Текст книги "Латгальский крест"

55

На ощупь нашел спинку кровати – холодное склизкое железо. Присел на край, положил ладонь на одеяло, шершавое сукно тоже было холодным и влажным. Я нащупал ее плечо, она лежала на боку, лицом к стене. Глаза привыкли к темноте, из-под двери сочился сизый свет из коридора. Как же тут темно, как страшно, господи, как одиноко…

– Бедная моя… милая моя… господи… – Я шептал и гладил колючее одеяло. – Вот я и нашел тебя.

Показалось, что ее плечо вдруг дернулось. Моя рука застыла, я перестал дышать. Нет, тело под одеялом было неподвижным. Провел ладонью вниз по спине, по талии, наткнулся на острое бедро. Твердое, будто дерево. Не расшнуровывая, стянул ботинки и лег рядом. Панцирная сетка заворчала железными пружинами. Я медленно вытянулся. Осторожно обнял и прижался к телу под одеялом. Уткнулся лицом в сырое вонючее сукно, пытаясь уловить дыхание, поймать биение сердца – нет, ничего. Господи, господи, ну зачем же ты так…

– А мы отца сегодня похоронили, – пробормотал я. – Мы с братом.

Голос прозвучал странно, будто и не мой, точно рядом в темноте кто-то бредил. Я провел ладонью по одеялу, тело оставалось неподвижным. Господи, как же тут жутко ночью, как одиноко… Попытался вспомнить лицо: ее глаза, выгоревшие на солнце брови, ее губы, чуть обветренные, чуть припухлые – картинка не складывалась, распадалась на части; ясно виделась лишь пятка – сухая и желтая пятка, страшная и чужая.

– Ну зачем ты меня так пугаешь, Инга? Зачем? – Я обнял ее, бережно прижал к себе. – Хочешь снова испытать меня, да? Как тогда в подземелье? Не надо… Пожалуйста, не надо. Мне очень страшно, гораздо страшнее, чем тогда.

Восковая пятка, торчащая из-под мышиного одеяла с трафаретом «Из санчасти не выносить», – пытаясь избавиться от этого видения, я до боли зажмурился, начал говорить быстрее и громче.

– Ведь я вернулся, видишь, вернулся. За тобой вернулся… Неужели ты могла поверить, что я тебя тут брошу, – вот еще чушь собачья… ведь кроме тебя у меня никого и нет. Никого и никогда – не было и не будет. Ты же знаешь! Знаешь, да?

Мой голос теперь звучал почти нормально, будто я беседовал с кем-то по телефону.

– Оставить тебя тут? В этой норе? Придет же в голову такое! Мы прямо на рассвете рванем отсюда, помчим на всех парусах! До Риги-то рукой подать, часа полтора всего… Надо только заправиться, бензин почти на нуле. А оттуда – в Амстердам… Хотя нет, в Амстердам мы всегда успеем, давай сначала рванем на море – как тебе такой план? Да-да, на море, на теплое море с лазоревой волной и белым парусом на горизонте. Что кинул он в краю родном? Да все и кинул: глупость и злобу, зависть и ненависть – так и мы! Все оставим позади – весь мусор, обломки и потери, эту бесконечную, бессмысленную боль!

Голос мой звучал азартно. Слова казались убедительными. Неожиданно мне стало почти весело.

– Там коралловый риф, он стеной тянется вдоль острова. Я научу тебя нырять с аквалангом – плевое дело, освоишь за час. Акулы? Конечно, есть; они спят в гроте, он так и называется «пещера спящих акул». Там подводное течение, и они могут наконец остановиться и спокойно поспать, ты же знаешь, им нужно постоянно двигаться, этим акулам. А кораллы похожи на карликовые деревья, на алые миниатюрные деревья, ну да – кораллового цвета. Среди веток снуют шустрые рыбки, ярче радуги, честное слово! Рыба-клоун оранжевая, совсем как морковка, рыба-петух на вид воинственна, а на деле безобидна. А вот морского ската, того точно лучше не беспокоить – вон, видишь, у хвоста торчит острое копье?

Вода утром прозрачнее хрусталя, плывешь над рифом, будто в космической невесомости. И теплая – запросто можно нырять весь день, до самого вечера. Но мы выберемся пораньше, ведь нам еще нужно выбрать тебе платье на вечер. За песчаной косой, в пальмовой роще, виднеется тростниковая хижина, там седая креолка с чеканным профилем торгует украшениями из ракушек, коралловыми бусами, шелковыми шарфами и платьями тропических расцветок. Первым делом мы купим тебе соломенную шляпу с широкими полями и белой лентой вокруг тульи; ленту можно завязать в пышный бант, а можно оставить как есть – вечерний бриз будет играть концами ленты как вымпелами на мачте яхты. Насчет платья – решай сама, в этом я, бесспорно, необъективен: мне ведь кажется, что тебе любой цвет к лицу. Да, даже черный, хотя он здесь и неуместен. Нет, я совсем не против красного. Немного тревожный цвет, если быть честным. Вот этот бирюзовый как тебе? – через пару дней твоя кожа станет золотистой, как мед, а через неделю потемнеет до бронзы – уверен, сочетание будет очень эффектным. Да, и вот эти бусы из мелкого жемчуга…

Видишь те развалины на скале? Это руины сахарной мельницы, ее построили еще конкистадоры. Они наткнулись на остров по пути в Америку. Потом тут хозяйничали пираты, над сахарной мельницей реял «Веселый Роджер», а внизу, в этой самой бухте флибустьеры латали такелаж на своих бригах и флипперах. Наверняка в прибрежных банановых рощах зарыт не один сундук с пиастрами. Половина островитян – потомки морских разбойников, да-да, и наша торговка наверняка тоже. Только не разглядывай ее так пристально.

Нам главное успеть на скалу до заката. Что там? Это секрет, мне очень хотелось сделать тебе сюрприз, но, так и быть, я расскажу. Там, на сахарной мельнице, нас ждет ужин. На каменной террасе белой скатертью накрыт стол. Пока мы будем пить ледяное вино из бокалов тонкого стекла и смотреть, как плавится на горизонте солнце, меднолицый рыбак будет жарить на углях омаров. Если долго смотреть на заходящее солнце, то оно становится похожим на огненную дыру в небе, вроде раскрытой печки. А может, так нам показывают вход в ад, кто знает? Вот ты снова смеешься надо мной, говоришь, вечно я фантазирую. Мне трудно возразить тебе, но я все-таки не согласен, что ад находится тут, на земле, и, что именно в нем мы и живем до самой смерти. Не знаю, не знаю…

Я неожиданно сник и замолчал. Молча продолжал гладить неподвижное тело под одеялом. Усталость, тяжелая и вязкая, как сырой песок, навалилась на меня, даже дышать стало трудно. С надеждой подумал об инфаркте или инсульте, только непременно с летальным исходом.

– Да, пожалуй, ты права… – прошептал я и отодвинулся, пытаясь лечь на спину.

Что-то острым углом уперлось мне в ляжку. Я сунул руку в карман – отцовский браунинг. Рифленая рукоятка, удобная, теплая, как человеческое тело. Я достал пистолет, поднес ствол к лицу. Остро пахнуло кислым порохом и ружейной смазкой. У отца на антресолях хранилась жестяная армейская коробка с масленками, шомполами, щетками разных калибров и целый набор тряпок. Тряпки эти он называл смешным словом «ветошь». Чистка пистолета – то был ритуал, который мы с Валетом не пропускали никогда.

Отец достает с антресолей коробку, расстилает на столе газету. Поверх – белое полотенце, вафельное, солдатское – полотенце все в желтых масляных пятнах. Пальцы отца, сильные и ловкие, двигаются без суеты: вот извлечена обойма из рукоятки, щелкает рычаг предохранителя, почти незаметным движением, опустив спусковую скобу вниз, он отделяет затвор от рамки, вытаскивает возвратную пружину. Отец запросто может разобрать браунинг с закрытыми глазами за четыре секунды. Валет – за одиннадцать. Я в таких состязаниях стараюсь не участвовать.

Пистолет на ощупь кажется таким безобидным, так уютно рукоятка устраивается в ладони, указательный палец сам ложится на спусковой крючок, а какой он теплый и податливый… Большим пальцем я нащупал предохранитель; тихий щелчок – будто кто-то цокнул языком в темноте. Теперь нужно лишь надавить на курок – без усилия, совсем чуть– чуть. Всего пару часов назад из этого пистолета я едва не убил своего брата. Что меня остановило? Пытаясь воскресить то чувство, я приставил ствол к виску. Нет, ничего – пустота. Даже страха нет.

56

Меня разбудил бородатый доктор. Свет резал глаза, плюгавая лампочка в потолке слепила как паровозный прожектор. На бородатом теперь был медицинский халат, впрочем, весьма сомнительной белизны. Из нагрудного кармана свисали на тонких шнурках две затычки наушников. До меня комариным писком долетела какая-то мелодия. Доктор молча протянул мне браунинг, предварительно поставив его на предохранитель.

– Люди – дураки, боятся смерти. Они думают, смерть – самое страшное, что с ними может приключиться в жизни.

Он вставил затычки в уши, мелодия оборвалась на полуфразе. Музыкальные вкусы врачей-психиатров остались для меня тайной. В отличие от их литературных пристрастий. Я спустил ноги на пол. Нашарил ботинки, сминая задники, натянул. Встал, сунул пистолет в карман. Стараясь не оглядываться, вышел из комнаты.

Доктор закрыл дверь, вставил ключ, повернул. Мы молча шли по коридору, потом вверх по лестнице, потом снова по коридору. Обратный путь показался мне раза в три длиннее.

– Чаю? – предложил он, как только мы зашли в его кабинет. – Кофе дрянь, а чай вполне.

Чай тоже оказался дрянным. Обжигаясь, я глотал его из фаянсовой кружки с гнусно-ультрамариновыми гжельскими узорами. За окном начинался не очень убедительный рассвет. Небо, скучное и низкое, то ли еще не очухалось после ночной спячки, то ли уже успело натянуть на себя грязную мышиную хмарь. Доктор одной рукой вытащил из-под стола табурет. Деревянный, грубо сработанный, он был небрежно покрашен сероватыми белилами. Я поставил кружку на край пустого стола, сел на табурет, зажал ладони между коленей.

– Что с ней? – Я с отвращением ощутил себя банальным персонажем из скверного фильма и с мазохизмом повторил: – Что с ней, доктор?

– Вы когда видели ее последний раз?

– Двадцать… семь лет назад. – Цифра мне самому показалась фантастической.

Доктор вытянул из-под стола другую табуретку, сел напротив.

– Вы в психиатрии что-нибудь понимаете? – спросил он и ехидно добавил: – Нынче ведь в ней каждый сантехник разбирается. Куда ни плюнь – в Зигмунда Фрейда попадешь. Или в Карла Ясперса.

Я отрицательно мотнул головой – про этого Карла я вообще слышал впервые. Доктор, удовлетворенный моим невежеством, кивнул.

– Хорошо. В раннем детстве она перенесла психологическую травму с последующим невротическим расстройством… – Я знаю…

– …с резко выраженными последствиями, – он продолжил, не обратив внимания на мое замечание, – нарушением и временным снижением умственной и физической деятельности. К сожалению, тогда психотерапию не уважали, а уважали химию. Химия – наука, психоанализ – шаманство! Наши тогда налегали на психотропы, анксиолитики вообще чуть ли не панацеей считали. На транквилизаторы молились, прописывали кому попало…

За окном заметно посветлело. Появилась слабая надежда на солнце, в мышином цвете появились прорехи, оттуда светило розоватым. За березами я разглядел пруд, заполненный темной неподвижной водой. Пруд напоминал овальный кусок черного зеркала, аккуратно врезанного в зеленую поляну.

– …и симптоматические, которые эффективно работают только совместно с патогенетическими методами, а сами по себе оказывают лишь временный, облегчающий симптоматику эффект.

Неожиданно раздался вой. Он донесся изнутри здания; голос явно принадлежал человеку, но пол определить я не смог. Доктор даже не обратил внимания.

– Что это? – перебил его я.

– Утро. Начало нового дня. Вы меня слушаете?

– Да-да, конечно.

Вой повторился, тише и протяжнее.

– Вторая травма случилась в семнадцать лет. Эпизод был связан с прямым физическим насилием, сопровождался нанесением телесных повреждений…

– А возможно это симулировать?

– Что – это? Изнасилование? – Доктор на секунду задумался. – Конечно. Но анализ ДНК исключает ошибку. Исключает на сто процентов. Если биоматериал из вагины, из– под ногтей жертвы совпадает с ДНК предполагаемого…

– А без анализа? Ведь раньше никакого ДНК… Как раньше это все…

– Ну как? Показания жертвы изнасилования, свидетелей… Я ж не судмедэксперт. – Он допил свой кофе одним глотком, поморщился. – Ну и отрава… Характерные травмы на теле в районе половых органов, на груди, царапины и порезы… – Но ведь человек сам может себя…

– Аутоагрессия? О, это сколько угодно! Обычно самоповреждение является попыткой заглушить психическое расстройство при помощи физической боли…

– Нет, я про сознательное нанесение себе ран, симулирующих изнасилование.

– А-а, вот вы про что… Тем летом… – Доктор рассмеялся, ладошками хлопнул себя по ляжкам. – Наш пациент с сексуальным расстройством, уже и ремиссия началась…

Внезапно запиликал Моцарт, доктор вынул из нагрудного кармана телефон.

– Да, сейчас. Ну и что? Дайте аноферин. Да-да, иду!

Недовольно нажал отбой.

– Вы видели? Как дети, честное слово… Короче, в двух словах, чтобы закончить. Тогда ее залечили. Перекололи. Началась негативная симптоматика, потом кома. Когда ее вывели из комы…

Телефон зазвонил снова. Доктор, не глядя, выключил звонок и сунул телефон в карман.

– Ее перевели сюда…

– А давно?

– Да лет двенадцать, тринадцать где-то… Перевели с диагнозом «психоорганический синдром».

– Что это?

– Да что угодно! – засмеялся он. – От эмоциональной лабильности до деменции. От шизофрении до маниакально-депрессивного психоза. На начальных этапах развития протекает в виде мании – депрессии или меланхолии. Или безумия – я имею в виду острый бред. Затем, в случае безумия, закономерно трансформируется в бессмыслие или хронический бред и, наконец, приводит к формированию вторичного слабоумия.

– Что это?

– Это? – Он мрачно хлопнул себя по коленям. – Это – букет! Это нарушение всех психических функций. Нарушение мышления, нарушение аффекта, нарушение восприятия, нарушение памяти… У нее Альцгеймер, как у девяностолетней старухи, вы понимаете? Она свою дочь не узнает. Та приходит, а она…

– Дочь? – Я привстал. – У нее дочь?

– Дочь приходит, а та кричит…

Комната качнулась, я зацепился пальцами за край стола. Доктор вскочил – у него оказалась превосходная реакция. Он крепко ухватил меня за локоть, помог снова сесть.

– Сердце? – спросил, заглядывая в лицо. – Нитроглицерин?

Я помотал головой.

– Давайте без жеманства. Вы в больнице, у нас есть все. Почти все.

– Хорошо, – я выдохнул. – Дочь. У нее дочь.

– Работает тут, совсем рядом. Там, где пекарня. – Врач махнул рукой в сторону окна. – Навещает, считай, каждый день…

– Взрослая?

– Ну, лет двадцать пять, не знаю. Я не очень в этом деле, знаете… Бывает, с вечера думаешь, а утром проснешься, а ей… – Двадцать пять, значит.

– Она в обед приходит. Около полудня. Хотите – можете подождать. У нас тут аллея, пруд, парк… можно погулять, можно у пруда посидеть. – Словно вспомнив, добавил оживленно: – А за парком сад! Яблоки, не поверите, самые вкусные на свете! Латгальский шафран! Не смейтесь, я серьезно, вы вкуснее не пробовали!

57

С той же дурацкой улыбкой я вышел наружу.

Там стало светло, вовсю светило солнце. Остатки серой хмари уползали за макушки дальних сосен, смирно вытянувшихся на взгорье, надо мной распахивалось утреннее балтийское небо – чистый кобальт. Рыжий гравий мокро шуршал под ногами, сырые скамейки блестели; на спинке одной из них сидел петух, пестрый и сытый, непонятно откуда оказавшийся в больничном парке. Завидев меня, петух настороженно привстал, выпятил грудь и захлопал сильными крыльями, но кукарекать почему-то не стал.

Я пошел в сторону пруда. Сквозь путаницу деревьев продиралось яркое, как взрыв, солнце. Перевернутые деревья с застрявшей ослепительной звездой отражались в неподвижной воде. К черному зеркалу прилип одинокий кленовый лист, аккуратно вырезанный из золотой фольги. Клочья ночного тумана прятались в камышах, туман выползал на пруд, плыл сонной дымкой над самой водой, бледнел и тихо таял.

Я остановился на берегу, достал из кармана браунинг и, не размахиваясь, кинул в пруд.

Лето закончилось, пахло осенью. Сырой воздух, свежий и стылый, отдавал мокрым костром; пахло листьями, грибами, подмокшим сеном. Парк остался позади, передо мной простирался яблоневый сад. Похоже, нынешний год выдался урожайным: крупные, не меньше моего кулака, яблоки свисали с веток, краснели глянцевыми шарами в траве. Стволы деревьев ровными рядами уходили к горизонту, совсем как иллюстрация к оптическим законам о перспективе. Солнечный свет, пробиваясь сквозь ветки, лежал пестрыми пятнами на стволах и на земле.

Помедлив, я вошел в сад, стараясь не наступать на плоды, побрел вглубь. Тут стоял крепкий яблочный дух. Вдыхая полной грудью, я шел дальше и дальше. Должно быть, я улыбался. Шел, трогая пальцами шершавую кору, влажные листья, гладил рукой тяжелые, точно бильярдные шары, яблоки.

Саду не было конца, его никто не охранял.

Не было ни злого как черт старика сторожа, ни немецких овчарок, от которых мы драпали быстрее ветра. Ветки гнулись под тяжестью сочных спелых плодов, они валялись на земле. Сотни, тысячи никому не нужных яблок, тех самых, которые мы когда-то воровали с риском для жизни. Самые вкусные в мире – латгальский шафран.

Я остановился, сел в траву. Прислонился спиной к стволу. Как же так? Тишина казалась абсолютной. Мне вдруг почудилось, что вот-вот – и я наконец пойму что-то очень важное, возможно, даже самое главное – про этот яблоневый сад, про те фотографии с химерами, про отца и Валета, про Ингу и про себя. И что жизнь не череда случайных или закономерных событий, нанизанных на нитку времени, а некий замысловатый узор, вроде тех, которые видны лишь птицам и пришельцам из космоса. Узор, похожий на арабеску, где один элемент, вписываясь в другой, бескорыстно становится его частью, а все вместе они составляют единую законченную композицию.

Законченную? Нет, узор живет, он пульсирует, дышит. Непрерывно меняясь, как текущая вода, как пламя ночного костра, узор в каждой своей фазе остается прекрасным, почти идеальным. Почему почти, спросишь ты. Да потому что идеал – это предел. Это цель, финишная линия. Это конец. А я, если выбирать между процессом и результатом, все-таки предпочту процесс. Я выберу движение. Жизнь.

Мои часы показывали без пятнадцати восемь. Сладкий яблочный дух плыл по саду. Я сидел в жухлой траве, прислонившись спиной к стволу. Золотые и румяные шары яблок, раскиданные вокруг, будто светились изнутри. Они лежали вперемешку с медовыми пятнами солнца, сквозь прорехи в листве проглядывала сентябрьская синь. Иногда там появлялся белый бок ленивого облака. Я вытянул ноги и прикрыл глаза. До полудня оставалась бездна времени – четыре часа. Чуть ли не вечность.

Впервые «Латгальский крест» был напечатан в журнале «Дружба народов», редколлегия отдала мне почти весь номер – спасибо им за щедрость. Отдельное спасибо Лене Жирновой, энергичной и прекрасной во всех проявлениях.

Благодарю Дмитрия Бирмана, организатора Горьковского литературного фестиваля, за возможность выступить на площадках фестиваля и рассказать о «Латгальском кресте» сотням читателей.

Поддержка коллег-литераторов и критиков была бесценной. Благодарю Даниэля Орлова, Елену Минкину-Тайчер, Елену Крюкову, Анну Берсеневу, Ольгу Бугославскую.

Особая благодарность моему агенту и ангелу-хранителю Ольге Аминовой, а также редактору Валерии Ахметьевой. Спасибо Молли Тёрнер за случайный подарок – тему Гуго Кастеллани и его химер. Спасибо моей жене и другу Лиз Дэвис – за терпение и любовь. Штату Вермонт – за создание идеальных условий для работы. Ну и, конечно, спасибо коту Сереже за бескорыстное тепло и мудрые советы.

Вермонт 2019

Валерий Бочков – русский прозаик, автор одиннадцати книг, лауреат «Русской Премии» за роман «К югу от Вирджинии» (2014). Роман «Харон» стал победителем премии имени Эрнеста Хемингуэя (2016). Сборник рассказов «Брайтон Блюз» получил звание «Книга года» немецкого издательства «Za-Za Verlag» (2013).

Валерий Бочков родился в Латвии в семье военного летчика. Вырос в Москве, на Таганке. Окончил художественно-графический ф-т МГПИ в Москве. Владеет русским, английским, немецким языками. С 2000 года живет и работает в Вашингтоне, США. Профессиональный художник, более десяти персональных выставок в Европе и США. Дважды приглашался на Эдинбургский фестиваль искусств с персональными экспозициями. С 1995 по 2000 год работал креативным директором рекламного агентства Грей (Grey Worldwide) в Москве и Нью-Йорке. Член Союза журналистов г. Москвы, Союза художников. Создатель и руководитель креативной студии «Val Bochkov Studio», сотрудничает с каналами «Дискавери», CNN, с журналами «Форбс», «Wall Street» и другими. В 2018 году участвовал в выставке современного русского искусства в Германии (музей искусств г. Хаген) и в Русском музее (Санкт– Петербург).

Автор романов:

«Латгальский крест», «Шесть тонн ванильного мороженого», «Возвращение в Эдем», «Обнаженная натура», «Время воды», «Коронация зверя», «Харон», «Медовый рай», «К югу от Вирджинии», «Черви-козыри», «Берлинская латунь», «Брайтон– блюз», «Сахарная мельница», «Ничего личного».