Текст книги "Латгальский крест"

29

Из Риги отец вернулся под вечер, злой. В гражданском костюме он выглядел ряженым, точно притворялся бухгалтером или каким-то строительным инженером, да и костюм был так себе, коричневый. Похоже, по дороге отец успел выпить. У нас хватило ума не расспрашивать про медкомиссию.

Валет перестал меня замечать. Совсем. За месяц мы сказали друг другу дюжину фраз, не больше. Думаю, то был инстинкт самосохранения, мой пылкий брат боялся не сдержаться: он и до этого в драках особым милосердием не отличался, колотил меня жестоко, часто бил в кровь. Нынче, думаю, синяками и разбитым носом дело бы не ограничилось. За последний год Валет раздался в плечах, заматерел, неожиданно превратившись из долговязого парня в жилистого мужика с мускулистыми руками и здоровенными крепкими кулаками.

Иногда, боковым зрением, я ловил на себе его взгляд – не ярость и не злость, скорее глухая ненависть была в том взгляде. Как пишут в романах, если бы взором можно было убить.

Очевидно, брат снова винил меня во всем: он пропустил экзамены в свое летное училище, школа закончилась, впереди простирался целый год непредвиденной пустоты. Педант, организованный до маниакальности, брат бесился от любого изменения своих планов; с третьего класса он вел личный дневник, каждую неделю вычерчивал по линейке сетку календаря, сверху проставлял числа, а в клетки дней бисерным почерком вписывал запланированные дела, которые по исполнении сладострастно зачеркивал крест-накрест жирным красным карандашом. Красный никогда не выходил за границы клетки, две диагонали точно упирались в углы квадрата.

Брат постригся наголо. Неожиданно сизый череп оказался почти идеальной формы, над левым ухом белел короткий шрам с тремя стежками (мне так и не удалось вспомнить, когда Валет заработал эту отметину).

Появился ритуал: каждое утро Валет взбивал в алюминиевой плошке мыло, помазком намыливал голову, а после, сосредоточенно пялясь в зеркало, соскребал пену бритвой. Бритва, помазок из седой щетины и алюминиевая плошка входили в комплект, упакованный в несессер свиной кожи, принадлежавший некогда гауптшарфюреру СС Юргену Вульфу. Имя и звание владельца были вписаны в карточку, вставленную в прозрачный кармашек внутри. На коже футляра, вытертой до белизны, проступала тисненая надпись готикой «Тотенкопф» и эмблемой с двумя молниями.

Бритвенный комплект Валет выменял у Женечки Воронцова. В последнее время они странно сблизились, я все ждал, когда и Женечка сбреет свою шевелюру. Школьная компания наша распалась: Сероглазов уехал в Ригу, говорят, поступил в политех; Арахиса батя устроил в мастерские при части, и теперь он ходил по гарнизону в летном комбинезоне с закатанными по локоть рукавами, демонстрируя чумазые пролетарские руки.

Сам я стал ассистентом фотографа. Можно сказать, абсолютно случайно. Бродил по латышской части города, увидел объявление в витрине фотоателье. Впрочем, заинтересовало меня не оно, а сова. Она сидела за стеклом среди антикварных фотоаппаратов и мутных фото в черных рамах. Птица казалась чучелом; пыльная, точно обсыпанная пеплом, она устроилась на допотопном фотоувеличителе. Я приблизился вплотную к стеклу, стукнул пальцем. Сова вздрогнула и открыла глаза. Я отпрянул – не знаю, кто испугался больше, я или птица. Глаза у нее были огромные – с пятак, ярко-желтые, с черными дробинками зрачков.

– Опыт есть? – На пороге стоял белесый латыш, почти альбинос, в белой рубахе с малиновой бабочкой на шее. В зубах у него дымилась лакированная трубка с длинным чубуком.

– У вас там сова.

Латыш пыхнул трубкой, выпустил клок густого дыма, который, сонно клубясь, поплыл в мою сторону. Я вдохнул медовый аромат – латыш явно знал толк в хорошем табаке.

– Как фамилия?

Я назвал.

– Поляк? – почему-то обрадовался фотограф.

– Да, – соврал я.

– Бардзо ми пшиемне пожначть!

– Дженкуе бардзо.

– Только не воображайте, что я позволю вам фотографировать.

Я пожал плечами.

– Но со временем научу хитростям профессии.

Меня не интересовали хитрости, но я промолчал.

– Филин, не сова. – Он кивнул в сторону витрины. – Клаус.

Фотограф провел мизинцем по пробору, сквозь белые волосы светилась розоватая кожа. Он весь казался свежим и накрахмаленным, наверняка от него пахло земляничным мылом, которым чистоплотные мамаши моют своих невинных младенцев.

Латыш оказался поляком, и звали его красиво – Адриан Жигадло. Капризный и упрямый, как избалованная барышня, в работе фотограф был щепетилен и аккуратен, иногда орал на меня высоким голосом, при этом тут же румянясь лицом и шеей. Впрочем, краснел он по любому поводу – от гнева и когда смеялся, когда говорил с клиентами и когда под вечер пересчитывал выручку.

Фотографом был и его отец, до войны, во времена Ульманиса, фотоателье принадлежало ему. Овальный портрет, размером с ресторанный поднос (под стеклом в бронзовой раме), висел в комнате, которую Адриан называл «кабинетом директора». Папаша был похож на надменного рака – пучеглазый, с белыми бровями, с трубкой в зубах и бабочкой на шее. При взгляде на портрет казалось, что Адриан появился на свет в результате какого-то хитрого фотокопировального процесса, а не посредством стандартного человеческого размножения. Звали отца тоже красиво – Леопольд Жигадло. У нас в гарнизоне фотографом работал сержант-сверхсрочник Захар Кашолкин.

Иногда Адриан выезжал на съемку, часто он брал меня с собой.

Мы снимали крестьянские свадьбы по окрестным хуторам, один раз похороны. Фотографировали юбилей столетней старухи под Резекне, крестины ревущего пацана в костеле где– то в районе Плявиниса. В такие дни мне приходилось надевать чистую рубашку из белого нейлона. Японская ткань не мялась, и рубаху не нужно было гладить после стирки: повесил сушить на плечики – и все, как новая. Единственный недостаток – нейлон не пропускал воздух, и в жару я моментально потел.

На людях Адриан обращался ко мне на «вы» и называл ассистентом. Я таскал за ним тяжеленные кофры с объективами и треногу, должно быть, отлитую из пушечного чугуна. Торжества обычно проходили на открытом воздухе, часто на живописных полянах, окруженных дубами. Или на опушке соснового бора. Или на берегу лесного озера.

Столы под льняными скатертями ломились от крестьянской еды: румяные утки и свиные окорока, копченые угри, кровяная колбаса с чесноком и жаренные в сметане лисички, картошка с укропом клубилась паром, от еще горячего ржаного хлеба пахло тмином. Ленивые музыканты под навесом играли латышские польки, подвыпившие гости танцевали, неуклюже путаясь в траве. Я, потея в проклятом нейлоне, безмолвно, как раб, выполнял указания фотографа.

Сам не знаю почему, я стеснялся гостей-сверстников. Часто ловил насмешливый взгляд какой-нибудь деревенской пигалицы или ухмылку белобрысого пацана, стриженного под горшок. Но, может, мне так только казалось.

Зато под вечер я получал «командировочные» – трешку или пятерку, а то и червонец. Раз после свадьбы в Бауске Адриан торжественно вручил мне четвертак; заработать за день двадцать пять рублей казалось немыслимо – я ощутил себя багдадским принцем.

Значительная часть моей жизни теперь проходила в темноте. Лаборатория размещалась в подвале фотоателье; там воняло химикатами, плесенью и влажной землей. Рубиновый свет фотографического фонаря, слепой и призрачный, заливал сводчатый потолок и кирпичные стены пунцовой мутью, в моем воображении превращая лабораторию то в пыточную камеру испанской инквизиции, то в казематы рыцарского замка, а то и в келью средневекового алхимика.

Процесс фотопечати действительно напоминает волшебство. Ты кладешь абсолютно пустой лист под увеличитель, откидываешь красный фильтр, считаешь «раз-два-три-четыре-пять», закрываешь фильтр и погружаешь лист в проявитель.

И вот там прямо на твоих глазах происходит чудо: на чистом листе начинает появляться изображение. Сперва лишь намеком, потом расплывчатые пятна темнеют, становятся плотнее, обретая форму и смысл, а под конец на бумаге появляется абсолютно реальное изображение – чье-то лицо или семейная группа под липами. Или младенец, или молодожены с букетом. Или старик в гробу, окруженный временно живыми родственниками.

Адриан действительно научил меня некоторым хитростям: если часть кадра получилась слишком яркой (такое часто случается при натурной съемке), а другая, наоборот, чересчур темной, то это можно исправить неравномерным погружением фотографии в проявитель. Того же результата можно добиться и при экспозиции – когда ты откидываешь фильтр и негатив проецируется на бумагу, можно прикрыть темные места рукой. Адриан производил эти манипуляции с излишним артистизмом, прищелкивая пальцами и делая изящные пассы вроде тех, что совершают мошенники, называющие себя иллюзионистами. В особо важных случаях он резал лист бумаги на маленькие куски и проецировал наиболее сложные фрагменты негатива. А после проявлял их один за другим и сравнивал результат. Это почему-то называлось альфа– тест.

Адриан утверждал, что проекционный аппарат в нашей лаборатории лучший в мире, в чем я сомневался, поскольку то был древний агрегат, огромный и неуклюжий, выпущенный в тридцать шестом году в германском захолустном городке Вецлар фирмой какого-то Эрнста Лейтца. Аппарат упирался в потолок, внутри цилиндрического корпуса размером с бочку горела мощная ртутная лампа, от ее жара металл корпуса раскалялся как печка. Аппарат был выкрашен черной краской, но не гладкой, а какой-то шершавой, словно наждачная бумага. Пока лампа не успела раскалиться, я любил трогать рукой бок увеличителя, такой теплый, такой неровный.

В лаборатории мы всегда говорили вполголоса.

Фотограф был вкрадчив, я обычно молчал. Красный свет казался тягучим, как малиновый сироп, тени чернели бездонными дырами, мы бродили по пояс в этой черноте, наши руки и лица призрачно светились, будто мы сами были наполнены рубиновым сиянием. Что-то таинственное, вроде магического ритуала, виделось мне в нехитром процессе получения позитивного изображения на светочувствительном материале путем проекции негатива.

Именно тогда я впервые увидел химеру.

Мы печатали деревенские крестины. Обычный набор – орущий ребенок, пастор в черном, родители в белом, родня в пестром. Дюжина кадров – на пленэре, еще дюжина – в церкви. Я машинально погрузил очередной лист в проявитель, аккуратно притопил пинцетом (тут важно, чтобы бумага покрылась жидкостью одновременно). Стал ждать.

В самом центре, прямо над головами счастливых родителей, из кружевной тени клена вынырнула дымчатая фигура – тощая шея, худое лицо, впалые глазницы. Полустертый ластиком рисунок ведьмы – вот что она напоминала.

– Ну-ка, ну-ка! – Адриан приподнял пинцетом мокрую бумагу за угол, приблизил к красному свету фонаря. Проявитель продолжал работать, изображение темнело на глазах.

– Что это? – прошептал я.

– Химера.

– Химера? Какая химера?

– Обычная химера.

Адриан изящным жестом погрузил лист в воду, смыв проявитель, опустил отпечаток в фиксаж. Самое удивительное, что на негативе химеры не было.

– Не будем пугать родителей. – Фотограф вернулся к увеличителю. – Есть дубль.

– Но что это?

– Химера. Иногда они пролезают из того мира.

Я повторил про себя: «Пролезают из того мира». Что за чушь? Во рту появился медно-кислый привкус проявителя, должно быть, я случайно облизал губы. Вентилятор вытяжки в подвале едва работал, и к концу смены волосы, руки, одежда – все воняло химикатами.

– Кто они? – спросил.

– Родня, как правило. Умершая.

– Призраки? – Я неслышно сплюнул в сторону, вытер рот локтем.

– Ду́хи. Лет двадцать назад, сразу после войны, вот так проявился офицер какой-то, в эполетах, в орденах. И с головой под мышкой – как арбуз держит. Представляешь?

Я пожал плечами. В пунцовом свете Адриан сам выглядел как бес.

– После узнал: деда невесты, венгерца, гильотинировали в начале века. Вот он решил на свадьбу внучки…

Адриан вынул изо рта трубку и, по-бабьи выпятив губы, засмеялся нежным фальцетом.

Оказалось, у фотографирования духов – давняя история, почти такая же, как и у самой фотографии. В конце девятнадцатого века в Амстердаме стал знаменит некто Гуго Кастеллани, именовавший себя спиритуальным фотографом. Он, хитрец, совместил профессию медиума с ремеслом фотографа. Вместо вращающегося блюдца или постукивающего ножками стола он использовал фотокамеру. В своей студии по желанию клиента Гуго мог не только вызвать дух с того света, но и запечатлеть его на дагеротипе.

– До пленки использовали стеклянные пластины, покрытые серебряной…

Я терпеливо выслушал историю развития светочувствительных материалов от сотворения мира до наших дней. Адриан был обидчив, как девственница, и не выносил, когда его перебивали.

– Как ты понимаешь, медиумы старой школы, те, с крутящимися блюдцами, не очень обрадовались конкуренции со стороны технически оснащенного коллеги. Гуго стал знаменит! О да, всемирно знаменит! Фотографии его призраков печатали журналы Европы, Америки и даже Австралии. Сеанс стоил бешеных денег, но от клиентов отбоя не было. Граф Альберт де Медина, сам известный спиритуалист, желая обличить Гуго в мошенничестве, явился на сеанс инкогнито. Граф нарядился женщиной, безутешной вдовой, желавшей вызвать дух покойного супруга. Фотограф опустил шторы, усадил клиента в кресло. К слову, Гуго Кастеллани использовал в работе великолепную камеру «Фохтлендер», крупногабаритный аппарат, оснащенный зеркальным отражателем и объективом Петцваля.

Адриан пыхнул трубкой. После драматической паузы зловеще продолжил:

– Когда Гуго вернулся из лаборатории, на проявленном дагеротипе за ряженым графом отчетливо проступал силуэт старухи. На плече у нее сидела птица, в руке старуха держала яблоко. Мало того что граф узнал в старухе покойную мать, так еще…

Наверху затрещал звонок. Кто-то звонил в дверь.

– Клиент! – прервал рассказ Адриан.

– Что за птица? А яблоко? Что за яблоко?

– Открой! Скажи, я сейчас поднимусь. – Адриан поправил бабочку.

Кто-то нетерпеливый три раза подряд нажал на кнопку звонка. Я помчался наверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

В четверг Адриан уехал в Ригу за пленкой и фотобумагой. В Кройцбурге можно было купить и то, и другое, но только нашего производства, фабрики «Свема»; советская пленка давала зерно, а бумага была рыхлой, лица на ней выходили серыми, будто пыльными. Эту бумагу мы использовали только для проб.

А вот из Риги Адриан привозил гэдээровскую фотобумагу, упакованную в яркие желтые коробки, нарядные, как новогодние подарки. Фотографии на немецкой бумаге выходили четкие и контрастные, как из альбома с репродукциями музейных картин.

– Клауса не забудь выпустить. – Фотограф остановился в дверях.

– Конечно-конечно, – уверил его я (флегматичный Клаус, дремавший днем в витрине, по ночам отправлялся по своим совиным делам; иногда утром на пороге мы натыкались на трофеи – растерзанные трупы мелких грызунов, оставленные нам в знак душевного расположения).

– Свет в лаборатории выключи! – Адриан снова повернулся. – И замки проверь! И если клиенты придут, скажи…

– Скажу-скажу! Выключу и проверю!

Наконец он ушел.

Почему-то на цыпочках я подкрался к окну, выглянул. Адриан задержался на ступенях, раскуривая трубку. Обошел свой светло-серый «Москвич», поправил зеркало, вытянул антенну. Замер, словно пытаясь что-то вспомнить. Потом достал ключи, забрался в кабину. Мотор затарахтел. Я дождался, когда машина свернет за угол, после выждал еще минуты три и отправился на поиски.

Начал с архива. Открыл дверь, нашарил выключатель. Мне казалось, что именно там, среди картонных коробок со старыми негативами и фотографиями, должна быть одна с надписью «Химеры».

Сказать по правде, наш архив был обычной кладовкой, узкой и длинной, как вагон. Там, кроме коробок со снимками, хранились швабры, ведра и прочий хлам, застрявший в доме на полпути к помойке. Сломанная мебель, старые штативы, осветительные софиты с мертвыми лампами; продираясь сквозь частокол перевернутых венских стульев, я запутался в пыльной холстине с неумелой росписью, изображавшей плоское лазурное море с треугольными парусами и приблизительными чайками. На меня грохнулась античная колонна из папье-маше, на голову посыпались какая-то труха и опилки. Что-то стеклянно звякнуло и вдребезги разбилось.

Пытаясь стереть паутину рукавом с лица, отплевываясь от пыли, я наконец пролез к полкам с коробками. Их было не меньше двадцати, этих больших картонных коробок. Снял наугад одну, поставил на пол. На крышке фиолетовыми чернилами был написан № 14 и еще что-то по-латышски. Ни одно из слов даже отдаленно не напоминало слово «химера». Я снял следующую коробку, на ней стоял только номер. Номер девять.

Выходило, что у Адриана где-то хранился перечень содержимого каждой из коробок. И даже если я найду этот лист, то он наверняка тоже будет на латышском. Я пнул картонный бок. Опустился на корточки, снял крышку. Нутро коробки было плотно забито черными конвертами из-под фотобумаги размера тридцать на сорок. Вытянув один, вытряхнул содержимое на пол. Фотографии – настороженные деревенские лица, кукольный гроб, дубовые венки. В почтовом конверте – негативы. Адриан сразу после проявки резал пленку, считая хранение негативов, скрученных в рулон, варварством.

– Варварство… – пробормотал я вслух. – Снимать похороны – вот варварство.

Я засунул отпечатки и негативы в конверт. Вытащил другой – тот же комплект, только вместо похорон – свадьба. Уныло оглядев полки, я поднялся, отряхнул штаны: эх, какой план провалился. Тут работы на год, не меньше. Для очистки совести решил проверить хотя бы надписи на крышках.

Увы, про химер ни слова. Иногда попадались знакомые географические названия: Лаука Эзерс, Крустпилс, Плявинис, Екабпилс, Ступка – все больше соседние городки, деревни и хутора. Кое-где попадались фамилии.

На нижних коробках чернильные надписи вылиняли и казались розовыми. Изменился и почерк – буквы стали угловатыми, точно сердились. Папаша, догадался я. Без сомнения, Леопольд Жигадло был паном крутого нрава. К тому же скупердяем. Экономя на бумаге, он вместо пробных отпечатков делал контактные прямо с негатива – фотографии получались крошечные, и разглядывать их нужно было через увеличительное стекло.

В коробке номер три хранились пленки времен войны и оккупации. На контактных отпечатках появились люди в немецкой форме; мне удалось разглядеть знаки различия люфтваффе; все верно, ведь наш аэродром построили фашисты в начале войны. Немецкие пилоты часто курили и много улыбались. Вот групповое фото летчиков в парковой беседке – все скалятся, в зубах сигареты, тут же какие-то девицы в летних платьях. На столе темные бутылки, должно быть, пиво.

Вот парный портрет – два парня в обер-лейтенантских нашивках, наверное, сразу после летной школы. За ними – наш обрыв, тот самый, с которого зимой мы гоняем на санках, но это фото сделано летом, нет, скорее всего, поздней весной – сливовое дерево на краю обрыва всё в белых цветах. Внизу знакомый изгиб Даугавы и кусок острова, та его часть, где я встретил Ингу.

А вот наш замок, на куполе – флаг со свастикой. Главный вход украшен лентами. Те же ступеньки, тот же фонтан, даже клумбы с пионами те же. Ага, на террасе, оказывается, стояли столы, что-то вроде летнего ресторана. Скатерти, салфетки, венские стульчики. Фашисты с аппетитом закусывают и выпивают и снова курят. Тут фашисты играют на бильярде, кстати, бильярдная ничуть не изменилась.

Я сидел на полу и разглядывал эти крошечные, не больше спичечной этикетки, фотографии, постепенно погружаясь в странное оцепенение. Точно меня кто-то загипнотизировал, и я теперь обречен буду вечно сидеть в кладовке и рассматривать миниатюрные картинки из параллельного мира, идеальной копии нашего, но населенного чужаками.

Я вытаскивал из коробки конверт за конвертом; снимки и негативы кучей валялись на полу. Все давно перепуталось, но мне было наплевать – я открывал новый конверт, вытряхивал из него новые фотографии. Отпечатки даже не пожелтели, ясные и резкие, они казались напечатанными накануне. На химикатах папаша Леопольд, очевидно, не экономил, да и бумагу использовал качественную – плотную, глянцевую, не хуже гэдээровской. Попадались смутно знакомые лица: бритый толстяк с Рыцарским крестом выглядел точной копией майора Ершова; вон тот, длинный, напоминал батю покойного Гуся, тоже покойного. Парад на улице Ленина вполне мог сойти за наш, если не вглядываться в знамена и военную форму.

Казалось, что некий режиссер использовал одних и тех же статистов в разных спектаклях, притом не слишком заботясь о гриме. Поэтому я не удивился – почти не удивился, – когда наткнулся на вполне качественный дубликат Инги. Парень, который обнимал ее за плечо, увы, на меня похож не был. Впрочем, даже ради Инги я не хотел бы превратиться в скуластого блондина в форме майора СС.