Текст книги "Латгальский крест"

45

Сказать точно, сколько времени прошло, не берусь. Когда я очухался, на кухне было тихо и сумрачно, хворый свет уличных фонарей освещал желтым верх стены и потолок. Стрелки часов показывали шесть пятнадцать. Утра? Вечера? Какого дня?

Я лежал на полу лицом вверх, раскинув руки крестом. Что со мной случилось? Что это было? Обморок? Колдовство? Гипноз? Меня никогда не гипнотизировали раньше, да и не верил я в гипноз, считал его цирковым шарлатанством вроде карточных фокусов или распиливания девиц в ящике.

Рыжая Марейка, та, из фотоателье, как-то рассказывала мне про героин. Пробовала его всего один раз; придя в себя, первым делом подумала: «Хочу еще и прямо сейчас». То ощущение восторга и какого-то абсолютного, радостного счастья ни в какое сравнение не шло с унылой реальностью. Марейка, щелкая пальцами, пыталась найти метафору: будто вместо шоколадного мороженого тебе подсунули манную кашу, понимаешь? Тогда я не понимал.

Казалось, мираж, из которого я только что вернулся, был самым восхитительным событием в моей жизни. Слова скучны и бесцветны, но я попытаюсь. Представь: из твоей памяти, из подсознания, извлекли самые блаженные мгновенья, самые сладостные моменты твоей жизни. Эту квинтэссенцию счастья влили в твой мозг, в твое тело, в твою душу. Самый яркий сон – бледная копия, ничто. Тебе не просто показывают приятные картинки, нет, ты вдыхаешь запах хвойного ветра, ты кожей ощущаешь брызги волн и жар солнца, ноги упираются в скалы, а над головой распахиваются вселенные, гибнут и рождаются галактики, там трещат молнии и сталкиваются кометы.

Ты крепко сжимаешь самую желанную из женщин: она – богиня, она впитала в себя достоинства всех, кого ты познал. Твои пальцы блуждают по ее томному телу, сладострастному и чуткому – тот самый случай, когда за ночь любви не жаль и жизни.

Да и сам ты – почти полубог. Меркурий в обличье Феба. Жизнерадостнее Диониса, мускулистее Вулкана. Это ты учил Геркулеса стрельбе из лука и приемам дзюдо. Восхитительный победитель драконов и покоритель Трои, неутомимый любовник похлеще дюжины сатиров. Твое тело – упругая пружина, сердце – гейзер, в жилах пульсирует жаркая ртуть. Жизнь! Да-да-да, наконец ты узнал истинную суть этого слова.

Нору Мольнар арестовали в конце января.

– Вам еще повезло! – после трехчасового допроса сказал мне красивый инспектор-француз с идеальным пробором; он сидел на краю стола, непрерывно курил и пил кофе, словно вышел из франко-итальянского кино моей юности. – Обычно Нора доводит жертву до суицида. Предварительно переписав завещание. Интерпол ищет ее второй год.

– Искал… – Я рассеянно пожал руку французу.

На вечерний Амстердам падал тихий снег.

За месяц Норе удалось перекачать с моих банковских счетов почти половину состояния. От полного разорения меня спасла ее педантичность и нелепые солнечные очки. Она зарегистрировала липовую контору, которой мы владели на равных, на этот счет она и переводила мои деньги. Суммы переводов всегда были одинаковы и составляли пятьдесят пять тысяч гульденов, к тому же Нора появлялась в банке в тугом вдовьем платке и стрекозьих черных очках и всегда перед самым закрытием, ровно в четыре тридцать. Ну кому, скажите на милость, придет в голову гулять по зимнему Амстердаму в солнечных очках? Правильно – слепому или аферисту.

Я свернул с Кальвер-страат и побрел вдоль канала. В черной как смола воде не отражалось ничего. Даже падающий снег. Он просто исчезал в черноте. Пахло речной водой и сырой копотью, к горьковатому духу примешивался запах корейки и жареного лука – на одной из пришвартованных барж готовили ужин. В иллюминаторе я увидел угол стола, женские руки с сигаретой и карты, там кто-то раскладывал пасьянс.

У амстердамских каналов нет парапетов, сделал шаг – и ты у края. Утром женщина выйдет на палубу покурить: первая сигарета с горячим кофе – что может быть приятнее? Затяжка – и глоток следом. Горькое с горьким. В неподвижной воде увидит мокрый пузырь куртки, затылок, белые кисти рук. Полиция, как всегда, приедет почти сразу. Тут они всегда приезжают быстро, город-то маленький. Баграми – оранжевое древко и стальной крюк – подцепят за одежду, вытянут на сушу. Обшарят карманы, сложат бумажки и мокрую мелочь в пакет, полицейские будут в резиновых перчатках – синих, как у хирургов. К тому времени подкатит белый фургон, проворные санитары вытащат носилки. Упакуют утопленника в черный пластиковый мешок. Женщина докурит вторую сигарету, сплюнет в канал и вернется в каюту.

Нора Мольнар, я тебя ненавижу! У каналов в Амстердаме нет парапетов, но мне никогда не набраться храбрости, чтобы сделать этот шаг.

Мы все рождаемся с чувством вины. Вина – основа морали. Оно заложено в нас как набухшее зерно, как бомба с часовым механизмом. В щенячьи годы мы все невинны, вроде зверья на площадке молодняка в зоосаде. Мы и вообразить не можем того груза, того креста, что опустится нам на плечи в самом ближайшем будущем. Та наивная пора быстротечна, как каникулы наших прародителей в Эдеме – еще серебрится роса на лопухах, еще бескорыстно чирикают жаворонки, но откуда-то вовсю тянет яблоками. Румяные, наливные – яблоки созрели и сами просятся в руки. Древо познания, оно же дерево греха. Именно знание умножает наши печали: единожды познав, ты обречен на муку до гробовой доски.

Ты слышал, сын за отца не в ответе? Не верь! Спроси у внуков Гиммлера, они и сейчас живут в Дассау. Мы все в ответе, но они вдвойне. Почему? По закону крови.

Сын за отца не в ответе. И какой циничный мерзавец придумал эту чушь? Вся наша религия построена на прямо противоположной концепции. Первородный грех – крае угольный камень цивилизации. Мы рождаемся с тавром греха, выжженным каленым железом на изнанке наших душ. Чужого греха. Мы все тащим крест вины – чужой вины.

Мы спорили об этом с тобой и раньше, но вдруг я на самом деле окажусь прав и наше бытие после смерти – ну да, ад или рай – действительно зависит от каких-нибудь глупостей, вроде вежливости, доброты и аккуратности? Твоего отношения, допустим, к собакам. Или кошкам. Или насколько хорошо заправлена твоя кровать. Или до какого блеска начищены сапоги ваксой. Или… Ну вот, ты опять смеешься. Но почему бы и нет? Ведь кто-то верит, что копеечные свечки, бормотанье какой-то чепухи, стояние на коленях и сезонная постная диета могут гарантировать райские кущи. Почему бы и нет, думают они. Почему бы и нет, думаю я. Ты снова смеешься, тебя не интересуют глупости. Делаешь вид, будто ты бессмертен. Увы, у меня не очень радостная новость для тебя. Мне нечем тебя утешить, и теперь я знаю об этом наверняка.

Умные люди пытаются постичь смысл жизни, мудрые – суть смерти. Кто знает, может, единственная цель жизни и состоит именно в принятии смерти?

46

В среду мне прислали с курьером сигнальный экземпляр альбома «Спиритуальные фотографии Гуго Кастеллани». Я позвонил в типографию и дал добро на печать тиража. Тысяча экземпляров, за каждый я платил семь гульденов из своего кармана.

Зачем я издавал эту книгу? Отчасти из чувства вины перед Леонорой, отчасти чтобы не сойти с ума от безделья. Кого мог заинтересовать альбом с тремя дюжинами черно-белых фотографий фальшивых призраков столетней давности – ну, может, пару историков в Голландии, да еще с десяток искусствоведов в Европе? Я планировал разослать альбом по крупным университетским библиотекам, по редакциям специализированных журналов с микроскопической подпиской. Всучить штук десять в крупные книжные магазины Амстердама, съездить в Антверпен, попытать счастья там. Друзей у меня не было, единственный экземпляр я мог подарить рыжей Марейке из привокзальной фотомастерской.

Альбом стал сенсацией. По невероятной случайности Тьерк Цоллер печатал свою книгу в той же типографии в то же самое время. От нечего делать, сидя в кабинете директора, начал листать альбом Гуго. Буквально на третьей странице он наткнулся на свою прабабку в качестве загробного духа, явившегося по просьбе вдовца-супруга Альфонса Цоллера, представленного на том же снимке. Ассистент Тьерка позвонил мне и пригласил на запись программы «Звездный час с Тьерком Цоллером». От одной мысли о микрофоне и камерах я вспотел. Как многие неудачники, я был законченным социофобом, однако доскональное знание фотографического ремесла и пылкая страсть к искусству Гуго Кастеллани выручили меня.

Именно так я и заявил в студии: искусство. Тот случай, когда мастерство, помноженное на талант и трудолюбие, из ремесла переходит в категорию искусства. В конце концов, и потолок Сикстинской капеллы был расписан за деньги. Несомненно, Гуго Кастеллани был мошенником. Безусловно, страсть к наживе играла в мотивации фотографа не последнюю роль. Но как алхимики в неутомимом поиске философского камня создали современную химию, а купцы и пираты, к слову сказать, тоже вовсе не из филантропических побуждений, нанесли на карты половину географических названий, так и Гуго открыл абсолютно новое направление в новорожденном искусстве фотографии. Да и так ли важна оценка морального облика творца? Имеем ли мы право судить Моцарта за его пристрастие к вину, а Данте – за увлечение малолетними девицами? Киплинг был отъявленным расистом, а Вагнер… Ну, и так далее.

Программу показали в субботу вечером, в понедельник мою телефонную линию заклинило от шквала звонков. Весь тираж прямо из типографии купил некто Збаровский. К среде напечатали еще семь тысяч, в пятницу на складе не осталось ни одного альбома. В девять утра Тьерк Цоллер прислал съемочную группу. В воссозданной студии Гуго я показал ту самую фотокамеру и то самое кресло. Я разъяснял значение магических вуалей. Демонстрировал трюки со светом, одним щелчком выключателя творя мистическую вселенную, готовую принять гостей из мира мертвых. Иллюзия – да, но что такое реальность? Из сундуков извлек камзолы и кринолины, из мешков – парики и бороды. Манекены вызвали восхищение. Череп верблюда произвел настоящий фурор.

Меня приглашали на радиопередачи. На канале «Теос» мы спорили о мистицизме и религии. В программе «Зона Альфа» обсуждали эволюцию фотографического ремесла от камеры обскура до спутниковой фотосъемки. В передаче «Вне политики» я путано разглагольствовал о переменах в Советском Союзе, о новом генсеке и его перестройке.

В твидовом пиджаке английского покроя, уютно попыхивая трубкой, я вполне убедительно выглядел на диване телестудии, в кресле научного клуба и на сцене университетской аудитории. Меня включали в жюри художественных фотоконкурсов и приглашали консультантом мистических кинопроектов. Вернисажи, коктейли, банкеты, суаре и просто пьянки шли ежедневной вереницей – мне даже пришлось купить очки с дымчатыми стеклами, чтобы скрыть красноту глаз и припухлость век. Впрочем, золотая оправа пришлась мне к лицу, придав имиджу если не профессорскую значительность, то уж по крайней мере налет артистической цивилизованности.

За год мы издали еще два альбома Гуго Кастеллани. За последний получили «Золотое яблоко» на книжной ярмарке во Франкфурте. Метрополитен-музей выделил два зала под выставку «Мир мертвых», экспозицию продлили до декабря, очередь тянулась по Пятой авеню до восточных ворот Центрального парка. Из агентства «Голдберг и Голдберг» звонили с просьбой продать права на экранизацию истории Гуго Кастеллани и использование оригинальных дагеротипов. В Калифорнии я умудрился подцепить воспаление легких и чуть не загнулся в скучном госпитале Санта-Моники. В Аргентине объявились какие-то туманные родственники Леоноры, которые безуспешно пытались отсудить у меня часть наследства.

Но самое удивительное – я стал получать заказы на спиритуальную съемку. Меня просили вызвать и сфотографировать дух умершего родственника или друга. Умоляли запечатлеть покойного супруга или родителя. Предлагали сумасшедшие суммы. Требовали и даже угрожали.

Попытки объяснить, что спиритуальная фотография – не более чем оптическая иллюзия, созданная при помощи света, полупрозрачных тряпок и набора муляжей, воспринимались обычно как капризная отговорка или набивание цены.

Кстати, как мы уже условились прежде, времени не существует. К этой аксиоме добавилось свежее подозрение: похоже, и с нашей реальностью тоже не все обстоит благополучно. Иногда в студии, рассказывая настырному журналисту о своем детстве, я ловил себя на мысли, что беспардонно вру.

Кройцбург, часовня, озеро, звонкая высь латгальского неба – лазурь перечеркнута белой диагональю инверсионного следа истребителя; отец в парадной форме – золотые пропеллеры в синих петлицах, малиновый закат лениво плавится в стрельчатых окнах замка, оттуда долетает вкрадчивый стук бильярдных шаров. Или вот еще: степенная Даугава, темно-изумрудная вода, ржавый понтон на полпути к острову, похожему на щуку; гулкий топот быстрых пяток – разбег, толчок, прыжок – и ты летишь «бомбочкой», «солдатиком» или «рыбкой», летишь бесконечно, но все-таки врезаешься в воду с шумом и брызгами. На том берегу оживают фиолетовые тени сосен, лохматое облако, похожее на голову бога, наползает бородой на солнце, свет меркнет – мир темнеет и гаснет, но тут же снова вспыхивает с азартной ослепительной мощью настоящего чуда.

Слова обладают мистическим свойством: при умелом употреблении они способны оживить самый дикий вымысел, самую экзотическую чушь. Но мне открылся и обратный эффект: правдивая история, пересказанная снова и снова, постепенно превращается в лакированную безделицу, умело сработанную, но абсолютно пустую внутри. Слова – своего рода «вода живая» и «вода мертвая» из сказки; хотя, если честно, я так никогда и не смог понять функции последней.

Лак слой за слоем покрывал Латгалию и ее окрестности. Постепенно я даже свыкся с мыслью, что тот безнадежно унылый мальчик с птичьей кличкой и пестрой коллекцией обид не имеет ко мне нынешнему никакого отношения. К тому же двадцать семь лет – изрядный срок, как ни крути, больше четверти века. Но это при условии, что ты веришь в существование времени.

А вот вам и гвоздь нашей программы (круг манежа, софиты, барабанная дробь) – Гудини телефонной связи, Калиостро ночных звонков, факир и маг, убийца и насильник, мой бессмертный брат!

– Я знаю, тебе плевать, звоню для очистки совести. Отец умер. Похороны в субботу.

Двадцать семь лет, четверть века плюс два года, молниеносно скукожились, сжались, спрессовались в ничто и бесследно исчезли. Испарились. Одновременно я осознал, что личина зрелого мужчины сорока четырех лет – не более чем иллюзия, хитроумно подкрепленная декорацией европейского городского ландшафта с макетами мостов, каналов и чернильного неба с качественным муляжом луны в натуральную величину.

47

Пятница, вечер. Мы приземлились в Риге. Желающих посетить столицу Латвии оказалось немного, кургузый самолет «Латвийских авиалиний» с салоном не больше автобусного вылетел из Амстердама полупустым. Полет занял не больше часа.

Сонный аэропорт был чинным и провинциальным. На сувенирных ларьках висели замки. Лампы светили вполнакала, редкие пассажиры скучали на неудобных диванах мышиного цвета. Никто не спешил, никто никуда не опаздывал. Пахло воздушной кукурузой и хлоркой.

Я направился к будке проката машин. За прилавком изнывал от скуки тощий блондин с лисьим лицом. Заметив меня, он тут же преобразился и сделал стойку. Мой русский ему не понравился: не очень правдоподобно сделав вид, что не понимает, на дрянном английском он принялся всучивать мне последовательно «мерседес», «ягуар» и «линкольн». Демонстрируя машины, он покраснел. Он скалился и суетился, энергично тыкал в экран компьютера указательным пальцем. На картонке, приколотой к лацкану пиджака, я прочел его имя. – Слушай, Айвар, какая самая дешевая машина у вас? – строго по-русски спросил я, положив конец его агонии.

Айвар сник, точно у него кончился завод, порылся в ящике стола и покорно выдал ключи.

Самым дешевым оказался ярко-красный «фиат». На этой машине отчаянно кровавого цвета я и въехал в Ригу. Солнце только закатилось, оставив над городом малиновый выдох с тончайшей прожилкой расплавленного золота. Запад густел и наливался фиолетовым. С моста Вальдемара открылась знакомая панорама с башенками, флюгерами и шпилями. Я выехал на набережную, затормозил, выключил двигатель.

От набережной пешком поднялся по крутой улице с фонарями, похожими на чугунных фламинго. Запыхался, но добрел до синагоги. Свернул направо, пошел в сторону Святого Якова. Ноги вспоминали брусчатку горбатых улиц, узнавались фасады домов и вывески лавок и магазинов. Все стало ярче, звонче, кокетливее. Тут, пожалуй, рижане слегка переборщили: старый город, лишившись трещин и патины, корявых подпорок и костылей, трубной сажи и седой пыли, теперь стал походить на новенький, старательно выпиленный и свежевыкрашенный макет. Булыжник блестел как шоколадное драже, кирпичная кладка явно только что была вымыта с земляничным мылом, стриженые деревья – листик к листику – казались пластиковыми, за абрикосовыми и розовыми стенами нарядных фасадов вряд ли могли обитать живые люди.

Я добрел до Ратушной площади. Уже стемнело, желтые фонари горели ярче и рассыпались мелочью по мокрой брусчатке. Дошел до аптеки, остановился под чугунной вывеской с кованой змеей. В такой же сумеречный час я стоял тут двадцать семь лет тому назад. Как и тогда, город что-то бормотал, не обращая на меня никакого внимания. Где-то бренчало пианино, из кондитерской тянуло теплой сдобой, выдохшиеся под вечер туристы ползли унылыми стаями, как скованные каторжане.

Словно боясь что-то расплескать, я был тих и чуток. Впитывал в себя звуки и образы, точно пытаясь уловить скрытый смысл. Понять некий тайный код. Ведь должна быть какая– то высшая логика, не может не быть – ведь и железная змея над моей головой зачем-то, скрутившись кольцом, глотает свой хвост. Зачем? И что за сила против моей воли спустя четверть века гонит меня в то проклятое место? В чем суть? Объясни! Подай же знак! Помоги понять!

Я прислонился спиной к стене. Прижал ладони к шершавым камням, они не остыли и были теплыми, совсем как живые. Равнодушный город продолжал свой вечерний ритуал – шуршал, шептал, подмигивал, – и вдруг на одной из башен пробили часы. Плавный звон неторопливо и сочно растекся над площадью. Я задрал голову; густой звук рос и ширился – казалось, что звонят именно на небе. Там уже кто– то не слишком щедрой рукой зажег пару тусклых звездочек.

– Вам плохо?

Вопрос был задан по-русски. Я вздрогнул. Передо мной стоял старик с собакой. Он был похож на нищего, собака неясной породы тоже выглядела неважно, казалось, ее только что выудили из реки. К тому же у нее не хватало передней ноги.

– У собаки нет ноги… – зачем-то сказал я.

– Как? – искренне удивился дед. – С утра привинчивал все четыре!

Я засмеялся, вернее, издал какой-то сиплый всхлип.

– Турист? – Старик подмигнул, скорее всего, это был тик. – Или местный?

Я задумался, вопрос оказался гораздо глубже, чем могло показаться на первый взгляд.

– Турист, – ответил он за меня.

Сквозь матовое окно аптеки тек мутный свет, там моргала неоновая вывеска – зеленым, алым и молочным. Дед будто кривлялся, из-за тика и мигающего неона его лицо постоянно менялось: то выглядывал ехидный бес, то сизый утопленник, то жалкий нищий. В одной из рож промелькнул вдруг отец – старый и мертвый. На затылке у меня зашевелились волосы, я вдавил спину в аптечную стену. Старик продолжал скалиться и строить рожи. Синюшного покойника сменил малиновый черт. Небесные часы продолжали бить, казалось, теперь они будут звонить вечно. Внезапно я понял то, чего не понимал прежде, все сложилось в законченный узор, все намеки и знаки – и крючья фонарей, что я принял за фламинго, и пульсирующая жилка заката, и бой вечных часов: уже когда я въезжал в Ригу, по улицам города разгуливал дьявол в образе часовщика и предлагал свои услуги.

В английском языке есть чудесный оборот: «Я нашел себя». Так вот, я нашел себя в тусклом и дымном подвале за столом размером со школьный учебник. На столе стоял стакан, рядом в пепельнице тлела сигарета. Курить я бросил лет пятнадцать назад, чья сигарета дымилась в пепельнице, осталось загадкой навсегда. А вот в стакане оказался коньяк – наверняка мой, я влил в себя остатки и заказал еще порцию.

Когда официант с гладким лицом тайного сладострастца принес выпивку, вместо благодарности я сказал:

– Ваш климат ужасен, архитектура представляет собой результат несчастного случая, местные жители отвратительны.

Извращенец не понял, со змеиной улыбкой, томно виляя бедрами, удалился. Сделав глоток, я огляделся. Сквозь пелену табачного смрада проступал гнусный интерьер эклектичного толка: гнутые стулья, жеманные столики на одной ноге, кривые свечи в загаженных воском бутылках из-под рижского бальзама, абстрактные картины, изображавшие пестрых сперматозоидов, – все это на фоне рыжей кирпичной стены и низкого потолка с фальшивыми балками. Зыбкий интерьер плыл и искривлялся подобно расплавленному миражу в пустыне. Когда мне удалось так напиться, я понятия не имел.

Сложив на столе руки, я уткнул подбородок в кулак, прикрыл веки и неспешно отправился в путешествие.