Текст книги "Латгальский крест"

30

Я спустился в подвал. Вошел в лабораторию, закрыл дверь и какое-то время стоял в темноте. Не мог сообразить, где включается красный фонарь. В полусжатом кулаке, нежно, как бабочку, держал негатив. На ощупь добрался до увеличителя, щелкнул кнопкой – густой рубиновый свет залил проекционный стол. Достал с полки пакет фотобумаги, вынул лист, вставил пленку.

Реактивы под конец дня выдохлись, изображение проступало медленно. Без особой нужды я несколько раз ловил пинцетом край мокрой бумаги, поднимал и разглядывал невнятный узор из белых и серых пятен; после снова опускал в кювету с проявителем. Точно надеясь, что вместо белозубого фрица там появится кто-то другой.

Нет, не появился: мутный орнамент обретал форму, лицо еще только угадывалось, а в черных ромбах петлиц уже четким зигзагом белели эсэсовские молнии, на околыше высокой фуражки блестел стальной череп. Словно из марева, выплывали люди: волшебным образом путаница пятен превращалась в смеющиеся глаза, брови, губы – теперь я уже не сомневался, что девица на фотографии мать Инги, Марута. На снимке ей было не больше восемнадцати, и сходство с дочкой изумляло, но лицо матери казалось не то чтобы привлекательнее или красивее, оно было проще и добрее. Мягче. Одновременно, при разглядывании офицера, обнаруживались недостающие штрихи – уверенная линия подбородка и надбровных дуг, белесые глаза. И та же особенность, что у дочери: даже улыбка не делала взгляд теплее. В том, что эсэсовец – ее отец, я даже не сомневался.

Наверху наступил вечер. Я поднялся в кабинет. Сладковато пахло трубочным табаком, старой кожей дивана – казалось, так пахнет сумеречный свет, наполнивший тесную комнату канифольной мутью. Отодвинув кресло, я сел за письменный стол. Дотянулся до телефона, поднял трубку. Из мембраны полился тоскливый гудок. На моей ладони лежал еще влажный снимок, но я старался на него не смотреть. Как в детстве на картинку с ведьмой из книжки сказок братьев Гримм.

Когтистой рукой, похожей на сухой сук, ведьма сжимала посох, на который был насажен человеческий череп, нос ведьмы был как клюв, из пасти торчал клык. Глаза – вроде шариков для пинг-понга, белые, с черными точками зрачков.

Инга подошла сразу, словно ждала звонка. Она не удивилась, не обрадовалась, просто спросила:

– Как ты?

Как я? Действительно, как?

Я не ответил. Я молчал, просто сидел и улыбался. Два коротких слова, один вздох, – как мне удалось выжить без этого? Все, что я делал без Инги, все эти двадцать четыре дня показались серыми и бессмысленными, вроде игры в «пьяницу» с самим собой. Зачем? В чем смысл этой пустоты?

– Как я? Хорошо. Теперь хорошо.

Солнце напоследок высунулось из-за трубы, косой луч пробил грязное стекло окна, комната вспыхнула и засияла, как пещера Аладдина. Золотистая пыль плыла и искрилась. Поверхность стола казалась залитой жидким золотом. Я опустил туда ладонь, моя рука тоже стала золотой. Провел пальцем по бронзовым завиткам письменного прибора, испытав внезапную нежность к уродцу, похожему на надгробие нувориша, с двумя голыми сильфидами, тоскующими у пустых мраморных чернильниц.

– Теперь хорошо.

Из стопки книг на углу стола наугад вытянул одну. Тощую брошюру в серой бумажной обложке. Раскрыв на середине, вложил туда еще влажную фотографию. Я знал, что никогда не покажу ее Инге.

– Не молчи, – попросила она.

Я перевернул страницу и начал вслух читать:

 
Так и лежат, набитые вещами, —
Игрушками, камнями, мишурой,
Разбитой вдребезги – всем, чем угодно,
Темнея медленно, как дно реки.
Они и были руслом…
 

Я умолк. Закрыл книгу, тихо сказал:

– Мне плохо без тебя.

– Знаю, – так же тихо отозвалась она.

– Очень…

Говорить не мог, в горле застрял ком. Сквозь мембрану и шуршание телефонного эфира я слышал ее дыхание.

– Я сейчас приду, – внезапно сказала она и торопливо добавила: – Прямо сейчас.

– Ты знаешь, я работаю…

– У фотографа. Знаю.

И повесила трубку. Вот запиликали короткие гудки, потом что-то щелкнуло, и наступила тишина. Отчего-то мне было страшно положить трубку на рычаг, словно тогда я нарушил бы некую связь между нами, незримую тайную связь. И откуда она знает про фотографа, я же не говорил ей?

Солнце, вспыхнув напоследок, сползло за крышу. Комната потухла, наполнилась сиреневым сумраком. Не знаю, сколько я сидел, зажав в кулаке телефонную трубку и наблюдая, как густеют сумерки. Казалось, комната – батискаф, что погружается в фиолетовый океан. Утонули стулья, кожаный диван с покатыми подлокотниками, вытертыми до белесой седины; в пучину канули стол и чернильный прибор с сильфидами. Книга на столе раскрылась, оттуда выглянул веселый шарфюрер СС. Я быстро прихлопнул обложку, точно боясь, что эсэсовец выскочит оттуда. Книгу нужно куда-то спрятать – но куда?

Раздался звонок, я бросился открывать. Скрутил чертову книжку в тугую трубку, впихнул в карман. На бегу зацепился за вешалку, сбил стойку с зонтами. Распахнул дверь. Инга стояла на нижней ступеньке, по-детски морща нос и покусывая ноготь мизинца.

31

Пришла ночь, а может, уже подкрадывалось утро. Или все еще тянулся поздний вечер, не знаю: время утратило свою принципиальную суть и стало тем, чем оно и должно быть – пустотой. Ничем. Ведь это мы сами наделили время почти абсолютной властью; из страхов и суеверий выковали идола, глухого, слепого, беспощадного. И что бы мы там о себе ни воображали, рабство у нас в крови – у всех и у каждого. Мы смиренные рабы времени. И не надо спорить, просто посчитайте, сколько у вас в доме часов.

Мы лежали на диване, потные и уставшие, от обшивки пахло старой кожей. К этому благородному духу примешивался радостный запах речной воды, летней, с солнечными бликами и звоном стрекоз над прибрежными кувшинками. Так пахла Инга, уютно пристроившая голову на моем плече, – в этом деле она обладала поистине кошачьим талантом. Я гладил ее волосы, сонно и едва касаясь. Иногда она вздрагивала: то ли проваливаясь в дрему, то ли переживая отголосок нашей недавней близости.

На столе лежали фотографии, еще влажные листы белели лунными квадратами.

Сегодня ровно год, сказала она, ровно год с того дня. Она ошибалась, но я не стал возражать. Инга стояла у окна, чуть на цыпочках, похожая на силуэт чуткой ночной птицы. Повернулась, провела руками по своей груди, по животу, по бедрам. Красивая ночная птица.

– Посмотрим, что ты скажешь через двадцать лет, – произнесла она с усмешкой.

Лица я не видел, не думаю, что она улыбалась.

Не помню, чья это была идея – фотографировать, наверное, моя. Мы прошли в студию, включили софиты.

– Кое-чему я успел научиться, – сказал я.

– Только не надо хвастаться! – засмеялась она и звонко шлепнула меня по голой ягодице.

Я выставил свет, но не прямой, а отраженный. Прямой ломает форму, делает объект угловатым: освещенная часть становится плоской, а теневая – черной дырой. А отраженный наоборот – он придает форме мягкость и объем, закругляет, создает иллюзию глубины.

– Хорошо. – Инга раскинула руки, потянулась. – Создай мне иллюзию.

Я достал экспонометр, установил выдержку и диафрагму. Приподнял штатив, затянул винт. Наклонился к камере.

– Что мне делать? – спросила Инга.

– Что хочешь, просто не обращай внимания на объектив, – ответил я. – Делай что хочешь.

Сквозь линзу видоискателя студия выглядела бесконечной. Вместо серого холста задника, которым я загородил стену, мне мерещились дымчатые дали, туманные горы в мохнатых тучах, сумрачные склоны и неясные долины.

Тело Инги бледно светилось; бедра, грудь, плечи молочно мерцали и казались частью зыбкого миража. Я отрегулировал фокус и нажал на спуск. Затвор сухо щелкнул. Я перевел кадр, нажал еще раз. И еще.

Инга сделала шаг в сторону, плавно подняла руки и повернулась спиной; движения напоминали зыбкий танец, какую– то сонную пантомиму. Она действительно забыла о камере, похоже, она забыла и обо мне: закрыв глаза, что-то беззвучно шептала, должно быть, какую-то мелодию – так по-детски, так самозабвенно; тихий шелест ее шепота едва долетал до меня, но мне казалось, что я вот-вот уловлю напев. Но Инга снова поворачивалась, мелодия ускользала, и я снова нажимал на спуск.

После мы спустились в лабораторию; в темноте я заправил пленку в барабан, включив красный фонарь, снял с полки реторту и залил проявитель. Щелкнул секундомером. Ловкий и изящный, как цирковой факир, поклонился и поцеловал ей руку. Инга усмехнулась, принялась внимательно разглядывать нашу фотографическую машинерию. Особенно ее заинтересовал увеличитель. Я объяснял принцип устройства аппарата, назначение линз и светофильтров, одновременно следя за ее руками – как она нежно трогает винт штатива и стальной кронштейн, слушая про ирисовую диафрагму, которая позволяет увеличить глубину резкости при печати.

Пока пленка сушилась, мы сидели напротив друг друга и тихо целовались.

– К Новому году скоплю много денег, – говорил я, – и мы уедем в Ригу. Знаешь, сколько мне платит Адриан? Не поверишь, честное слово. В Риге ты поступишь в свое медицинское училище, я устроюсь в какое-нибудь фотоателье. А после открою студию. Свою. Там же, в Риге, клиентов бездна, туристов тысячи, каждый хочет на фоне Домского собора или на Ратушной площади, да и местные женятся и детей крестят. Не говоря уже про похороны. Даже которые не женятся и не крестятся, непременно умирают. Свадьбы, похороны, крестины – три кита коммерческой фотографии (цитату из Адриана Жигадло я бессовестно присвоил себе). Конечно, непросто; к тому же оборудование чертову уйму денег стоит – все эти объективы и увеличители, но я смогу, честное слово, смогу.

Потом мы печатали фотографии.

Бесстрашной рукой я открыл пачку нашей лучшей бумаги – немецкой, глянцевой, на такой даже неважные карточки выглядят как фотографии из журнала. Инга на этой бумаге смотрелась просто волшебно. Мнение мое необъективно, это безусловно, но я уверен, мне удалось передать главное – мерцающее сияние ее тела. Перламутровую дымку света. Иллюзорную зыбкость тени. Точно кому-то наконец удалось запечатлеть на пленке сновидение. Или тайный колдовской обряд.

– Похоже на ворожбу…

Я не понял, что она имела в виду – изображение или сам химический процесс.

– Что это? – внезапно спросила. – Видишь, Чиж?

Я видел, но рассеянно спросил:

– Где?

– Ну вот же. Сверху, над плечом…

– Тень какая-то. Складки на драпировке… Бывает.

– Бывает? Да это же лицо! Вот глаза, нос, вот рот – ты что, не видишь?

– Иллюзия, – пробормотал с не очень убедительной беспечностью. – Игра света и тени.

На снимке из черно-белой фотографической мути, из несуществующих туч и воображаемых горных отрогов, из клубящегося марева все яснее и яснее проступало лицо: высокий лоб, прищур, кривая полуулыбка. Сильный подбородок и крепкие скулы – даже без офицерской фуражки я узнал его.

Казалось, какой-то зловещий, сотканный из мохнатого тяжелого дыма великан крадется к беззащитной нимфе, ее тело будто светится изнутри, словно мерцает лунным светом; нимфа не ведает об опасности, она в трансе, глаза ее прикрыты, а на лице, на мечтательном детском лице, выражение какой-то сладкой муки – страдания пополам с наслаждением. Ворожба, чистая ворожба…

– Что это? – тихо повторила Инга.

Я молча подцепил фотографию пинцетом и опустил в кювету с фиксажем. Не мог же я в самом деле сказать, что это дух ее покойного отца, который решил таким образом проведать свою взрослую дочь?

32

Город еще не проснулся, мы брели пустыми улицами. Асфальт сизо блестел от росы, а может, ночью прошел дождь. Мокрыми были липы, они сонно свешивали ветки через ограду, касаясь серебристыми листьями серой мостовой. В темноте парка меж черных стволов полз туман. Если долго вглядываться, казалось, что крадутся сами липы; пользуясь ранним часом и отсутствием сторожей, деревья пытаются совершить побег из города и вернуться в леса. Я их понимал: каково весь свой век провести за чугунной решеткой, изо дня в день слушая трескотню птиц про волю, небо и южные острова с диковинными названиями вроде Занзибара?

На стенах домов, тоже влажных, угадывались географические очертания этих островов и других земель, еще не открытых птицами и отчаянными мореходами. Небо на востоке светлело и уже напоминало перламутровую изнанку ракушки. Но цвета не было, цвет еще не родился.

– Наш Кройцбург – как черно-белое фото, – сказал я, – недопроявленное. Представляешь, прожить всю жизнь в черно-белом фото?

Инга не ответила. Под утро настроение у нее испортилось, она шагала, угрюмо глядя в асфальт.

– Всё. – Она неожиданно остановилась. – Иди.

До ее дома оставалось пять минут тихим шагом. Она клюнула меня беззвучным поцелуем в скулу и быстро, точно боясь передумать, пошла. Я постоял, глядя ей в спину, – нет, не обернулась. Хоть и знал, что Инга не из тех, кто оглядывается, все равно стоял и ждал, пока она не свернет за угол.

После бессонной ночи голова казалась пустой и хрупкой, словно из тонкого стекла; с такими вещами следует обращаться осторожно. А вот день, как назло, предстоял суматошный: свадьба на хуторе где-то под Кукасом. Туда добираться час, еще нужно переодеться – белый верх, черный низ. Парадная униформа ассистента фотографа. К девяти у ателье. И нужно куда-то спрятать фотографии. Но куда? – не мог же я их действительно сжечь, как советовала Инга.

К девяти я, конечно, не успел. Адриан, скрестив руки и уткнув тощий зад в капот «Москвича», укоризненно щурился и дымил трубкой. Вишневые ботинки на квадратном каблуке, клетчатый пиджак цвета горчицы, белоснежные манжеты с янтарными запонками. Алая бабочка пылала на его горле как кровавая клякса.

– Видимо, придется применять систему денежных штрафов, – сказал он, не вынимая трубки и не поворачиваясь. – Садись.

Я сел, хлопнул дверью. Плевать я хотел на его штрафы. За окном поплыли подслеповатые дома, заборы, огороды, промелькнула река. Потекли желтые поля, над ними кружили галки, железные вышки высоковольтных передач застыли во ржи мертвыми роботами очередного нашествия марсиан. Страшно хотелось пить. «Москвич» мягко покачивался на разбитых рессорах, то припадая к дороге, то пьяно шатаясь из стороны в сторону.

Глаза закрывались сами. Я проваливался в дрему, и каждый раз мне виделась одна и та же картина: Валет подходит к шкафу, поднимается на цыпочки, шарит рукой; там, на шкафу, стоят чемоданы – внизу большой, немецкий, с яркими наклейками в виде рыцарских щитов: синий Лейпциг, зеленый Ютербог, красный Берлин с черным медведем на задних лапах; чемодан перепоясан парой рыжих ремней с тусклыми медными пряжками, замки тоже медные – с таким багажом не стыдно и в кругосветное путешествие. На чемодане-аристократе приютилась пара сиротских чемоданчиков – хлипких, фибровых, с оббитыми углами, на верхнем приклеенная бумажка «В. Краевский, первый отряд». Со своего я содрал ярлык на обратной дороге. Еще в автобусе.

Последний раз нас отправляли в лагерь три года назад, в Юрмалу, назывался он «Сокол» и принадлежал Министерству обороны. Жили мы в финских домиках в сосновом бору, за деревьями белели дюны, за ними стальной полоской мерцало тусклое Балтийское море. Оно оказалось мелким и холодным и даже пахло совсем не так, как Черное.

Меня определили во второй отряд, там я познакомился с Полиной, тихой и бледной девочкой из Ленинграда. У нее были большие и, наверное, самые грустные глаза на свете. Она не играла в волейбол, не состязалась в отрядных эстафетах; на танцах Полина сидела в углу и слушала музыку, иногда беззвучно шевелила губами, повторяя слова песен. Мы с ней записались в изобразительный кружок, я учил ее рисовать индейцев и парусные корабли. Мы уходили в дюны и в белом песке искали ракушки. Или просто болтали в беседке, увитой диким хмелем. Два раза мы целовались, но не в губы, а в щеку.

Под конец смены Валет мне сказал, что Полина болела полиомиелитом и у нее одна нога тоньше другой и что только такой лопух, как я, мог втюриться в калеку и даже не заметить изъяна. Или он сказал «дефекта», не помню.

Мы подрались, но к Полине я больше не подходил – ни о чем другом, кроме ее тонкой ноги, я думать не мог.

Смена закончилась через два дня, нас погрузили в автобусы. Я пробрался на заднее сиденье, Полина сидела впереди; всю дорогу до станции пионервожатая Зоя, коренастая, с короткими сильными руками, заставляла всех петь, сама при этом голосила трубным грудным контральто; я, чтобы от меня отвязались, по-рыбьи открывал рот и обреченно царапал ногтями бумажку со своей фамилией, приклеенную к боку чемодана. Автобус остановился на пыльной площади. Станция называлась Дзинтари, что значит «Янтарная», там иногородних высадили дожидаться поезда дальнего следования, а нас, местных, повезли в Кройцбург. Полина, в длинном голубом платье и с дорожной сумкой у ног, повернулась, растерянно вглядываясь в окна уходившего автобуса. Я отпрянул от стекла, нырнул, прижавшись щекой к теплому фибровому боку своего чемодана.

Именно в этот чемодан сегодня рано утром я спрятал все фотографии. Прокравшись в комнату, беззвучно придвинул к шкафу стул, встал на него. Валет спал – тогда я был в этом уверен, – его бритый затылок темнел в мятом ворохе подушек; замки предательски щелкнули, но брат даже не шевельнулся.

Свадьба шла своим чередом, мы фотографировали. Официальная часть закончилась, гости потянулись в сторону лужайки, где стояли шатры, украшенные лентами и дубовыми гирляндами. Там уже суетились празднично одетые женщины под командой крикливой загорелой старухи с лицом корсиканского бандита – накрывали столы. Рядом пара крестьян в льняных рубахах навыпуск жарила мясо, белый дым стелился по траве. Чад дополз и до нас, я вспомнил, что не ел со вчерашнего дня.

Мы как раз фотографировали детские группы – девочек в долгих платьях с венками из ромашек, полевой травы и васильков: русые косы, ангельские лица, зефирные облака на фоне. Я бегал с экспонометром, поверял выдержку и диафрагму, наклонялся к камере, подкручивал штатив. Активность моя носила, по большей части, бутафорский характер: Адриан не выносил безделья на съемке. Я помогал ему переставлять детей, компонуя идеальный кадр; «удачная композиция – половина успеха», цитата, которую должны выбить на могильном камне моего шефа. К нам уже выстроилась очередь.

Не слишком вникая в бухгалтерию ремесла, я знал, что эта часть съемки является самой хлебной: за каждую карточку родители заплатят по пять рублей и по три рубля за дубликат, семь рублей за большой формат, шесть за индивидуальный портрет. К тому же, если свадебная съемка оформлялась официально с квитанциями и по прейскурантам, доход от детей шел напрямую в карман Адриана. Впрочем, я бы сильно удивился, если бы мне сообщили, что именно те мятые червонцы и пятерки, которые я получаю от фотографа, делают меня прямым соучастником настоящего экономического преступления и при самом благоприятном расположении звезд грозят как минимум тремя годами принудительных работ в лагере общего режима где-нибудь в районе Владимира или Калининграда.

От шатров долетела музыка. Кто-то включил микрофон и забубнил по-латышски. Звонкую утреннюю синь незаметно затянуло белесой пеленой, стало душно. Похоже, собиралась гроза. Пронырливые мухи липли к лицу, проклятая рубаха из японского нейлона была как полиэтиленовый пакет, я расстегнул вторую пуговицу на груди, дерзко нарушая уставной внешний вид ассистента фотографа. Адриану, впрочем, было не до меня – он сновал между детьми, изредка отбегая к камере на треноге, поднимал руку и что-то выкрикивал, должно быть, про птичку.

Ко мне подошла рыжая деваха моего возраста, что-то спросила по-латышски. В руках у нее был пузатый глиняный кувшин, точно из голландской картины. Я кивнул, скорее догадался, чем понял, она протянула мне кувшин. Сделал глоток, я рассчитывал на воду, там оказалось пиво. Домашнее, с хмелевой горчинкой, холодное, почти ледяное.

– Палдес! – выдохнул я между глотками. – Прима алус! Лоти гаршигс!

Почти исчерпав словарный запас латышского, я вернул кувшин. Рыжая приняла, ухватив двумя руками, улыбнулась, сморщив конопатый нос. Даже лоб у нее был в веснушках. Из шатров донеслись смех, крики и аплодисменты, очевидно, центр веселья переместился туда.

Работа подходила к концу. Застолья Адриан не снимал, считая фотографировать пьянки ниже своего достоинства. Приглашения остаться на трапезу тоже отвергал. Похоже, именно это и происходило: смуглая старуха, прихватив фотографа за рукав пиджака, настойчиво тянула его к шатрам. Тот, прижав ладонь к груди, улыбался и кланялся, время от времени отрицательно мотая головой.

Я упаковывал наше хозяйство, собирал в мятой траве упаковки из-под пленки, фольгу и конфетные фантики – снимая детей, Адриан всегда угощал их дешевыми карамельками вроде «Золотого ключика» и «Раковых шеек». От жары и пива меня разморило, я уже сложил камеры и объективы в кофры, свернул экран и упаковал штативы. Присев в тени старой яблони, дожидался, когда Адриан отделается от гостеприимной старухи. К ней присоединился усатый латыш с медным лицом и блестящей, как новый футбольный мяч, лысиной. Он впихивал в руки фотографу крупный сверток какой-то снеди; на крафтовой бумаге проступали темные сальные пятна.

Я прислонился к стволу дерева, блаженно вытянул ноги. От шатров долетала ленивая латышская мелодия: сиплый на высоких нотах аккордеон и басовая партия, похожая на шаткую поступь веселого пьяницы, бродящего взад и вперед.

Хозяева продолжали уговаривать фотографа, тот продолжал отказываться; я не понимал ни слова, но подумал, что с закрытыми глазами голос Адриана можно запросто принять за женский. Закрыл глаза и представил себе эту женщину – розовую, с рыбьими глазами и белокурой «бабеттой». Чего– то не хватало; я добавил бант на шею, сочный, как полевой мак. Бабетта усмехнулась, развратно подмигнула и отчетливо произнесла: «Только такой лопух, как ты, мог втюриться в калеку и даже не заметить изъяна». Я вздрогнул и проснулся.

Старуха исчезла, латышу удалось всучить Адриану сверток. Довольный крестьянин тряс его руку и что-то говорил, топорща усы. Музыка стихла. Небо стало белым, с матовым отливом, как слоновая кость. Сосновый бор на горизонте потемнел, по покатому зеленому полю полз газик, черный, как жук, медленно и плавно катился по дуге склона, совсем как жестяная мишень в тире. Выставив указательный палец и прищурив глаз, я прицелился; странно, почему газик называют «козел», ведь он совсем не похож на козла? Я уверенно вел мишень, а перед самой кромкой березовой рощи медленно спустил невидимый курок и тихо выдохнул: «Пах!» Машина исчезла за деревьями.

Адриан сунул мне в руки сверток, брезгливо разглядывая свои ладони и не зная, что с ними делать.

– Крестьяне, – сказал, добавив по-польски: – Курво безецэньска!

Пахнуло чем-то копченым, вроде корейки.

– Поехали? – спросил я.

Адриан воткнул мне под мышку штатив, повесил на шею кофр, сам подхватил другой. От шатров донеслись крики и смех, там захлопали в ладоши, потом хором начали считать по-латышски.

– Гусь! – Адриан зашагал в сторону хутора. – Все-все! Поехали отсюда.

– Копченый? – Мой рот моментально наполнился слюной.

Двор перед домом был забит машинами и телегами. К крыльцу приткнулась лаковая бричка, украшенная пестрыми лентами и дубовыми ветками; на ней молодожены прикатили из церкви. Бричка, двухместная и аккуратная, напоминала игрушку, сиденья, обитые малиновым бархатом с золотыми кистями и бахромой, казались мягкими даже на вид. Точно автомобильная антенна, у сиденья возницы торчал двухметровый хлыст. Лошадей видно не было, но в воздухе стоял терпкий дух конского навоза.

Предусмотрительный Адриан всегда оставлял машину на обочине. Мы вышли на шоссе; его «Москвич» виднелся в самом хвосте оставленных у дороги машин. Мимо нас проскочил газик, должно быть, тот самый, что я подстрелил на склоне. Он вдруг резко затормозил – я одновременно заметил, что газик, оказывается, не черный, а темно-синего цвета, и что заднее окно забрано решеткой, а ниже белыми квадратными буквами написано «милиция». Водительская дверь распахнулась, из кабины вылез милиционер. На ходу поправляя портупею, он направился прямо к нам.

– Краевский, – не спросил, а утвердительно буркнул он, ткнув в меня пальцем. – Ты?

– Я. – Мы остановились, Адриан покосился на милиционера, потом на меня и незаметно сделал шаг в сторону.

– А в чем… – промямлил я и неожиданно зевнул. – В чем…

Воняло копченым гусем, ремень кофра впивался мне в шею, с востока надвигалась гроза – из-за дальнего леса уже выползала чернильная хмарь. Стало невыносимо душно. Происходящее напоминало какой-то невнятный сон: милицейский сержант сейчас достанет из кобуры свой «макаров» и произнесет хрестоматийное «Вы арестованы, гражданин Краевский».

Но кобура сержанта была не застегнута и пуста, на кисти правой руки синела кривая наколка «ВМФ», и все это происходило наяву. Милиционер снял фуражку, вытер лоб обшлагом рукава, сказал, кивнув в сторону газика:

– Садись. – И весело добавил: – Ну, щас ливанет.

Я аккуратно опустил сверток с гусем на асфальт. Снял с шеи кофр, положил рядом штатив. Адриан наблюдал, не произнося ни слова. Милиционер распахнул заднюю дверь. Согнувшись, я на четвереньках влез внутрь. Пол, железный и ржавый, был ледяным, по бокам крепились узкие и, как скоро выяснилось, очень неудобные лавки. Газик дернулся и поехал. В мутное окошко, маленькое, не больше тетрадного листа, едва проникал свет. К тому же изнутри к раме была припаяна стальная сетка, вроде тех, которыми в зоопарке ограждают вольеры с не очень опасными животными.

Сначала, стоя на коленях, я смотрел на убегающую назад дорогу. Адриан, похожий на забытый манекен, стремительно уменьшался: он быстро превратился в штрих и скоро пропал. Донесся глухой раскат грома, подкатился устало и как бы нехотя. Словно там, наверху, ни у кого не было особой охоты возиться с устройством грозы – лить дождь, гнать ветер, пулять молниями. Не говоря уже о звуковых эффектах.

Думалось одновременно обо всем и ни о чем. Мысли прыгали, путались, обрывались. Я сидел на полу, вжав спину в дверь и вытянув ноги. Время от времени зачем-то подносил ладони к лицу и нюхал пальцы. Они пахли копченым гусем. Ни одной мысли додумать до конца не получалось, если не считать, что мне удалось вспомнить еще одно прозвище газика.

– Воронок, – бормотал я, вдыхая копченый дух. – Конечно, воронок. А вовсе не козел. Какой же козел, если воронок…