Текст книги "Латгальский крест"

Меня развезло. Я слушал обрывки бестолковых разговоров и звон посуды; казалось, на лицо мне садится паутина, я вяло обтирался рукой и отплевывался. Шурочка бубнила, не переставая, прерываясь на свое «Погнали!», после чего по-мужицки зычно крякала и шумно занюхивала хлебом. Пахло укропным рассолом и киснущим оливье, кто-то жгучим шепотом, давясь от смеха, рассказывал похабный анекдот, кто-то бесконечно повторял «А вот я, грешным делом, люблю…», но расслышать, что он там любит, мне не так и не удалось.

Я разглядывал старческие лица, уродливые руки в пятнах, с узловатыми пальцами, и мне становилось тоскливо и бесконечно жаль этих никчемных, никому не нужных людей. Я смотрел на Шурочку, на ее дряблое лицо, похожее на сырое тесто, на сальные губы в остатках помады, и отвращение во мне мешалось с невыносимой жалостью. Было жаль и пыльных воробьев, суетившихся под ногами, и пожелтевшей рябины, и надрывно каркавших, круживших над репейным полем ворон. Потом мне стало жаль себя и своей бестолковой, уже почти прожитой жизни.

Я вспомнил, как мы с Ингой гуляли по пустырю за Еврейским кладбищем и разрабатывали тайный план побега, мечтали о нашей будущей жизни. Я говорил, что мы вернемся в Кройцбург через десять лет, у нас будет двое детей, девочка выйдет рыженькой, а мальчик будет черноволосым. И вся наша родня увидит, как мы счастливы и любим друг друга, они все поймут и простят.

Я резко повернулся к Шурочке:

– Руднева, а откуда ты узнала, что мы собираемся в Ригу бежать?

Шурочка застыла с вороватым кроличьим выражением: было ясно, что сейчас она начнет врать. Я привстал: Валета за столом не было.

53

Входная дверь оказалась распахнута настежь, я прошел через темный предбанник коридора. Там по-прежнему стоял крепкий дух сапожной ваксы. Валета я нашел в дальней комнате, которая у нас почему-то называлась гостиной. Ничего не изменилось и тут: рыжий абажур, на стене свадебная фотография, похожая на старомодную открытку на тему пылкой любви, рядом в раме из ракушек – мать под сочинской пальмой. На другой стене – варварский трофейный натюрморт с алым омаром в окружении пестрых фруктов. Персидский узор на драпировке, снова, как в детстве, тут же сложился в ведьмино лицо.

Валет сидел за круглым столом в тусклом конусе желтого абажурного света, перед ним лежали отцовские медали, армейские значки, погонные звезды, кокарды. Рядом стояла пузатая бутылка «Плиски», уже наполовину пустая. В руках Валет держал отцовский браунинг. Он поднял голову, безразлично посмотрел на меня. В канифольном свете, похожем на мутную озерную воду, его лицо было старым и уставшим. Он бережно опустил пистолет на стол. Отвинтил пробку, сделал глоток.

– Будешь?

Я выдвинул стул, сел. Коньяк обжег горло, оставив теплую горечь во рту.

– Возьми на память что-нибудь… – Он кивнул на медали и значки. – Если хочешь.

Я молча разглядывал золотистые крылышки, пропеллеры и звездочки. Как же они мне нравились в детстве! Выбрал гвардейский значок с рубиновой звездой и знаменем, убрал в карман.

– Дети есть? – спросил Валет и добавил, кивнув в сторону окна: – Там?

Я ответил:

– Не сложилось…

– У меня две девки… Восемь и двенадцать.

– Женат?

– Уже нет, – он хмыкнул, – слава богу. А ты?

Я не ответил. Указательным пальцем он гладил вороненую сталь браунинга; руки – крупные, загорелые – были точной копией моих. На правой синела татуировка – голова гадюки с кинжалом в зубах. Тело змеи, все в миниатюрных чешуйках, обвивало запястье и уходило под манжету рубахи.

– Ты знал, что мы с Ингой собираемся бежать?

Валет первый раз посмотрел мне прямо в глаза.

– Чиж, ты чего? – Он усмехнулся и начал выравнивать медали на столе. – Сто лет прошло, конец прошлого века…

– Мне тоже так казалось, почти тридцать… – Мой голос стал злым.

– Ты за эти тридцать лет бате ни разу не позвонил! – рявкнул он. – Ни разу!

– А то он сидел и ждал!

– Сволочь ты. Сволочью был, сволочью… – Он безнадежно махнул рукой. – Его же тогда хотели в отставку… после Лихачев пожалел, пристроил на склад. Летчика, истребителя – в каптерку!

– А я слышал, нашлись добрые люди – приласкали.

– Не тебе отца судить! – огрызнулся Валет. – И не мне… Ты, смотрю я, до седых мудей дожил, а так ни хера про жизнь и не понял.

Я взглянул на татуировку, хмыкнул про себя: тебе, похоже, про смысл жизни все на зоне объяснили. Вспомнились строчки протокола, который я не смог дочитать до конца. В сумеречном окне за Лопуховым полем белел купол часовни. Той самой часовни. «Эшафотный узел», пятна, похожие на кровь. Валет тоже посмотрел в окно и процедил сиплым чужим голосом:

– Восемь лет откатал гузелью по шурику. От гудка до гудка. Год короедки, после на взросляк поднялся. «Белый лебедь» в Усть-Илиме – слыхал?

Я смотрел ему в глаза, пристально, не отрываясь. Раньше мне так просто это не удавалось.

– Я бы таких, как ты, к стенке ставил, – тихо произнес. – Без суда.

Валет прищурился, втянул голову в плечи – зэк, волк, враг. Его рука незаметно двинулась к браунингу.

– А-а… Так вот зачем ты пожаловал… – прошептал он. – Мстить приехал.

Ладонь его накрыла пистолет.

Я выпрямился, непроизвольно вжался в спинку стула. Валет заметил, усмехнулся, взял браунинг за ствол и неожиданно ткнул мне в руки.

– Мсти!

Тяжесть наполнила руку. Рифленая рукоять удобно устроилась в ладони, палец лег на курок, теплый и маслянистый. Господи, такой податливый. Казалось, так просто, едва заметное усилие – и все.

Валет медленно привстал. Нависая над столом, подался ко мне.

– Ну что же ты, давай!

Я поднял пистолет. Рука не дрожала.

– Давай…

Ведь смогу, определенно смогу – я не испытывал ни страха, ни растерянности, вся моя бедненькая жизнь оказалась пустяком, насмешкой, прошмыгнув серой мышкой, вернулась в свою норку – ни смысла, ни радости – глупость, а не жизнь. От Валета разило «Тройным» одеколоном, прямиком из нашего детства. Из того самого, где Лопуховое поле, где часовня, где… на территории военного городка в/ч № … обнаружен учениками 3-го класса Гулько и Ерофеевым… побоялись войти… дверь в часовню открыта, замок сбит… вызванный наряд милиции прибыл на место… на полу пятна, предположительно крови… на груди над левым соском рана в виде двойного зигзага, нанесенная острым предметом, предположительно бритвой или ножом…

– Ты мне всю жизнь испоганил, паскуда, – прошептал я.

– А ты – мне.

Валет, не сводя с меня взгляда, придвинул к себе коньяк. Отвинтил неторопливо пробку и, запрокинув голову, сделал большой глоток.

– Ну что же ты, Чижик, давай! Мсти! Мсти за себя, за свою латышскую шалаву!

Зря он так сказал.

Меня будто пробило током. Не стоило ему говорить этого. Все ночные кошмары – рваные кружева в красных пятнах, брызги по грязному полу, запекшаяся кровь над левым соском, два параллельных зигзага – все фантазии и видения воскресли враз, даже дыхание перехватило.

– Мразь… – Я направил пистолет ему в лицо.

Теперь рука дрожала мелко и часто. Валет тоже это заметил. Ухмыляясь, он вытянул шею и уткнулся лбом в ствол.

– Жми, братан, не робей!

Мой палец ощущал тугую пружину курка, я сипло и часто дышал, чувствуя, как во мне растет какой-то страшный звериный восторг, словно я научился летать и вот сейчас взовьюсь прямо под облака. Ничего подобного я в жизни не испытывал. Потом увидел его глаза: в них не было страха – только торжество и превосходство.

Он всегда был сильнее меня, мой брат.

Сильнее и проворнее. Да и тюрьма, должно быть, кое-чему его научила. Дальнейшее случилось молниеносно – какое там увидеть, я толком даже не успел понять, что произошло. Хруст дерева, звон стекла, белая вспышка боли.

Я лежал на спине, сверху, придавив мне горло коленом, горбился Валет. В кулаке он сжимал горлышко бутылки. Воняло сивухой. Весь пол был в осколках, тут же в коньячных лужах валялись отцовские медали. Перевернутый стол выставил ножки в потолок, одна была отломана напрочь. Горячая струйка пробиралась сквозь мокрые волосы к виску и щекотно стекала в ухо. Вороненый ствол браунинга мерцал под кроватью. Я дернулся, пытаясь высвободить руку.

– Не рыпайся, сука! – прохрипел Валет, давя на горло коленом. – Больно сделаю!

На лбу у него краснел аккуратный кружок, оставленный дулом пистолета. Как бинди у индуса. Он хотел что-то сказать, но вдруг замер, выпрямился и, сипло вдохнув, закашлялся. Это напоминало приступ астмы – на горле надулись серые жилы, румянец растекся по лицу, потемнел.

Валет отпустил меня, задыхаясь, бессильно привалился к стене. Его лицо стало лиловым. Он кашлял и кашлял, хрипло хватал ртом воздух, точно утопающий, в последний раз вынырнувший на поверхность. И снова кашлял. Мне стало страшно, я был уверен, что он сейчас умрет. Впрочем, на всякий случай я дотянулся до браунинга и спрятал его в карман брюк.

Он не умер, все обошлось.

Валет стоял на карачках и мотал головой. Держась за стену, попытался встать. Выпрямился, устало сплюнул на пол. Ладонью провел по губам, взглянув на руку, брезгливо вытер ее о штанину. Другой рукой он продолжал сжимать отбитое горлышко коньячной бутылки.

Он начал говорить.

Сначала медленно, в паузах будто подбирал слова, после все быстрее. Под конец страстно и торопливо, словно боялся, что ему не дадут высказаться до конца. Он что-то спрашивал и, не дожидаясь ответа, тараторил дальше. Похоже, вопросы эти он задавал не мне.

Помнил ли я то лето? Еще бы, я в нем продолжаю жить и сейчас. Оказывается, то был единственный раз, когда он позавидовал мне. Из-за нее? Да, из-за нее. И как он взбесился, поняв, что она крутит вола, лишь чтобы позлить меня. Позлить? Да-да, из-за той буфетчицы с автовокзала.

– Ревновала? Она меня ревновала? – изумился я.

– Ну ты дурак…

Голова от удара гудела, но мне удалось постепенно включиться в его речь: слова перестали быть просто звуком и наполнились смыслом. С оторопью я осознал: а ведь Инга ему действительно нравилась, может, он даже любил ее. Ингу. Ненависть к брату была столь сильна, что даже в воображении я напрочь лишал его способности любить кого-то. Или быть нежным; а ведь у него две дочки, сам сказал: восемь и двенадцать – не может же он их-то не любить?

А после, уже зимой, отец познакомился с Марутой, да, с ее матерью. Это когда она ногу вывихнула, да-да, тогда.

– Ты ведь не знал, я к ней тогда приезжал. Летом. После той рыбалки на Лаури, помнишь? И после мы встречались. И звонил бесконечно тоже – не мог, не мог я поверить, что из нас двоих она выберет тебя. Как же я бесился, господи, с ума сходил, на стенку лез…

– Так… так она… – мне стоило большого труда закончить фразу. – И с тобой… тоже?

Некоторое время, почти вечность, Валет смотрел мне в лицо, пристально, точно стараясь что-то разглядеть. После буркнул:

– Нет.

И еще тише добавил:

– Она тебя любила… Собиралась в Ригу бежать. С тобой, с тобой. Проглотил я и это: думаю, черт вам в помощь, скатертью дорога – и от тебя избавлюсь, и про нее забуду. Да и сам я в летном буду уже осенью. Так что…

Он устало махнул рукой, удивленно обнаружил в кулаке горлышко бутылки, бросил его на пол.

– Кровь у тебя… – Валет опустился на корточки, показал пальцем на лоб. – Вот тут.

– Ничего, коньяк же. Дезинфекция.

Я сел, прислонился к шкафу. Валет, стоя на коленях среди бутылочных осколков, собирал медали.

– Эх, батя, батя… – бормотал он. – Летчик-ас, герой-любовник… Ты знал, что он в десятом классе с актриской убежал? Она в театре оперетты в кордебалете плясала… Конечно, знал. Его из Киева с милицией этапировали. Дед после отца в кровь излупцевал. Как крепостного, как раба – плеткой. Руки ремнем – и к батарее…

А вот этого я не знал; плетку дедову помнил, на стене висела, на самаркандском ковре, среди сабель его и кортиков.

Валет, морщась, горестно качал головой. Вытирал медали о рубаху, собирал их в кулак.

– Там я много думал. Там вообще много думается. Ведь, если б не дед, ничего бы не было. – Он рассеянным жестом обвел комнату. – Ничего этого… Вышел бы из него какой-нибудь актер, певец, а? Он ведь и в латышку эту, в Маруту, влюбился от отчаянья, вроде как сбежать хотел от всех нас…

Я тронул пальцем макушку; там уже пульсировала жаркой болью упругая шишка – Валет угодил бутылкой точно в темя. Меня мутило: от водки, от боли, от смутной догадки: неужели брат прав, и вся моя жизнь не более чем копия незатейливого узора отцовской биографии? Ведь и я в латышку влюбился от отчаянья и сбежать от всех тоже хотел.

– А когда с мамой… – Валет запнулся, словно поперхнулся каким-то словом. – Вот тогда я и решил отомстить. Да, отомстить. И тебе, и ей. А тут такая удача – фотографии.

Он кивнул в сторону раскрытой двери в нашу комнату. Шкаф был на том же месте. Наверху стояли те же чемоданы. Понятие времени, впрочем, и до этого весьма сомнительное, перестало существовать. Мне не стоило труда представить то утро: Валет, загорелый и мускулистый, встав на цыпочки, вытягивает конверт из-под моего чемодана.

– Тогда мы с Женечкой Воронцовым сошлись… Тем летом… С его батей на плотину ездили, на озера, за Зилани. Судака брали… На Кондорском верши ставили. Там линь шел, карась – сказка… Женечкин отец, он особист, ты в курсе…

Я утвердительно мотнул головой: да уж.

– На Лаури мы были, поставили сети, стемнело уже – костер, уха. Женечка отключился, пошел в палатку спать. Слабак Женечка был, слабак – сотку накатит, и в ауте. А мы с дядей Лешей продолжаем, тот боец – любого перепьет. Ночь, звезды, дядя Леша вторую бутылку откупорил. Выпиваем, закусываем. Ну, тут его на разговоры и повело. Банда Мельника, Латгальская группа. Видишь, говорит, хутор на том берегу, окошко горит? Там, говорит, встречались мы с нашим агентом. Хромой кличка. Он в штабе Мельника был, почти десять лет. Хромого в самом конце войны завербовали. Ваффен СС, латышская дивизия, Железный крест – не фунт изюма! Десять лет на нас работал.

Валет говорил. Щурился, что-то припоминая. А у меня в горле словно застрял шершавый ком, он рос, становился все колючей. Я уже догадывался – нет, я знал, что сейчас будет сказано.

– Ее отец… – прошептал я.

– Да. Его свои же и порешили. Закололи, как свинью. А труп у дороги повесили. На въезде, у почты. Вверх ногами.

– И ты ей все это…

Валет закрыл лицо ладонями, начал тереть глаза. Грубо, точно хотел их выдавить.

– Как же она взбесилась… – Он убрал руки, моргая, посмотрел на меня. – Господи, как же… Как же… Честное слово, думал, убьет. Зубами, ногтями… схватила осколок стекла – размахивает, сама вся в кровище! Кричит: «Думаешь, страшно мне, гляди!» – а сама стеклом себя по груди! По груди… себя… Гляди, кричит! А сама режет себя… режет…

Он замолчал, замотал головой.

– Ну, ударил ее… Она упала… там веревка валялась. Руки ей связал… Она очухалась и говорит: «Тебе все равно никто не поверит. Теперь тебе вообще никто верить не будет». Тогда я не понял, про что она…

– Про отца…

– Я не понял, думал, у нее с башкой – полный капут. Еще как поверят, сказал, да и не только про отца, еще и фоточки твои голые, забыла? Вот ведь семейка – дочка-то вся в папу удалась, такая же шлюшка продажная.

Он снова замолчал.

– Ну вот… Я из часовни, да… там еще пацаны играли в лопухах, меня видели.

– Знаю, – мрачно отозвался я. – Гулько и еще… как там его. А после менты. Заключение медэкспертизы. Изнасилование с нанесением телесных повреждений, повлекших…

– Говорю тебе! – зло выкрикнул Валет. – Не трогал я ее! Не трогал! Ударил, и всё!

– Не трогал. Ударил случайно! – Я истерически хохотнул. – А она и умерла!

Валет застыл, мне показалось, даже растерялся.

– Что? – Он подался ко мне и повторил, но уже тише: – Что?

– Что слышал!

Он вглядывался в мое лицо, будто там было что-то написано.

– Чиж, – тихо произнес брат. – Ты совсем рехнулся? Никто ее не убивал. Ты что? Она и сейчас…

– Жива? – спросил кто-то за меня.

– Да, – он кивнул. – Жива.

– Жива…

– Только… только в психушке она.

– Жива…

– Ты что… не знал? – Валет изумился так искренне, почти по-детски. – Все эти годы…

Он снова закашлялся. Задыхаясь, выдавил:

– Что я ее… там… Да? Убил, да? Ну ты…

Он бессильно отмахнулся от меня, сплюнул на пол. Шаркнул подошвой по плевку, я успел заметить, что слюна была розового цвета.

– Ну ты… – повторил он. – Всей жизни у меня осталось, даст бог, до апреля! Семь месяцев… Я ж тебе потому и позвонил, что конец мне! Крышка! Хана мне, брат! Я в Усть-Илиме «тубик» цепанул, мне три года назад пол-легкого откромсали…

Валет ребром руки провел по груди.

– Прогрессивный распад легочной ткани…

Он замолчал.

– Ткани… – повторил я тихо. – Где?

– Что – где? Психушка?

Я утвердительно мотнул головой.

Пол стал шатким, как тот понтон, с которого мы ныряли в детстве. Нащупав стену, я прижался к ней спиной; сырая холодная рубаха прилипла к телу. Брат снова закашлялся, согнулся. Я терпеливо ждал.

– За цементным заводом, помнишь? – Он выпрямился, вытер рукой рот. – Там еще сад был? Яблочный? Латгальский шафран, помнишь?

Я помнил. Самые сладкие яблоки в округе, они вызревали рано, к концу августа. Буквально накануне школы. Тот колхозный сад, куда мы гоняли на великах воровать яблоки, охраняли собаки, немецкие овчарки. Не меньше дюжины прытких, клыкастых животных, очень злых. Местные говорили, что это потомки тех самых собак, которых эсэсовцы натаскивали на заключенных концлагеря. От этого яблоки казались еще слаще – вкуснее я в жизни не пробовал.

54

Цементный завод я нашел без труда, было уже около трех ночи. Черный силуэт казался утесом и загораживал полнеба. Включив ближний свет, я въехал в распахнутые ворота. Заводской двор был завален каким-то хламом – резиновыми покрышками, контейнерами, перевернутыми вагонетками. Все было покрыто толстым слоем светло-серой цементной пыли и напоминало странную плюшевую декорацию к какой-нибудь пьесе про конец света. В дальнем конце двора горел костер. Сбросив скорость, на первой передаче, я перебрался через рельсы узкоколейки, подкатил к огню. У костра сидел человек. Он быстро встал, поднял винтовку и прицелился в меня. Я остановился, вынул из кармана браунинг, опустил стекло.

– Где тут больница?

– Не знаю! – выкрикнул он, даже не дослушав. – Уезжай!

Ему было лет пятнадцать, может, меньше; длинные волосы, испуганное детское лицо, винтовка, которой он мне угрожал, оказалась пневматическим ружьем, из таких в тире стреляют по жестяным зайцам.

– Психиатрическая больница, – повторил я громко и внятно, точно говорил с глухим. – Где-то недалеко…

– Психушка? – Парень словно обрадовался. – Так это туда! Туда!

Он стволом ружья ткнул куда-то вбок.

– Это туда! По бетонке, а после направо – там указатель, и через березовую аллею.

Я свернул с бетонки, действительно нашел указатель с длинным латышским словом. Поехал по аллее, старые березы уходили белыми столбами в ночное небо. Прямые стволы появлялись в свете фар, выступали из тьмы, как призраки, а после плавно растворялись в черноте. В голове не было ни одной мысли, лишь пульсирующая боль. Равнодушно подумав о сотрясении мозга, я тронул рукой макушку: шишка налилась и билась как маленькое сердце. Опустил стекло, сырой воздух отдавал плесенью и грибами. Пахло балтийской осенью.

Здание больницы напоминало старую прусскую казарму: красный кирпич, парадная без излишеств, фонарь над дверью, решетки на узких окнах. Я поднялся по трем ступенькам, дернул дверь – заперта. Хотел постучать, заметил на стене звонок – обычный квартирный звонок с белой пуговицей кнопки. Нажал – где-то в глубине здания тренькнуло. Потом зашаркали шаги. Звякнул замок, дверь открылась.

– Ну? – На пороге стоял крупный мужик в свитере. Он задал вопрос без эмоций, устало, точно я этой ночью уже приходил сюда пару раз.

– Добрый вечер, – невпопад сказал я, торопливо вытаскивая бумажник из заднего кармана. – Извините, что так поздно… – Скорее рано, – так же равнодушно буркнул он, глядя в мой бумажник.

Мужик поскреб бороду, неухоженную и пегую, похожую на шкуру больной дворняги. Кивнул, пропуская меня внутрь. Его кособокий свитер, казалось, был связан слепыми старухами из шерсти той же хворой собаки. Мы пошли коридором, тусклым и бесконечным. Стены, выкрашенные грязной охрой, казались мокрыми. Этот бородач мог быть живописцем из непризнанных гениев или тривиальным запойным работягой, каким-нибудь слесарем или метеорологом со станции «Северный полюс-один» – даже путешественником, но только никак не медицинским работником.

В конце коридора мы уперлись в дверь. Мужик по-хозяйски распахнул ее передо мной: я вошел, он следом. Подслеповатая настольная лампа, похожая на коренастый железный гриб, освещала аскетичный стол с чашкой и задрипанной книгой. У окна, в дальнем конце, стояла узкая больничная койка. Бородач вопросительно посмотрел на меня. Я протянул ему несколько купюр, которые все это время сжимал в кулаке. Он не глядя скомкал деньги, сунул их в карман штанов.

– Кронвальде, – запинаясь, выговорил я. – Инга Кронвальде.

Имя и фамилия прозвучали чужими, я даже удивился – ни ко мне, ни к моей жизни они не имели ни малейшего отношения. Я отвел глаза, точно опасаясь, что бородач заподозрит обман и вышвырнет меня. Из книги, что лежала на столе, торчал остро заточенный карандаш. На потертой обложке я разобрал: «Записки о Галльской войне. Гай Юлий Цезарь». Никогда не читал и уж, скорее всего, никогда не прочитаю.

– Инга Кронвальде, – повторил бородатый. – И что?

– Я бы хотел повидать ее. Поговорить…

Он удивленно повернулся ко мне. Хотел что-то сказать, но передумал. Снял со стены связку ключей – они висели на вбитых гвоздях, целый ряд гвоздей с ключами.

– Ну, хорошо. Пойдем.

Мы снова шли по коридору, он впереди, я следом; потом спускались по лестнице. Потом снова шли. Он шел молча, лишь ключи едва слышно позвякивали в его руке. Остановились перед дверью, он щелкнул выключателем, после сунул ключ в скважину и провернул с железным хрустом.

Не комната – карцер. Без окон, в низком потолке лампочка в ржавой клетке. До потных стылых стен можно дотянуться, если раскинуть руки крестом. Железная кровать, выкрашенная белой краской.

Она лежала, накрывшись с головой серым солдатским одеялом с трафаретной надписью «Из санчасти не выносить». Из-под одеяла выглядывала маленькая нога – сухая желтая пятка, напоминавшая восковой муляж. Непроизвольно, совсем не думая, я наклонился и натянул одеяло, прикрывая ногу.

– Простите, а можно… – начал я едва слышным шепотом.

– Что вы там шепчете? – перебил он громко. – Говорите нормально. Она, даже если б захотела…

Я попросил его уйти и выключить свет.