина-следователь Манович сняла очки и положила на стол. – С Валентином Сергеевичем Краевским?

Фейерверк в голове погас. Меня удивил вопрос, обыденность тона и то, что у нее оказались нормальные человеческие глаза. Усталые глаза умной женщины.

– Можно руки вымыть? – спросил я и зачем-то снова понюхал пальцы. – Гусь, знаете… Копченый.

– Гусь? – Она открыла боковой ящик, протянула мне бумажную салфетку. – Вот.

– Спасибо… – Я начал тереть ладони и пальцы; салфетка превратилась в маленький грязный комок. – С братом? А в чем дело, что… Где он?

– Он у нас.

Я сунул комок в карман. Следователь Манович взяла со стола несколько листов, сложила их аккуратной стопкой и протянула мне. Я поднялся, взял бумаги. Это были какие-то бланки, заполненные сверху донизу аккуратной прописью. Почерк, скорее всего, женский – прилежные строчки, буквы с наклоном – напомнил о школе, так у нас писали отличницы. Опрятно, как говорила Полина Васильевна, учительница первая моя. Сверху типографским способом было крупно набрано: «ПОСТАНОВЛЕНИЕ». Ниже и чуть мельче: «О возбуждении уголовного дела и принятии его к производству».

Читать толком я не мог, рукописные строчки путались, сливались в синюю узорную вязь; глаза выхватывали типографский набор – «место составления», «должность следователя (дознавателя), классный чин или звание, фамилия, инициалы», «рассмотрев сообщение о преступлении», «когда, куда, от кого». Мой взгляд, не закончив одной фразы, прыгал к другой; в путанице казенных оборотов, в шелухе канцелярских слов, гладких и безликих, как речная галька, я пытался найти страшную суть, которая несомненно пряталась где-то тут.

«Руководствуясь частью второй статьи 156 УПК Латвийской ССР и статьей УПК… постановил: уголовное дело № … принять к производству и приступить к расследованию… Копию настоящего постановления направить прокурору (наименование органа прокуратуры) и…»

Руки не дрожали, сам удивился этому факту, но еще больше – тому, что мое сознание способно фиксировать такие мелочи. Перевернул лист; на обратной стороне ничего не было, если не считать жирного пятна. Следующий бланк назывался «Протокол принятия устного заявления о преступлении», из синей рукописной вязи сразу выпрыгнула моя фамилия. Нет, не моя, Валета – «Краевский В. С.». И другая, смутно знакомая, – «Кронвальде».

– Кронвальде… – Я поднял глаза. – Кто это…

Следователь Манович еще не успела ответить, за эту секунду мое сознание выхватило целый букет ненужной информации – тонкое обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки прокурора, без пяти восемь на часах, календарь у сейфа, застрявший в мае, – но, главное, я сам догадался и произнес:

– Инга?

Я беспомощно опустился на стул. Прыгая по строчкам, начал читать.

«…на территории военного городка в/ч № … обнаружен учениками 3-го класса Гулько и Ерофеевым… побоялись войти… дверь в часовню открыта, замок сбит… вызванный наряд милиции прибыл на место… на полу пятна, предположительно крови…»

– Что с ней? – с трудом выговорил я.

Следователь Манович стояла рядом, я даже не заметил, как она встала и вышла из-за стола. Из картонной папки она достала фотографию, но в руки не дала – показала.

– Узнаешь?

Фотография, мятая и порванная на куски, была кем-то аккуратно сложена и приклеена к листу бумаги. Ее, эту фотографию, я напечатал вчера, потом спрятал в книгу, потом… Потом пришла Инга…

– Где она? – пробормотал я.

– Повторяю…

– Где Инга? – перебил я. – Что с ней?

– Краевский, мы пока просто разговариваем неофициально, поэтому…

Оцепенение прошло: точно я балансировал на краю и наконец сорвался в бездну; все полетело к чертовой матери: сердце, разум, вся вселенная – вдребезги. Я вскочил. Что-то кричал, зачем-то пытался вырвать у прокурора фотографию. Вбежал сержант и еще кто-то в форме, ловкий и сильный, с руками как клещи. Этот явно знал хитрые приемы и расположение болевых точек на теле человека. В два счета они скрутили меня, усадили на стул.

– Где она?! Где? – рычал я. – Что с ней?

Тот, второй, ткнул меня в печень, я задохнулся от боли, закашлялся и вдруг зарыдал. Не от боли и не от страха, даже не от бессилия или отчаяния – нет: физическая боль словно разбудила меня. Я проснулся и понял: ее больше нет.

Инги больше нет! Ее нет!

Я остался один.

Они держали меня сзади. Мне хотелось уткнуться в колени, спрятать лицо, свернуться в комок, исчезнуть. Но их пальцы впивались в мои запястья, в горло, в плечи. Рыдал я беззвучно, из меня вытекал какой-то сиплый писк, как из продырявленной шины. Следователь прокуратуры Манович сидела за столом и курила.

– Закончил? – спросила она.

Я мотнул головой. Щеки и губы горели, точно меня тащили лицом по ковру.

– Воды… – просипел я, во рту было липко, солоно и горько. – Можно воды?

Когда мы остались вдвоем, она сказала вкрадчиво и тихо, будто кто-то мог нас подслушать:

– Слушай внимательно, Краевский. Здесь и сейчас самый важный момент в твоей жизни. – Она затянулась, выпустила дым в сторону. – От твоих слов зависит твое будущее. Это не фигура речи, это абсолютная правда. Тюремный срок, даже условный, навсегда останется в биографии. И тащить этот крест ты будешь до могилы. Забудь о карьере, о партии, о приличной работе. Ты никогда не поступишь в институт. Никаких загранпоездок – даже про Монголию забудь. Завод или колхоз – рабочим или крестьянином. Перспективы роста – ноль.

Она воткнула окурок в круглую пепельницу из фальшивого хрусталя.

– Я тебя не пугаю. – Окурок тихо скрипнул о стекло, словно прощаясь, выпустил струйку белого дыма. – И я знаю… знаю о трагедии в вашей семье… что вы недавно потеряли мать.

Она смотрела прямо в глаза. От пристального и тяжелого взгляда мне стало совсем худо – внезапно я увидел себя со стороны, так бывает, когда во втором зеркале вдруг мелькнет твой собственный профиль. Сирота и без пяти минут уголовник. Приступ жалости, острый как зубная боль, резанул и растекся черным ядом по телу: мне страстно захотелось в Монголию, в партию и в институт.

Пять минут назад жизнь потеряла смысл, смерть казалась избавлением; сейчас я был готов цепляться и барахтаться, лишь бы не угодить за решетку. Всплыло лицо Инги, она грустно усмехнулась и уже хотела что-то сказать, но услужливое подсознание тут же выключило свет – прости-прощай, милая моя.

Следователь Манович достала конверт из черной бумаги. Я знал, что там внутри. Она вынула фотографии и стала показывать мне. Я был готов и к этому. Она показывала одно фото за другим, неспешно, словно мы играли в какую-то игру на внимание.

Страх оказался неожиданно мощным чувством, страх выдавил из меня все остальное – любовь, стыд, достоинство. Процесс этот прошел быстро и почти безболезненно. Я смотрел на фотографии, не видя их; выражение моего лица – вот что меня беспокоило больше всего. Нимфа, наяда, очарованная русалка – прости-прощай, моя милая. Ты оказалась права – в конце концов я все-таки предал тебя.

– Первый раз вижу, – произнес за меня кто-то механическим голосом.

– Валентин Краевский утверждает, что фотографии принадлежат тебе.

– Он лжет.

– В каких отношениях твой брат находился с Ингой Кронвальде?

– Она ему нравилась. Он пытался ее отбить у меня.

– Как Инга Кронвальде относилась к твоему брату?

– Она считала его высокомерным… И завистливым.

– Известно ли тебе, вступала ли Инга Кронвальде в сексуальные отношения с твоим братом.

– Нет. Не вступала.

– Может быть, в какой-то момент, когда твои отношения с ней…

– Нет.

– Твой брат утверждает, что ты сам предложил ему вступить в отношения…

– Он лжет.

– Какие у тебя отношения с братом?

– Он меня ненавидит. Считает виновным в болезни и смерти матери. Завидует моим отношениям с Ингой Кронвальде… завидовал.

– Завидовал настолько, что…

– Да. Настолько. Прошлым летом он пытался меня утопить…

– Ты не преувеличиваешь? Утопить?

– Есть свидетели. Сероглазов, Воронцов, Арахис… вернее, Головятенко.

– То есть ты утверждаешь, что твой брат пытался тебя убить?

– Они подтвердят.

– Он находился в состоянии аффекта?

– Не знаю. Не заметил. Я пытался спасти свою жизнь.

– Он вспыльчив?

Я едва удержался, чтобы не показать ей сквозной шрам от кухонного ножа на кисти. Вместо этого коротко ответил:

– Да.

Тоном, позой, выражением лица я пытался убедить следователя в виновности брата: не месть и, не дай бог, сведение старых счетов – лишь справедливость, одна лишь правда. Я понимал, что топлю его, в душу пыталось заползти нечто вроде жалости, но было безжалостно раздавлено. Более того, я будто раздвоился: одна часть меня тайно изумлялась холодной расчетливости, с которой другая часть дает ответы, делает паузы, запинается и вполне убедительно дрожит голосом. «А ты, оказывается, можешь быть первосортным мерзавцем», – сказала первая часть второй между делом.

Манович хотела спросить еще что-то, но, передумав, сунула в рот сигарету, чиркнула зажигалкой и затянулась.

– У твоего брата очень скверная статья. Сто пятьдесят девять. Часть вторая или третья – это уже экспертиза определит.

– Какая… эксперти?.. – пробормотал я.

– Медицинская.

Классе в шестом Димка Горохов притащил в школу книжку, которая называлась «Судебная медицина». Книжка была с картинками. Фотографии с мест преступлений и из моргов, расплывчатые и тусклые, словно снимки чужого бреда, надолго вошли в коллекцию моих ночных кошмаров: труп утопленника, обмотанного цепью, со страницы сто девять, обугленный труп в позе боксера, повреждения на черепе, нанесенные топором. Женский торс с плоской грудью и бесстыжим клубком черных волос – раны на теле жертвы изнасилования.

– Часть вторая… или третья… – по слогам выговорил я. – Что это?

– Изнасилование с отягчающими. Повлекшее тяжкие последствия, расстройство здоровья или смерть. И еще… – Она стряхнула пепел, аккуратно постучав указательным пальцем по сигарете. – Вот это…

Манович кивнула на черный конверт с фотографиями.

– Брат утверждает, что они принадлежат тебе.

– Он…

– Лжет, – закончила она за меня. – Но ты работаешь в фотоателье, ты мог воспользоваться расположением Кронвальде и уговорить ее сняться в таком виде. А это можно классифицировать как изготовление и оборот порнографических материалов и предметов, статья двести сорок два, от двух до пяти лет принудительных работ или тюремное заключение на тот же срок.

Мои пальцы впились в сиденье стула. От двух до пяти, господи. И какой обыденный тон, словно речь идет о поездке в лес за грибами.

– Если следствие выделит этот эпизод в отдельное делопроизводство, тогда… – Она сделала неопределенный жест. – Сам понимаешь.

«Не понимаю, ни черта я не понимаю!» – мысленно прокричал я, а вслух робко попросил:

– Можно?

– Что?

– Можно сигарету?

Она видела, конечно, видела, как у меня теперь трясутся руки. Кинула зажигалку на стол, подошла к сейфу. Прикусив фильтр зубами, я снова вцепился в сиденье, словно ожидал качки. Манович достала из сейфа полиэтиленовый пакет. Сквозь мутный пластик я успел внутри разглядеть какую-то гадость, что-то вроде змеи или ужа.

– Что это? – Не давая в руки, она показала пакет.

Там была веревка. Грязная, мне померещились бурые пятна – конечно, кровь. Чуть толще бельевой, она была завязана хитрым узлом. Еще внутри лежала бумажка, что-то вроде карточки из библиотеки.

– Веревка, – ответил я. – С узлом.

– Как называется такой узел?

Я пожал плечами. Дым лез в глаза, но я боялся взять сигарету в руку.

– Узел называется «эшафотным». Или, в просторечии, удавка. Скользящая петля. Ты смог бы завязать такой?

– Зачем?

– Вот именно. – Следователь сунула пакет обратно в сейф, клацнула замком. – А брат?

– Он собирался в морские… – Сигаретный пепел упал мне на колени. – Летчики. Училище летное… как его…

– Хорошо. Дальше.

– Почему-то думал, что на экзамене могут… – Быстро вынул окурок изо рта, рука откровенно тряслась. – Могут спросить про узлы.

– Ты видел, как он тренировался завязывать узлы?

– Видел.

– В том числе и такой?

– Наверное… И такой.

Третья часть

34

Те строки, открывающие дело моего брата, написанные прилежной рукой, вроде пособия по чистописанию, засели в моей памяти, похоже, навсегда.

До могилы, если уж быть точным.

Аккуратные буквы складываются в слова, слова наполняются смыслом и рождают образы. Они похожи на разбитое вдребезги стекло – в каждом осколке живет какое-то отражение, убедительное и заслуживающее доверия. Кажется, примерно так мы ведем диалог с нашей памятью. Вглядываемся в осколки, перемигиваемся с отражениями. В моей бедной голове все осколки перемешались. Быль с вымыслом, реальность с фантазией – да и что такое реальность, которая прошла? Химера, не более того. Иногда мне кажется, будто я сам все это видел. Еще есть сны. В самых отвратительных снах роль брата достается мне.

Мне не удалось дочитать бумагу до конца. Струсил, да, снова струсил, побоялся подробностей, испугался деталей, – ведь в них, в деталях, и таится весь страх. Уж поверьте мне: вся соль качественного кошмара именно в нюансах. Увы, уловка моя вышла боком – я забыл про фантазию. С каким усердием, с каким мастерством, с какой инквизиторской изощренностью мое подсознание восстановило пробелы и заполнило белые пятна! Дорисовало пронырливой рукой, разукрасило лукавыми красками. А уж разум, загнанный в угол бессонной ночи, все расставил по полочкам логики и здравого смысла. Здравый смысл – уморительная глупость, если вдуматься. В моей жизни не было дня, чтобы я не вспоминал о том утре. Ни одного дня.

Итак: в четверг, утром седьмого августа ученики третьего класса – Вадим Гулько и Андрей Ерофеев, десяти и девяти лет соответственно, оба дети военнослужащих, оба проживают на территории военного городка – играли на Лопуховом поле, находившемся в непосредственной близости от их дома. Играли они в разведчиков, поэтому, когда мимо проходил Валентин Краевский, проживавший в том же доме на первом этаже и известный им под кличкой Валет, они спрятались. Краевский направлялся в сторону заброшенной часовни, расположенной на северной оконечности Лопухового поля. Гулько и Ерофеев запомнили, что Краевский нес сверток темного цвета, похожий на папку для бумаг.

Через непродолжительный промежуток времени дети заметили женщину в светлом платье, которая шла в сторону часовни с запада, предположительно от автобусной остановки «Замок», что у Дома офицеров. Поскольку дети находились на значительном расстоянии, опознать женщину они не могли. Они продолжили игру, Ерофеев предложил пробраться к часовне и посмотреть, чем взрослые занимаются в часовне. Зная вспыльчивый нрав Краевского, Гулько не согласился: «Валет застукает – так нам накостыляет!»

Тем не менее дети приблизились к часовне на расстояние предположительно метров двадцати и спрятались в лопухах. С того места они слышали голоса, женский и мужской, однако слов разобрать не могли. По агрессивным интонациям можно было предположить, что находившиеся в часовне ругались. Потом раздались крики и шум, женщина несколько раз выкрикнула по-латышски какое-то слово. Внезапно крики и шум прекратились, через некоторое время, предположительно минут двадцать, из часовни появился Краевский и побежал в сторону своего дома. Дети, прятавшиеся в лопухах, видели его с близкого расстояния и утверждали, что Краевский был явно взволнован. Пятен крови они не заметили, но видели, как, на бегу сорвав лист лопуха, Краевский вытирал им руки. Когда он скрылся из виду, Ерофеев и Гулько приблизились к часовне. Заходить они побоялись, но через окно им удалось разглядеть женщину, лежавшую на полу. Испугавшись, дети побежали домой. В 10:25 мать Гулько (Гулько Каролина Петровна) позвонила в милицию, и на место происшествия был немедленно выслан патрульный наряд.

35

Меня отпустили. Я не подписал никаких бумаг, никаких свидетельских показаний, никаких подписок о невыезде – ничего. Следователь Манович сказала просто: мы тебя вызовем, сейчас иди. Точно мы с ней просто посидели-покурили, поболтали невинно и без последствий. Как с доброй соседкой или милой мамашей школьного приятеля.

Всю дорогу домой я бежал. В пустом пыльном небе вставала обкусанная луна. Она судорожно подпрыгивала в такт моему бегу. В мозгу застряла фраза: «Скользящая петля, а в просторечии удавка».

Подобно уроборосу, змее, проглотившей свой хвост, фраза закольцевалась и на разные лады прокручивалась в моей голове снова и снова. Подходили к концу вторые бессонные сутки, но усталости не было; я пребывал в состоянии какого-то болезненного экстаза, балансировал на грани между истерическим восторгом и припадочными рыданиями.

Я несся, жадно глотая воздух, громко стуча башмаками. Пробегая по мосту через Даугаву, я запрыгнул на парапет и чуть было не сиганул в реку. Понять или объяснить этот поступок я не мог тогда, не смогу и сейчас. Единственное, что помню, – внизу, в пролете моста, упругий поток мощной воды, черной, как грех, и блестящей, как расплавленная смола. И змеиный зигзаг лунного отражения. Скользящая петля, а в просторечии удавка.

Эйфория постепенно отступила. На подходе к гарнизону я перешел на быстрый шаг. За копьями ограды темнел силуэт замка, в окнах бильярдной и ресторана горел свет. Тут, в Доме офицеров, все шло своим чередом – там играли, ели и пили. В кинозале шел какой-то фильм, наверняка что-то франко– итальянское с драками и погонями.

Миновав ворота, сразу нырнул в парк. Меньше всего мне сейчас хотелось встретить кого-нибудь из знакомых. О том, что сегодня утром случилось в часовне на Лопуховом поле, знали все – в этом я не сомневался. Знали все и знал каждый, включая детей.

У подъезда никого не было, я проскочил внутрь, открыл дверь, вошел в квартиру. Свет в прихожей не горел, с души отлегло; отца, значит, нет. Значит, говорить с ним не придется. По крайней мере сейчас.

Я щелкнул выключателем и тут же услышал голос отца:

– Не включать!

Я погасил свет, но за эту секунду успел увидеть, что все двери – в комнаты, в ванную, туалет и на кухню – были нараспашку, на полу валялась скомканная одежда, вещи и какие-то бумаги. И еще что-то похожее на белый хворост – весь коридор был усеян тонкими белыми прутьями. Они противно хрустели под ногами, пока я на ощупь пробирался в нашу комнату. Макароны, запоздало догадался я.

Отец сидел на кровати Валета. Виден был лишь его горбатый силуэт на фоне стены.

– Там был?

Я кивнул, вспомнив, что мы в темноте, добавил:

– Там.

– Брата видел?

– Нет.

– Сука крашеная допрашивала?

– Говорили…

– Ты что-нибудь подписывал?

Я отрицательно помотал головой.

– Подписывал? – Голос отца стал злым. – Какие-нибудь показания подписывал?

– Нет. Просто спрашивала… о нем.

– Просто? – выкрикнул он. – Ты что, малохольный? Эта сука… она же следователь прокуратуры, ты это понимаешь? Прокуратуры! Не какой-то сраный мент из участка, прокурор!

Отец чиркнул спичкой, сломал, чиркнул другой. Закурил. Огонь вспыхнул и погас, осветив чужое лицо какого-то страшного старика.

– Вот ведь сука… Тут же примчалась, тут же! Леха Воронцов говорит, все из-за постановления. Из Москвы… По мерам усиления борьбы… месяц назад приняли, вот эти холуи и забегали.

Я слышал, как он затянулся, потом шумно выдохнул дым. – И ведь никто не верит – никто. Леха тоже. Никто. И я не верю. Не мог Валентин, понимаешь, не такой он. А этим сволочам – о, этим сволочам все равно! Думаешь, они будут разбираться, по-человечески будут расследовать – кто, зачем и почему? Как же! Это у них в кино только так. Ведь им же главное – отчитаться перед Москвой, так, мол, и так, поймали преступника. Наказали по всей строгости и в соответствии. Ведь им жизнь честному парню покалечить – тьфу! И растереть…

Какой бес меня дернул за язык, не знаю. Только я зачем-то сказал:

– Со мной она нормально разговаривала. Мне даже показалось…

– Показалось?! – заорал отец. – Малохольный! У тебя точно чердак не в порядке, показалось ему! Ему показалось! Ты что, на самом деле не петришь или дурочку валяешь, а? Она ж из тебя показания выуживала таким макаром. Показания против брата! Родного брата!

Отец кинул окурок на пол. Наступил на рыжую точку, зло топнув каблуком. В темноте я слышал его сиплое дыхание. Стоял в раскрытых дверях, и мне вдруг пришла в голову мысль: повернуться и уйти. Куда? Не важно куда, главное – откуда.

– Надеюсь, ты не собираешься… – мрачно начал он, запнулся, потом продолжил громче: – …на суде выступать?

Я пожал плечом. Знал, что отец не видит, но говорить у меня не было сил.

– Спрашиваю тебя!

Я что-то неопределенно буркнул.

– Не слышу! – закричал отец. – Не слышу я! Громче! Говори громче, мать твою! Громче!

Вопреки всей трагичности происходящего, отцовское замечание относительно матери показалось мне комичным: в данном конкретном случае ругательство несомненно было медицинским фактом. Я непроизвольно хмыкнул.

Дальнейшее произошло молниеносно. Я не увидел, как отец вскочил, как подлетел ко мне, – пружины кровати скрипнули, тень метнулась, заслонив прямоугольник окна. Удара я тоже не ощутил (если вас когда-нибудь били в темноте, вы поймете, о чем речь): просто чернота взорвалась ослепительной вспышкой, а пол оказался гораздо ближе, чем мне думалось. Голова гулко стукнула в доски.

Боли не было, не чувствовал я, к своему удивлению, и обиды. Облегчение? Пожалуй, да. Будто какая-то муторная путаница, тянувшаяся вечно, наконец закончилась. Не разрешилась логично, не распуталась красиво и аккуратно, а грубо разрубилась. Не все вопросы имеют ответы и не каждую задачу, оказывается, нужно решать. Иногда нужно встать и просто уйти.

Ощущение свободы, почти стертое, как тогда, в детстве, когда меня забыли у фуникулера. Ощущение свободы, но с горьким привкусом. Тебе не нужно больше притворяться, не надо подстраиваться и ублажать кого-то, теперь ты волен делать все, что захочешь, но плата за это – одиночество.

От досок пола воняло масляной краской, они были холодные и чуть влажные, точно в утренней росе. Вставать не хотелось, больше всего я боялся, что отец сейчас все испортит – начнет извиняться и оправдываться. Но он повел себя молодцом. Судя по всему, отцу тоже осточертело притворство: он перешагнул через меня, протопал по коридору, зашел в свою комнату и от души саданул дверью. Да, иногда самое правильное – просто встать и уйти.