Текст книги "Латгальский крест"

Вторая часть

17

Когда мы с Валетом добрались до озера, отец уже готовил снасти. Его мотоцикл стоял на пригорке, бесстыже сияя баварским хромом. Велосипеды мы бросили рядом, в траву. Бегом спустились к берегу.

Отец вывалил на брезент плащ-палатки содержимое рюкзака – банки с крючками, поплавки, катушки лески, колокольчики для донок. В жестянках из-под леденцов лежали свинцовые грузила всех калибров – от дробинок до увесистых чушек. В коробках с прозрачными крышками хранились сверкающие блесны, похожие на затейливые дамские украшения, – эти были привезены из Германии и ценились на вес золота. В пенале блестели стальные поводки – их используют вместо лески, чтобы щука или сазан не смогли перекусить. На траве рядком лежали три удочки и один спиннинг. В банке из-под бразильского кофе под жестяной крышкой, пробитой гвоздем как решето, ожидали своей участи черви. Червей мы накопали накануне за огородами.

Батя к рыбалке относился серьезно. Почти так же, как к бильярду. Мы с братом знали об этом и вели себя степенно.

– Два места прикормлены, тут и вон за теми камышами, – отец по-военному прямой рукой указал направление, – где мостки. Забрасывать вдоль, поближе к осоке. Там яма, мы с Куцым промеряли с лодки, спуск – метра три с половиной. Чтоб у самого дна.

– Ясно! – Валет схватил удочку.

– Погоди! – Отец, сидя в траве, натягивал болотные сапоги. – Я привязал тройники, восьмой номер, червя насаживать бантиком, как учил.

– На леща? – спросил я.

– На леща. – Отец встал, подтянул голенища. – На той неделе ребята тут дюжины полторы натаскали. Красавцы, грамм по восемьсот. Чешуя с пятак.

Он говорил вкрадчиво и негромко, словно лещи могли нас подслушать.

Отец с братом ушли. Я сел на плащ-палатку. От травы тянуло сыростью, пахло лесной земляникой. Остатки утреннего тумана выползали из орешника на озеро, туман неспешно плыл по матовой темной глади и так же неспешно таял. Солнце не встало, оно еще пряталось за лесом. На том берегу, крутом и диком, к озеру подступал сосновый бор. Гордые мускулистые деревья с рыжими стволами топырили разлапистые ветки над самой водой. Из песчаного обрыва торчали черные корни. Наш берег, пологий, с белым полумесяцем пляжного песка, плавно уходил в синеватое стекло воды.

Озеро Лаури, почти идеально круглое, было километра полтора в диаметре. Прозрачная вода, как из-под крана, даже летом оставалась холодной из-за ключей, бьющих где-то на глубине. По латгальской легенде, давным-давно, во времена крестоносцев, на месте озера стоял замок. Из черного камня, с высокими башнями, вокруг – крепостная стена, мост на цепях подъемный, ров с водой. Хозяин, немецкий барон, как водится, был отъявленным негодяем – грабил крестьян, истязал крепостных. Воровал девиц с окрестных хуторов. Насиловал их, садист, в подземных казематах. Неудивительно, что в конце концов мерзавец продал душу дьяволу. Когда пришел час расплаты, выяснилось, что душа барона не покрывает все расходы, и черт забрал вместе с хозяином и его замок. Вся постройка, включая крепостную стену, рухнула в преисподнюю. А на месте замка появилось озеро. Говорят, на Лиго, когда латыши празднуют Янов день – жгут костры и водят хороводы, из воды выходят изнасилованные девицы и охотятся за подвыпившими колхозниками.

Другая история, не столь зловещая, относится к нашему времени. В конце войны, когда немцы отступали из Латвии, в озеро упал подбитый «мессершмитт». Эскадрилья этих тяжелых истребителей-бомбардировщиков базировалась на аэродроме рядом с Кройцбургом. В солнечный день, около полудня, если доплыть до середины озера, «мессер» можно разглядеть на песчаном дне. Видны движки с пропеллерами, даже кресты на крыльях. Говорят, стрелок-радист успел выпрыгнуть с парашютом, а вот пилот до сих пор сидит там, в кабине. Донырнуть – дохлый номер: мы с лодки мерили глубину, опускали веревку с камнем. Глубина оказалась почти тридцать метров, так что добраться до «мессера» можно разве что с аквалангом.

Из-за макушек сосен высунулся край солнца, тусклая гладь озера вспыхнула и превратилась в зеркало. В нем вверх тормашками отразилась пара облаков, как раз проплывавших надо мной. Я открыл футляр с немецкими блеснами, выбрал одну, похожую на золотую рыбку с аккуратно выкованной чешуей и хищным тройным крючком вместо хвоста. Взял спиннинг, стравил леску из катушки. Нашел поводок, прикрепил блесну.

Подошел к воде, размахнулся. Удилище упруго изогнулось, свистнуло лихо, как кнут. Катушка маслянисто застрекотала, выпуская леску. Блесна сверкнула в воздухе, плюхнулась метрах в сорока от берега.

Я выждал секунд пять, дал блесне уйти на глубину.

Вопреки рассказам рыболовов-удильщиков, ужение – занятие на редкость скучное, состоящее по большей части из ожидания и предвкушения. Особенно скучна озерная рыбалка. На реке, по крайней мере, течение сносит поплавок, и нужно время от времени вытаскивать снасть и закидывать снова. На озере, если нет клева, поплавок стоит как впаянный, ты до ряби в глазах пялишься на него, а он даже не шелохнется.

Другое дело, если ловишь на спиннинг. Тут скуку отчасти компенсирует постоянная деятельность: ты закидываешь блесну, мотаешь катушку, время от времени распутываешь леску.

Второй заброс вышел еще удачнее – блесна улетела метров на сто от берега. Ну ладно, метров на семьдесят. А вот третий не получился вовсе: блесна упала совсем рядом, а катушка, продолжая по инерции стравливать леску, выдала «бороду» – пышный моток запутанной лески. Пока я распутывал «бороду», блесна опустилась на дно и за что-то зацепилась. Там могли быть коряга, камень, обломок «мессера». Зацеп – самая большая неприятность, что подстерегает спиннингиста. Я дергал, дергал. Ходил вдоль берега и снова дергал. Поднимал спиннинг над головой, меняя угол, – ничего. Блесна зацепилась намертво. Немецкая блесна – ее потерю батя бы мне не простил.

Выхода не было: я бросил спиннинг в траву, быстро снял штаны, стянул свитер и майку. Подумав, снял и трусы. Подошел к воде; прибрежный песок, чуть кремовый и мелкий, был упругим, как тартан беговой дорожки.

Я знал, что вода будет холодной, – она оказалась ледяной. Держась за леску, пошел на глубину. Зайдя по пояс, я уже не чувствовал пяток. Постепенно онемело и все остальное. Леска уходила глубже, вода постепенно дошла до подбородка. Я обреченно вздохнул, оттолкнулся и поплыл. Поплыл, неуклюже вытянув шею и загребая одной рукой, другой я держался за леску. Потом нырнул. Было там метра два, на дне лежала седая коряга, похожая на ветвистый коралл. Блесна сияла как новенький пятак. Ее обнюхивала пугливая стая мальков. Я отцепил крючок и вынырнул.

Растеревшись свитером, смог кое-как согреться. Интерес к рыбалке, и до того довольно вялый, пропал вовсе. На плащ-палатке валялась отцовская кожанка. Я пошарил по карманам, нашел сигареты и зажигалку. Пачка была почти полной, я, чуть поколебавшись, вытянул одну. Чиркнул зажигалкой и закурил.

Сунув руки в карманы штанов, я побрел вдоль берега.

Отец рыбачил неподалеку. Он стоял метрах в десяти от берега, у кромки камышей. Вода доходила почти до края голенищ его болотных сапог. Солнце поднялось, и теперь озеро казалось ярко-голубым. Иногда по воде пробегала рябь, серебристая и звонкая, похожая на рассыпанную мелочь. Отец держал удочку одной рукой, другая, картинно, как на фламандском портрете, лихо упиралась в бок. Я невольно залюбовался. Волосы, туго зачесанные назад, верблюжий свитер цвета какао, цейсовские солнечные очки с зелеными стеклами в черепаховой оправе – он запросто мог рекламировать летний отдых на озерах советской Прибалтики.

Отец, точно ощутив мой взгляд, оглянулся.

Я знал, шуметь нельзя, поэтому сделал вопросительный кивок: клюет? Отец ладонью поманил меня. Низким и ровным голосом, каким говорят в купе, когда кто-то спит на верхней полке, он сказал:

– Сумасшедший клев. Шесть голавлей, один, гад, сошел. Два леща по килограмму. Представляешь?

Он показал на садок, привязанный к ремню. Содержимое скрывалось под водой, но я уверенно выставил вверх большой палец – класс!

– Чиж, будь другом, сгоняй на хутор за червями, – тем же низким голосом проговорил отец. – Хозяина зовут Эдвард, вежливо попроси, понял?

Я снова кивнул и уже собирался идти.

– Погоди!

Я оглянулся.

– Червей копай у хлева! У хлева, понял? Старик покажет.

– Понял-понял!

Махнув рукой, я помчался к нашему бивуаку.

Там уже был Валет. Завидев меня, он гордо поднял садок, набитый крупной рыбой – стальная чешуя, темные спины, розовые плавники.

– Батя за червями просит сгонять! – крикнул я. – На хутор.

– У меня тоже кончились. Видал? – Он потряс садком, от него пахло озерной водой и водорослями. – Ты что, купался?

Я провел ладонью по влажным волосам. Сквозь ячейку садка на меня глядел чей-то круглый желтый глаз с черной дробинкой зрачка.

– Шесть лещей! – Брат зашел на мелководье, опустил садок с рыбой в воду. – Охренеть, какой клев. Шесть…

Он нашел толстый сук, налегая грудью, вкрутил его в прибрежный песок, привязал веревку садка. Узлы он научился вязать мастерски, настоящие морские; брат считал, что на экзамене в летно-морское училище его запросто могут попросить завязать какой-нибудь «двойной питон» или «грейпвайн».

– По коням! – гаркнул Валет, на ходу запрыгивая в седло велосипеда.

Вдоль берега шла едва приметная тропа. Гнать на велике по такой – сплошное удовольствие: тропинка виляла, взлетала на пригорки, ухала в низины. Мы с ветерком промчались сквозь рощу. Пересекли пару ручьев – вода из-под колес брызнула хрустальным веером. Выскочили на проселок. Ржавый указатель «Лаури Эзерс 0,5 км» был пробит крупной охотничьей дробью. Из-за зеленого горба в кляксах красных маков показались неопрятные серые крыши хутора. Прижавшись подбородком к ледяной стали руля, я рванул вниз по грунтовке. Валет тоже жал вовсю. Он мчал стоя, выставив вверх свой тощий зад и неистово крутя педали, но я все равно обошел его на спуске.

Мы затормозили, лихо подняв тучу дорожной пыли. Низкая изгородь была сложена из дикого камня. Круглые валуны притащил сюда ледник в какую-то мезозойскую эру. Латышские крестьяне, расчищая поля для пахоты, собирали булыжники и мастерили такие стенки. Их можно встретить по всей Латгалии. Сооружения имеют скорее декоративную, нежели защитную функцию, перемахнуть через такую стену – раз плюнуть.

За вишневыми деревьями виднелся приземистый дом из толстых сосновых бревен. Окна, узкие, точно глаза прищуренные, были похожи на бойницы. Перед крыльцом по двору гуляли куры-пеструшки. Птицы что-то томно клевали под присмотром петуха, черного, как цыган, красавца с огненным гребнем. На ступенях, в сиреневой тени, спал лохматый пес. За домом виднелись другие постройки, поменьше. Дальше зеленели огородные грядки, за огородом открывалось поле с одиноким чучелом. Людей видно не было.

– Пошли? – Валет ловко спрыгнул с велосипеда.

– Собаку видишь?

– Да ну, собака. Кабыздох.

Он пошел в сторону дома, держа велосипед за руль.

Я пошел следом. Велосипедный звонок жалобно позвякивал. Пес продолжал спать, куры тоже не обращали на нас внимания, нагло клевали из-под самых ног. Мы были на середине двора, когда дверь открылась и на крыльцо вышел хозяин. Узнал я его сразу – это был дед Инги. Пес проснулся, зевнул всей клыкастой пастью. Старик, звучно топая, спустился по ступеням – на нем были те же гигантские сапоги. В офицерских галифе на подтяжках и исподней рубахе он напоминал дезертира.

– Свейки! – Валет остановился. – Нам бы червей…

– …накопать, – продолжил я. – У хлева…

– Если можно… – закончил Валет.

Старик разглядывал нас молча, мрачно. Остановил взгляд на мне, похоже, тоже узнал. Глаза у него были такие же, как у Инги, совсем светлые, только вылинявшие, цвета вроде молока с водой.

– Нас отец прислал, он там. – Я неопределенно махнул рукой в сторону. – На озере. Рыбачит.

– Отец, – повторил старик и хмуро спросил: – Кто?

– Летчик… – Я запнулся. – Краевский. Фамилия…

Дед точно проснулся, мохнатые седые брови полезли на лоб.

– Краевский! Пан Сережа! – засмеялся он. – Пан капитан! Краевский! Вы есть мальцы пана капитана?

Мы закивали. Старикан бодро хлопнул в ладоши, повел нас вглубь хутора. У высокого амбара, распахнутого настежь, стояла знакомая грустная лошаденка. Амбар был наполнен коричневой темнотой, пронзенной косыми лучами солнца. Дед, потирая руки, хихикая и помигивая всем лицом, повел нас дальше.

– Вот! – Он остановился у хлева; из кучи прелой соломы торчала лопата. – Прима-класс черви! Копай тут, мальцы!

Червей оказалось много, жирных, блестящих, шустрых. На таких не то что лещ – судак с радостью пойдет, голавль даже. Брат втыкал лопату, подцепив пласт бурой соломы, переворачивал. Я вытягивал червей, складывал в консервную банку. За стеной хлева ворочались и сердито хрюкали свиньи. Напоминало это семейную перебранку. От хлева начиналось картофельное поле, за ним сверкал круглый пруд. На берегу стояла бревенчатая избушка с рыжей кирпичной трубой, должно быть, баня. – Все, хорош! – Валет смачно воткнул лопату. – Пошли!

Латыш сидел на ступенях крыльца, курил. Пес кемарил, пристроив мохнатую голову на сапог деда. Мы поблагодарили старика, тот кивнул, щурясь от солнца и табачного дыма. Я взялся за руль, лихо запрыгнул на велик. Валет неожиданно ткнул меня в спину, я чуть не потерял равновесие и не грохнулся.

– Ты чего? – обернулся. – Соображаешь…

Обернулся и застыл. Меня точно долбануло разрядом тока.

По садовой тропинке из тенистого сумрака вишневого сада шагала Инга. Она направлялась к нам, кружевная тень от вишневых деревьев скользила по ее волосам, по лицу, по летнему платью – желтому в крупный белый горох. Тот желтый был ярче цветка майского одуванчика.

Валет шумно вдохнул.

Я, наоборот, дышать перестал, сдавил резиновые ручки руля и выпрямился. Инга прошла мимо, совсем рядом, но не приостановилась даже на секунду – прошла быстро, задержав взгляд на брате, по моему же лицу скользнула, как по пустому месту. Она уже успела загореть, а волосы выгореть. Платье было на бретельках, чуть тесное в груди, ее круглые плечи отливали апельсиновым, или мне так показалось, как тогда, на острове год назад. Господи, год назад! Инга взбежала по ступеням, ловко прошмыгнув мимо старика. В черном дверном проеме вспыхнуло желтое, мигнули горошины, мелькнула смуглая спина с перекрестьем белых лямок. Дверь, звякнув замком, закрылась. Все.

В себя я пришел только на подъезде к озеру.

Минут десять начисто выпали из жизни. Не знаю, случалось ли такое с вами, со мной приключилось впервые. Да, мозг словно заклинило, как от короткого замыкания: я не думал ни о чем, совсем, в голове не промелькнуло ни одной мысли. Там пульсировала боль. Боль раздирала мою грудную клетку. От такой боли хотелось орать, выть, хотелось биться лбом в сухую глину тропинки, в крепкие стволы берез. Хотелось расколотить голову, убить себя – все что угодно, лишь бы избавиться от муки. Отделаться от этой проклятой боли.

Я не видел ни дороги, ни травы, ни деревьев. Ничего. К тому же, оказывается, я гнал как сумасшедший. Об этом сообщил запыхавшийся Валет, поравнявшись со мной.

– А ты видел… – он дышал часто, налегая на педали. – Видел? Она ж… без лифчика… там, под платьем. Видел?

Отец ждал нас. Он копался в коробке, перебирал крючки. Болотные сапоги валялись рядом в траве, отец сидел на плащ-палатке, по-турецки поджав под себя ноги в толстых шерстяных носках.

– Сошел, басурман! – Отец поднял голову. – Полтора кило, не меньше.

– Лещ? – Валет на ходу соскочил с велика.

– Не лещ! Зверь! Поплавок положил, все как положено. Я жду – поплавок лежит. И ни гугу. Ну, думаю, тебе меня, мерзавец, не перехитрить – ну уж нет! И в этот самый момент…

Отец еще минут пять описывал схватку с лещом. Я не слушал. Я пытался понять, что случилось там, на хуторе. Ведь с Ингой – все. Все! На Инге поставлен крест: она меня, считай, предала, из-за нее я чуть не загремел в каталажку, благодаря ей я связался с той чертовой буфетчицей.

– Подсекаю, аккуратненько так… – долетали до меня из параллельной вселенной обрывки фраз. – Начинаю выводить, все в ажуре – аллюр три креста, а тут удочка в дугу…

Ведь я даже не вспоминал о ней! Не вспоминал? Вот тут ты врешь, врешь! Пытался не вспоминать, запрещал думать – вот. А почему, почему? Больно потому что. Больно? Да что ты тогда знаешь про боль? Дурак! Сопляк! Вот сейчас там, на хуторе – вот это боль! Настоящая боль.

– Держу леску в натяг, слабину дашь – все, считай, капут, сойдет точно. Лещу ведь что, лещу главное – воздуху дать глотнуть, от воздуха он дуреет, лещ-то, и уж тогда тащи его, любезного…

Ладонью, плоской и сильной, отец изображал леща – как его надо выводить на поверхность воды. Валет, приоткрыв рот, жадно слушал, непроизвольно повторяя отцовские жесты своей ладонью.

– А черви-то, черви где? – спохватился отец. – Ага! Ну-ка, ну-ка… Ну, красавцы… Старикан сам как? Эдвард? На обратной дороге заскочу к нему, поблагодарить деда надо.

– Можно мы с тобой? – Валет покосился на меня, подмигнул.

Рыбачили еще часа три. Я тоже взял удочку, пошел на мостки. Поначалу клевала всякая мелочь, удалось вытащить пару плотвиц и одного подлещика, жалкого, с ладонь. С запада на небо наползала сизая муть, не облачность, а какая-то седая пелена, похожая на морщинистую слоновью шкуру. Озеро тоже помрачнело, оловянная поверхность казалась матовой. В воде не отражалось ни небо, ни деревья – ничего. Сосновый бор на том берегу тоже потемнел и стал плоским. Птицы притихли. Воздух замер и словно загустел.

Стало душно, я стянул свитер, остался в майке. Струйки пота щекотно соскальзывали по спине. Руки затекли, внутри – от плеча до кончиков пальцев – сновали обезумевшие мурашки. Я положил удочку на доски мостков.

Выходит, с Ингой не кончено – вот что выходит.

Но теперь вместо того сумасшествия, в котором я жил после встречи с ней, то тлеющего, то взрывающегося безумия, состоящего из огнеопасной смеси неуемной страсти, ненасытной похоти, обожествления и преклонения, отчаянья и восторга мое существо наполнилось одной лишь болью. Тяжкой невыносимой тоской, которая просто не вмещалась во мне. По самое горлышко я был будто залит тягучей и холодной жижей, мертвой и черной, как лесное болото.

Я сплюнул в воду. К плевку бросились мальки, шустрые и прозрачные, как из стекла. Слюна была розовой – я сам не заметил, что искусал до крови нижнюю губу. Вытащил удочку, крючок оказался пуст. Достал из воды садок, вытряхнул рыбу обратно в озеро. Плотвицы юркнули на глубину, подлещик сонно трепыхнулся и медленно всплыл. Лежа на боку, он укоризненно таращил на меня мутнеющий глаз. Я подошел к краю мостков, опустился на корточки, разглядывая умирающую рыбу. Рыбу, которую я убил. Есть вещи, которые невозможно описать словами, есть чувства, которые невозможно объяснить. Смерть, любовь, боль… Проходимцы, называющие себя поэтами, пытаются. Впрочем, как правило, безуспешно. Мертвая рыба, плоская, точно овал, вырезанный из фольги, незаметно дрейфовала от берега к центру озера.

В детстве мы играли в фантики. Конфетные обертки складывались в треугольники и квадраты, плоские, как миниатюрные фронтовые конверты с какой-то веселой войны. Суть игры заключалась в том, чтобы накрыть своим фантиком чужой. У меня был фантик от финской шоколадки «Корона», глянцевый и плотный, он летел дальше и был точнее других, я его доставал в особых случаях. Брат порвал его прямо во время игры. Валет проигрывал, поэтому разорвал «Корону» и бросил обрывки мне в лицо. Я прорыдал до ужина. Из-за фантика, из– за шоколадной обертки? Нет. На таком, в общем-то, плевом примере я осознал, что в основе устройства нашего мироздания вовсе не лежит принцип добра и справедливости. Наша вселенная устроена как-то иначе.

18

Валет и отец беседовали со стариком. Они стояли у крыльца, отец что-то рассказывал, азартно помогая себе жестами. Валет иногда встревал, поддакивал. Как же они похожи, подумал я, слезая с велосипеда. Старик-латыш кивал носатой головой с плоским выбритым затылком. Иногда он сипло похохатывал, точно икал. Инги не было.

На меня внимания не обратили. Отец закончил историю, и все трое засмеялись – брат с отцом почти в унисон, после и латыш заухал как сыч. У его ног валялся мешок защитного цвета, из него торчал кусок белой капроновой тряпки.

– Парашют? – Я слегка пнул мешок.

– Вот Эдвард предлагает лещей наших закоптить, – повернулся ко мне отец. – Холодного копчения, как тебе? Или горячего?

Я пожал плечами, старик оживился:

– Ну! За ночь закопчу, завтра твои мальцы заедут – заберут.

Потом мы оказались в сарае, который старик называл мастерской. Там действительно стоял верстак, а на стене висели ржавые пилы, но помещение все равно все-таки больше напоминало кладовку. Тесную и пыльную, забитую до потолка всевозможным хламом. Хлам, по преимуществу, был военного свойства: оружейные ящики, патронные цинки, несколько сумок с противогазами, пара летных спасательных жилетов, в углу чернели резиновые покрышки от «миговских» шасси. У стены сиял алюминием подвесной топливный бак – если такой аккуратно распилить вдоль, то получится сразу два каноэ. Или же, если половинки скрепить между собой, выйдет отличный катамаран.

– Зачем ему парашют? – вполголоса я спросил у Валета.

– Вишню накрывать. От птиц. Клюют, говорит, не успевает созреть ягода.

Старикан резал копченую корейку самодельным тесаком страшноватого вида. Он уже выставил на верстак литровую бутылку и пару граненых стаканов. На газете лежала порубленная на дольки красная луковица и толстые ломти черного хлеба домашней выпечки.

– По мне, пан капитан, любая власть… – Он с силой воткнул нож в дощатую стену над верстаком. – Чего уж там. Как есть.

Лезвие ножа было темным, с рыжеватой ржавчиной ближе к ручке. Отец хмыкнул, вынул из кармана курево, угостил латыша. Тот бережно, двумя пальцами прихватив за золотой обрез фильтра, вытянул сигарету. Поднес к носу, шумно втянул воздух.

Старик взял бутылку, разлил по стаканам, проворно и поровну. Подмигнул отцу, они вежливо чокнулись. Батя проглотил, зажмурился, выдохнул.

– Ну, Эдвард… – помотал он головой. – Ну…

– Квалитет! – гордо крякнул дед. – Мальцам налью?

– По грамульке. – Отец любовно мастерил бутерброд, выкладывая на розовую корейку колечки лилового лука. – Им еще педали до дому крутить.

Дед окосел как-то сразу. Оживился, стал суетливым. Начал громко говорить, что-то рассказывать с жаром. Выпивая, закусывая и куря одновременно. Суть улавливалась с трудом: дед вольно обращался с ударениями, да к тому же половина слов была на латышском.

Старик плел довоенные истории. Как он поехал в Ригу за отрезом бостона на выходной костюм, но бес попутал – и Эдвард прогулял все деньги в борделе.

– На углу Ульманиса и Лайма-иела, – давал точные координаты дома терпимости дед. – Как с Ратушной площади повернешь на Крукулю-мост, оно прямиком, и вот…

Говорил так, будто все это с ним случилось на той неделе. Нас с Валетом он спрессовал в единое целое и, если и обращался, то непременно к обоим сразу, называя нас чудным словом «мальцы», с ударением на «а». Отца почтительно величал «паном».

– Слыхал, пан, люди болтают, водка зло. А водочка-то меня от смерти спасла.

Выяснилось, что Эдвард – самогонщик со стажем. Начал гнать еще до войны, гнал из картошки (як поляци), экспериментировал с яблоками, пробовал рожь и пшеницу, добавлял крыжовник и смородину, настаивал на березовых почках. Сам скумекал насчет тройной очистки углем, перед самой оккупацией стал чемпионом Нижней Латгалии по самогоноварению и был награжден дубовым венком и денежным призом в двадцать латов. В те былинные времена у Эдварда, прямо как в сказке, было два брата.

– А когда ваши пришли, – так уклончиво описал он оккупацию своей страны нашей в сороковом году, – забрали в Красную армию старшего брата. Пришли забирать меня – я советским командирам водочки налил да и говорю: «Оставьте меня дома, добрые паны товарищи, ну кто вам еще такой самогон будет варить?»

Русские согласились с логикой латыша – ушли. В сорок первом Латвию захватили немцы. Началась мобилизация. Забрили в вермахт младшего брата. Пришли и к Эдварду. С немцами повторилась та же история, что с русскими. Так Эдвард не попал на войну и остался жив. Братьям повезло меньше: старшего убили немцы, младшего – русские.

В пыльное окошко сарая заглянуло закатное солнце. Наш деревенский натюрморт, расставленный по верстаку, внезапно позолотился, стал почти фламандским. Засияли сухие столярные стружки, звонко вспыхнули гранями стаканы. На радужном боку корейки выступила слеза, в зеленоватом стекле на самом дне бутыли задрожал лимонный зайчик.

Сарай тоже преобразился, стал каким-то таинственным. По углам клубились коричневые тени, в косых лучах искрилась пыль, плыл табачный дым. Оружейные ящики, затянутые паутиной, казались теперь чуть ли не пиратскими сундуками, скрывающими награбленные сокровища. Время от времени я поглядывал в окно. По двору бродили куры-пеструшки. Инга так и не появилась.

На следующий день мы приехали с Валетом забирать копченых лещей. Эдвард коптил их всю ночь. Как выяснилось – в бане. Гуськом мы прошли за стариком меж клубничных грядок. Ягоды уже созрели, сияли красным лаком. Брат не удержался, украл спелую клубничину, быстро сунул в рот. Оглянулся, подмигнул мне.

В темной приземистой бане стоял горький дух сырой гари. В углу чернел чугунный котел. Под котлом была сложена первобытная печь, от сажи черные камни казались бархатными. Лещи, нанизанные на бечевку, продетую сквозь жабры, мерцали чешуей, тусклой, как старая бронза. Под черным потолком висели метелки каких-то жухлых трав.

– Крапива, – пояснил старик, снимая рыбу и складывая ее в мешок. – Для колеру.

Пару рыбин мы отдали латышу – так просил отец. Возвращались через огород, я шел последним, нес мешок.

– Чиж! – Брат повернулся, показал рукой в сторону сада. – Она!

Инга, стоя на верхушке приставной лестницы, затягивала вишневые деревья парашютным шелком. На ней было то же платье, желтое, в белый горох. Парашютная ткань надувалась пузырем и медленно опускалась на макушки вишен.

Казалось бы – что может быть проще, чем спуститься с лестницы? Инга превратила это в соблазнительную пантомиму, в легкий танец с участием солнечных пятен и теплого ветра. Причем вполне убедительно притворяясь, что не подозревает о нашем присутствии. Валет глазел не отрываясь, мне было слышно, как он сопит.

– Ладно, поехали! – Я зло ткнул его в плечо. – Поехали, поехали…

– Ага…

– Поехали! – Сжав кулак, я снова ударил его.

Брат оглянулся, посмотрел, точно я сошел с ума. Тут он не очень ошибался – до меня вдруг дошло, что она выставляет себя напоказ не мне и не нам, а именно ему. Ему! Я едва удержался, чтобы не врезать Валету в челюсть.

– Черт с тобой! – Я бросил мешок с лещами брату под ноги. – Дурак…

– Ты что?

– Пошел ты…

Я схватил велосипед, пнул ногой колесо, звонок тихо звякнул. Уезжай, какого черта ты ждешь, немедленно уезжай! Нужно было уезжать, но я не мог – Инга наконец спустилась с лестницы. И она шла прямо к нам.

– Привет.

Она улыбнулась Валету, мизинцем закинула прядь со лба за ухо. Меня будто и в помине не было. Парашютный шелк вздулся белым пузырем над садом. Словно монгольфьер, готовый взмыть в небо.

Все, что мне было известно про ревность, все, что я читал и слышал, оказалось не совсем правдой. На деле это оказалось гораздо больней. Больше всего мне хотелось кричать, нет, не кричать – орать, даже визжать, колотить кулаками, топать ногами, биться головой в сухую землю двора, по которой гуляли безразличные куры. Очень хотелось ударить Валета, ударить изо всех сил прямо в лицо – по этой смазливой ухмылочке и по зубам, по зубам! Мерзавец уже звал Ингу ловить раков на озеро. Обеими руками я вцепился в руль велосипеда.

– Очень даже легко запомнить. – Валет лукаво прищелкнул пальцами. – Элементарно. Если в названии месяца нет буквы «р», то, значит, раков ловить можно. Апрель – нет, а май…

– А-а, – Инга кивнула и добавила интимно: – Вода еще холодная.

– Не такая уж… холодная.

– А глубоко? Нырять?

– Метра два. Пустяки. В ластах.

– У меня нет.

– Я привезу тебе. Там резинка, на ластах, можно подрегулировать. Какой у тебя?

– Что?

– Размер какой?

– Ноги?

Она засмеялась, Валет тоже. Я рванул велосипед, поднял на дыбы, развернув на заднем колесе. На ходу запрыгнул в седло.

– Эй! – крикнула Инга мне в спину. – Лайме привет передай!

Я уже успел выехать на проселок. Дал по тормозам. Дальнейшее происходило без непосредственного контроля с моей стороны и напоминало одновременно взрыв, крушение поезда и извержение вулкана.

– Ты меня предала! – заорал я.

Велосипед мне мешал, я кинул его на дорогу.

– Предала! Меня арестовали! Ты думаешь, я не слышал? «Не знаю этого человека!» Отреклась!

Мимо прокатил грузовик, в кузове гремели молочные бидоны. Шофер аккуратно съехал на обочину, огибая меня, он даже не посигналил. А я продолжал кричать и размахивать руками. Я метался взад и вперед, наконец, запутавшись в велосипедной раме, упал. Сидя в пыли, бил кулаком в пыльный асфальт. Мне очень хотелось плакать. Наверное, я плакал.

Домой добрался на автопилоте. Всю дорогу кто-то в моей голове выкрикивал злые и обидные слова, он, этот кто-то, был остер, вот уж воистину – язык что бритва. Гораздо саркастичнее и остроумнее меня, особенно того, жалкого, сидящего в пыли. Ну и где ты был раньше, мой ядовитый друг?

Открыл беззвучно замок, проскользнул в прихожую. Закрыл дверь, прислушался. Отец уже был дома, с кухни доносился его красивый баритон, тянуло жареной картошкой. Я прокрался в нашу комнату, не снимая ботинок, забрался на кровать. Уткнулся в стенку. От этого стало еще хуже: в навалившейся темноте я ясно представил, что происходит сейчас там, на хуторе. После того как они остались одни. Но ведь не мог я оставаться – не мог никак!

Картины, что демонстрировались внутри моей головы, отличались беспощадной четкостью и натурализмом. Физиологические нюансы показывались крупным планом – все волоски, капли пота, поры румяной кожи. Реальнее любого кино – сплетенные тела, хищные руки, сладострастные рты. Я мычал, кусал костяшки кулака – все тщетно; кадры похотливой хроники сменяли один другой: я ясно видел, как торопливые пальцы путаются в застежках платья, да-да, того, желтого в белый горох; крепкая ляжка на фоне сочной травы (какая-то услужливая сволочь для пущего реализма посадила на изогнутый стебель стрекозу). Видел запрокинутую голову, молочную шею, беззвучный стон на приоткрытых губах. Видел я и брата. Уверенного и ловкого, с глазами василиска. Хитрого хищника, алчущего лакомств.