Текст книги "Латгальский крест"

5

Откуда у нас взялась такая игра – бог знает. Мы называли ее «железкой» или «корридой». Арахис уверял, что это разновидность дуэли, принятой у испанских моряков, когда левые руки участников поединка привязывают веревкой друг к другу, а в правую дают по ножу. «А если один левша?» – подначивал Арахиса ехидный Сероглазов.

Женечка Воронцов слышал, что у «лесных братьев» так проверяли новых членов банды. Отец его, майор Воронцов, служил в особом отделе, и Женечка действительно мог обладать секретной информацией.

«Сдрейфил – в расход!» – И Женечка, выставив указательный палец, стрелял в воображаемого труса.

Не знаю, не знаю – тоже сомнительно. Испанцы – возможно. Литовцы и латыши – маловероятно. Мне виделись в той забаве наши родные, русские, корни. Больше всего она напоминала «русскую рулетку» – та же концепция: «Жизнь – копейка, судьба – индейка». Только вот роль револьверной пули в нашем варианте играл поезд, желательно курьерский или скорый. Товарняки, особенно с цистернами, ползут еле-еле. Никакого азарта, от товарняка даже ребенок увернется.

Правила просты, без веревок и ножей: два участника встают на рельсы – каждый на свой – берутся за руки. Поезд приближается. Тот, кто первым спрыгнет с рельса, проиграл.

Наш Кройцбург, конечно, – захолустье. Но ему повезло, он лежит на прямой между Ригой и Москвой, и его железнодорожный статус куда выше муниципального. Один вокзал чего стоит: башню с кованым флюгером на остром шпиле – крестоносец на коне (после войны крест на щите закрасили красной звездой) – видно даже с латышской стороны Даугавы.

Вокзал построил полтора века назад Джузеппе Монзано, ненароком застрявший в латгальской глуши архитектор из Милана. Об этом оповещала еле различимая надпись на позеленевшей доске у входа. Ностальгия по бергамским закатам в сочетании с провинциальной тоской породили архитектурное чудовище. Темпераментный Джузеппе храбро смешал мавританский стиль с поздней немецкой готикой, щедро приправив французским барокко.

Здание красного кирпича двойной кладки получилось мощным, как крепость: в случае чего в нем запросто можно было бы держать длительную осаду. Фортификационная надежность не помешала итальянскому мастеру проявить и изрядную эстетическую изощренность.

Вдоль фронтона на уровне второго этажа из лепных алебастровых выкрутасов, хищных лилий и орхидей вылезали, траурные от паровозной сажи, крутобедрые наяды и грудастые нимфы. В нишах стрельчатых окон прятались хмурые чугунные воины с дротиками и кривыми ножами, а в час ясного заката центральная башня вокзала вспыхивала кафедральным витражом, ослепительному разноцветью которого могла бы позавидовать роза Шартрского собора. Вокзал, увы, оказался последним творением странствующего маэстро. Под конец строительства он сошел с ума и вскоре удавился в местной психлечебнице, что за цементным заводом. Там и сейчас лечат психов. Похоронили архитектора тут же, на Латышском кладбище у замковой часовни. На могиле невезучего итальянца до сих пор грустит кособокий ангел с оббитым лицом.

Место «корриды» – на восточной окраине, за водонапорной башней – было выбрано не случайно: пассажирские и скорые еще не начинали тормозить перед станцией. А экспрессы «Балтика» и «Латвия» – те летели вообще как сумасшедшие, они не останавливались в Кройцбурге, неслись прямиком до самой Риги. Экспресс – вот главное испытание. «Балтику» мы ждали в четыре пятнадцать, «Латвия» появлялась ровно в семь вечера.

Семичасовой экспресс был прекрасен и страшен. Как огнедышащий дракон. Должно быть, такой же сплав ужаса и восторга испытывали древние рыцари, выходившие на поединок с чешуйчатым пожирателем девственниц.

Идеальная обувь для «корриды» – кеды, лучше всего, конечно, китайские, «Два мяча». Встать на рельсы в сандалиях, тем более в ботинках решится лишь самоубийца. Подошва должна быть эластичной, а главное – чуткой.

Вот ты встаешь на рельсы. За твоей спиной садится солнце. Сентябрьское небо розовеет, как фруктовый зефир. Рельсы расплавленной ртутной стрелой сходятся на горизонте.

Из пустоты, из звона кузнечиков, из вечерней одури умирающего лета возникает тихий звук – не звук, предчувствие звука. Твои пятки ловят зуд металла. Шепот стали, щекотное предвкушение летящего к тебе ада. Рельсы начинают петь – высокий звонкий голос, ангельское сопрано. Наконец на горизонте вспыхивает лимонная искра. Лобовые стекла локомотива отражают закатное солнце.

И это солнце несется прямо на тебя.

Как шаровая молния, как расплавленный болид.

Машинист включает сирену: вот он – трубный рык разъяренного дракона. Рев ужасен, думаю, примерно такой звук вгонял в ступор средневековых витязей. Не дай бог в этот момент растеряться или ощутить слабость – ком в горле, узел в желудке, дрожь в коленях. Не дай бог! Ведь теперь счет пойдет не на секунды – на мгновенья. И выражение «твоя жизнь на кону» в данном случае не фигура речи, а факт.

Мы валялись на насыпи. Курили, пуская по кругу обмусоленную «Шипку». Мы ждали «Балтику». Было около четырех, только что прогромыхал товарняк, жаркая череда чумазых цистерн, не меньше сотни.

Гусь лениво поднялся, поплелся к рельсам собирать наши медяки и гвозди; товарняк плющил пятаки в тончайшие – не толще бритвы – золотые чешуйки, из длинных гвоздей получались приличные лезвия для финок. Гусь брел вдоль рельса, нагибаясь и подбирая очередной трофей. После смерти отца он стал молчаливым, каким-то сонным, казалось, он постоянно что-то обдумывает.

– Мамаша его, – Арахис кивнул в сторону путей, он говорил негромко, – в штопор вошла. По-черному. У сверхсрочников в общаге керосинит…

– По-черному, – повторил Женечка Воронцов. – Они ее там, как сидорову козу… Сверхсрочники…

– Заткнись, а! – перебил его мой брат.

– А что? Батя по телефону…

– У баб такое бывает, с горя… – Сероглазов, морщась, затянулся и ловким щелчком стрельнул чинариком в заросли крапивы. – Психика у них херовая. У нас в Потсдаме у одной врачихи ребенок умер, так она после всю эскадрилью…

– С горя? Да? – Валет зло сплюнул. – Еще один доктор, твою мать! Из Потсдама! Если хочешь знать, я сам в Германии родился…

– В Германии? Да ну! – Сероглазов вскочил на колени. – В Германии он родился! И в пеленках оттуда уехал! А я пять лет в Германии жил! Пять лет, в Дессау – три и в Потсдаме – два! Если хочешь знать, у меня там даже немка была. Баба взрослая, из обслуги! Понял!

– Сопли тебе утирала, да? – Валет уже стоял на коленях. – Немка! Как звали немку? Как звали?

Сероглазов открыл рот и растерялся.

– Врешь! – радостно заорал брат. – Врешь все! Немка…

– Мужики! – Арахис рычащим басом перекрыл ругань. – Кончай базланить! «Балтика» на подходе – давай жребий тянуть!

Все сразу успокоились. Брат достал из кармана коробок, вытащил оттуда шесть спичек. Обломал у двух концы.

– Только не ты! – буркнул Сероглазов. – Ты жухаешь. Пусть Чиж!

– Как тут сжухаешь, Серый? – возмутился брат. – Ну как?

– Ладно, отдай! – покровительственно пробасил Арахис. – Чиж, давай!

Я сложил спички, выровнял, закрыл левой ладонью правую. Из моей руки торчало шесть одинаковых коричневых головок.

– Ну? – Я протянул Сероглазову. – Давай, Серый.

Он вытянул длинную. Безмятежно сунул ее в рот, закусил.

– Следующий?

Женечка протянул руку, но Валет опередил его. Он выдернул короткую.

– Ага! – выкрикнул торжествующе. – Ну, кто со мной?

Меньше всего мне хотелось оказаться на рельсах с братом. – Женечка, тяни. – Я повернулся к Воронцову.

Тот пристально разглядывал серные головки спичек, что-то бормотал. Колдовал – наверное, состязаться с Валетом ему тоже не очень хотелось. Я сидел спиной к железной дороге. С востока донесся шум поезда, потом далекий гудок.

– «Балтика»? – оживился Валет.

– Рано. – Сероглазов по-взрослому вскинул руку с часами. – Четыре ноль два. Товарняк какой-то…

– Женечка! Не томи! – Арахис прохрипел надсадным разбойничьим басом.

Шум нарастал, поезд приближался.

Женечка ухватился было за крайнюю спичку, но, передумав, вытянул из середины. Длинную. Он выдохнул и заулыбался. «Вот дьявол», – пробормотал я про себя. Женечка, словно подстреленный, раскинул руки и медленно упал навзничь в траву. Локомотив загудел снова. Теперь уже можно было различить перестук колес. Я протянул спички Арахису.

Арахис выпучил глаза и скроил зверскую рожу. Черный как жук, он уже был волосат везде, где только можно, даже на спине. Его мамаша, гарнизонная красавица радикально гнедой масти, со вполне предсказуемой кличкой Кармен – на концертах самодеятельности в Доме офицеров она утробным контральто пела цыганские романсы, аккомпанируя себе на гитаре с алым бантом, – сумела передать сыну лишь окрас, все остальное досталось от отца – хохла Головятенко, круглолицего амбала, похожего на циркового борца.

– Тяни! – крикнул я, стараясь перекрыть шум приближающегося поезда.

Локомотив снова загудел.

– Ну что там… – Валет привстал, вытянул шею.

Его глаза расширились. Просто как в мультфильме, когда у кого-то от ужаса глаза превращаются в две тарелки. Я обернулся. Состав – длиннющий товарняк – был совсем рядом. Гудок истерично завывал – с промежутками, точно машинист сошел с ума.

На рельсах стоял Гусь. Он стоял спиной к поезду, тощий и черный, как стручок. Наклонив голову, он закрывал лицо ладонями.

Валет – он уже поднялся на четвереньки – с места рванул к путям. Так срывался соседский боксер Дюк, когда ему бросали теннисный мяч. Мы все замерли. Не знаю, кричал ли кто-то, адский рев сирены и гром колес перекрывали все.

Локомотив, старый электровоз со звездой во лбу и хищным оскалом стальной решетки – я даже разглядел лицо машиниста, – был метрах в десяти. Валет подлетел к рельсам и, схватив Гуся в охапку, отпрыгнул назад. Они покатились с насыпи. Над ними, громыхая и звеня, понеслись вагоны, груженные лесом. Толстые стволы рыжих сосен были стянуты ржавыми якорными цепями.

Валет что-то орал – грохот заглушал крик, – сидел верхом на Гусе и наотмашь бил того по лицу. Бил и орал. Втроем – Арахис, Сероглазов и я – нам удалось оттащить Валета. Лицо Гуся было разбито в кровь. Его губы повторяли одно и то же слово. Лесовоз наконец кончился, и я услышал: «Не хочу».

Арахис опустился рядом. Приподнял Гуся, по-медвежьи ухватив за плечи. Мотнул головой нам, мол, отойдите. Гусь был похож на тряпичную куклу. Мы отошли.

Все это время Женечка, закрыв рот ладонью, стоял на коленях в траве.

Валет разбил костяшки; он пососал кулак, зло сплюнул в траву красным. Сероглазов из внутреннего кармана куртки достал пачку «БТ», протянул Валету. Тот замешкался, потом вытянул сигарету. Прикурил – я заметил, как мелко дрожит огонек его спички. Затянулся, выдохнув облако дыма, затянулся еще раз и протянул сигарету Сероглазову. Тот взял.

– Моника… – сказал Сероглазов, жадно затягиваясь.

Брат не понял, вопросительно взглянул.

– Моника, – повторил Серый, выдохнув дым, – немку ту звали. Моника.

6

Зима обрушилась на Кройцбург внезапно.

Весь октябрь лил дождь, а в субботу ночью вдруг ударил мороз, да еще какой – минус пятнадцать. На рассвете повалил снег, мохнатый и крупный – с кулак. Он падал медленно, казалось, даже медленнее, чем ему положено по закону всемирного тяготения. Еще мне казалось, что город плавно погружается в какую-то белую бездну – мягкую и сонную. Исчезли звуки, пропал цвет. Ведь белый – это не цвет, это отсутствие цвета.

Парк за замком стал плоским. Деревья бледнели, постепенно сливаясь с небом. Потом пропал замок. Шпиль с железным флюгером какое-то время волшебно висел в воздухе, после растворился и он.

Я подумал, что если бы Бог существовал на самом деле и был действительно добр к людям, то именно так и выглядел бы конец света – ласково, пушисто и тихо. Без грохота и блеска молний, без разверзшихся могил и прущих оттуда толп мертвецов, без яростных архангелов с мечами и трубами. И уж конечно без четырех всадников Апокалипсиса, которых я безуспешно пытался скопировать с гравюры Дюрера в тетрадь по обществоведению.

В стекло ударился снежок, я вздрогнул. Под окном стоял Арахис без шапки, растерзанный, черный и лохматый; красными руками он лепил новый снежок.

Я запрыгнул на подоконник, распахнул форточку.

– Офигел? Стекло высадишь!

– Где Валет?

Я фыркнул: что я – сторож ему?

– Айда на спуск! К «фашисту»!

– Речка встала?

– А то! Мороз капитальный!

Место, именовавшееся у нас спуском, на самом деле было крутым обрывом, нависшим над Даугавой. Правда, река подступала к подножию только весной, в пору разлива. Летом там зеленел луг, заросший густой осокой. На самом верху обрыва располагалась полукруглая площадка с клумбой и скульптурой военного летчика. Статуя появилась давно, во время немецкой оккупации. Кстати, наш аэродром тоже построили немцы, вернее, военнопленные, которых затем отправляли в Саласпилс – концлагерь под Ригой. Так что и аэродром, и бетонные дороги, ведущие к нему, и каменный летчик – все было трофейным.

Видом своим ас Люфтваффе ничем не отличался от советского пилота – такой же шлемофон, куртка, галифе, унты; в руках он держал планшет и устремлял гордый взор в сторону водонапорной башни на латышской стороне Даугавы. В пьедестал немцы вделали свастику, теперь там белела бетонная заплатка, смутно повторяющая очертания фашистского символа. Но и без свастики все местные – и мы, и латыши – называли это взгорье над рекой просто и ясно – «у фашиста».

Именно здесь, «у фашиста», каждую зиму возникала самая крутая и самая длинная ледяная горка, да что там горка – гора, горище! – во всей округе. Сто метров отвесного льда, отполированного до хрустального звона. И не было зимнего дня, чтобы кто-то не расшиб себе тут лоб или нос или как-нибудь еще не покалечился. Тут ломали руки и ноги, получали сотрясение мозга, вышибали о лед передние зубы. Капли замерзшей крови краснели на утоптанном снегу, точно раздавленная клюква.

Когда мы с Арахисом подошли, на площадке уже толпилась малышня с санками. Они прокладывали трассу. Сани зарывались в рыхлый снег, карапузы вываливались, барахтаясь, катились под гору.

– Слыхал, Гусь пропал? – Арахис вытащил из кармана вязаную шапку шоколадного цвета, натянул на голову до ушей.

Он стал похож на гриб. Крепкий такой боровик.

– Дома сидит, – неуверенно сказал я. – Понятное дело.

– Нету его. Я заходил.

Мы помолчали. Говорить про Гуся не хотелось. Дети визжали, толкались, стараясь скатиться с горы без очереди.

– Река не замерзла. – Я ткнул рукой вдаль. – Видишь, на середине – серая полоса? Там даже и льда нет, так…

– Ну, там течение какое! – Арахис охотно сменил тему. – Там же летом такие водовороты закручивает…

– Это ведь там Гунявый утонул?

– Не, Гунявый за островом. У моста.

– А-а-а. Ну да. У моста.

Река стала белой. Снегопад выдохся, сверху сыпалась искристая пыль. Стало светло, казалось, вот-вот вынырнет солнце. Латышская сторона, дымчатая и почти сказочная, походила на немецкую рождественскую открытку – костел с крестом, острые крыши, пушистый дым из труб.

Вдруг я увидел ее – латышку с острова.

Узнал моментально, меня как током шибануло. Арахис что-то говорил, я не слышал. Латышка тоже меня узнала, я понял по ее взгляду. Она ухмыльнулась – совсем как тогда, летом, на острове, – поправила лисью шапку и отвернулась. С ней был какой-то клоп, укутанный до глаз в деревенский платок.

– Чиж! – трубил Арахис. – Ну так что, ты согласен?

– Да, да. Да! – Я одобрительно ткнул его в плечо.

И направился к латышке.

Она стояла спиной и пыталась усадить ребенка в санки. Куль падал на бок и что-то пищал. Нет-нет, наверняка сестра. Младшая. Или брат.

Мое лицо горело, в висках что-то упруго стучало. Двигаясь, словно в тягучей воде, я наконец приблизился к ней. Остановился. Под ногами сновали дети и санки. Сквозь гомон и смех внятно слышал свое колотящееся сердце. Что сказать? Как обратиться? Слов не было, я просто протянул к ней руку и тронул за плечо.

За спиной раздался трубный рык. Я обернулся, но отойти не успел. С мощью пушечного ядра в меня вломился Арахис. Я стоял на краю обрыва, и мы вместе рухнули вниз. Понеслись кувырком под откос. Снег оказался совсем сухим, глубоким и мягким, как пена, Арахис ревел и хохотал. Мы катились, взрывая белые фонтаны, наверху радостно визжали дети. Падение казалось бесконечным.

– Ты офонарел? – Я выплюнул снег, вытер лицо. – Совсем?

Арахис гоготал, развалившись в сугробе. Я вытряхнул снег из перчаток. Снег залез за воротник, набился в сапоги. Он умудрился залезть в самые неожиданные места.

– Кретин! – обернулся я, спешно карабкаясь на гору. – Идиот!

– Ты чего, Чиж? – Арахис икнул. И снова заржал.

Когда мы заползли на гору, ее там уже не было. Я огляделся, выскочил на дорогу – тоже пусто. Арахис лез с расспросами; отмахнувшись от него, я зашагал в сторону моста.

Настроение испортилось. Мимо меня, меся серый снег, ползли чумазые по самые стекла машины. Тротуар тоже не успели почистить, я шел по протоптанной тропе, иногда ступал в снег, пропуская редких встречных пешеходов. На мне были унты – высокие, по колено, с рыжим собачьим мехом. Отцовские, они были чуть велики, может, на размер-полтора. Хотя с толстым шерстяным носком это даже не ощущалось.

Я расстегнул куртку, размотал шарф.

Теплело, небо стало перламутровым, должно быть, там, на западе, где-то за мутью туч, уже садилось предполагаемое солнце. Я снял шапку и взъерошил потные волосы. Ватные крыши и деревья, высоченные сугробы, круглые, как шары, кусты – все вдруг потускнело, невинная белизна сменилась серым, скучным и грязным, словно наш город кто-то обсыпал пеплом.

Гуся нашли через два дня. Мы были уверены, что он сбежал в Клайпеду. Он мечтал устроиться матросом на торговый корабль. Ходить за Гибралтар, бросать якорь в Бискайском заливе, пересекать экватор. В белых широких штанах гулять по ночному Сингапуру, прихватив за тонкие талии пару веселых хохотушек с раскосыми глазами. Гусь был уверен, что сингапурки будут от него без ума – говоря о туземках, он указательным пальцем вытягивал край глаза к виску и складывал губы бантиком.

«В них генетически заложено преклонение перед мужчиной, – убедительно говорил Гусь. – Особенно в китайках».

«Ты про яблоки? – ехидно встревал Женечка. – Китаянки».

«Какая разница! У тебя же, Воронцов, единственный шанс приобщиться к сексуальной культуре Востока – потрогать за ляжку Юльку Гаджибекову».

Нашли его в подвале заброшенной часовни. Рядом лежали водочная бутылка, почти пустая, и упаковка из-под димедрола. Но не водка и не снотворное убили Гуся, он просто замерз. Просто замерз во сне.

Арахис высказался еще проще:

– Виноваты мы. Мы могли его спасти. Но не спасли.

– Вряд ли. – Валет пожал плечами. – Ладно, сеанс начинается. Еще билеты надо купить.

И мы пошли в кино. Побросали окурки, придушили их каблуками и по черным ледяным ступенькам поднялись к окошку кассы. Киножурнал только начался, мы взяли в буфете пива. Молча обступили круглый стол на ломкой стальной ноге.

По стенам в рамках висели артисты, отретушированные и гладкие, как иконные лики. Пиво было комнатной температуры, а стаканы пахли хозяйственным мылом. Из-за дверей в кинозал доносился бодрый дикторский голос, слов было не разобрать, но интонации подсказывали, какой сюжет идет на экране – визит братской делегации, вести из стран социализма или черные будни мира капитала. Комментарии сопровождала незатейливая фортепианная музыка.

«Новости дня» закончились, приземистая тетка распахнула дверь в зал. Мы спешно допили теплое пиво и пошли смотреть кино – французскую комедию.

На экране мелькали неуклюжие французы с широкими пестрыми галстуками и соблазнительные француженки – все в мини-юбках. Фильм был комедийным, но мы сидели молча и не смеялись – наверняка каждый думал, что, сдохни он, остальные точно так же пошли бы в кино. Выпили бы пива перед сеансом и зашли в зал. Будто ничего не случилось.

Сероглазов бы точно так же развалился, выставив в проход ноги. Женечка бы ерзал и сплевывал на пол. Арахис продолжал бы терзать бородавку на шее. Валет, невозмутимо скрестив руки на груди, равнодушно бы щурился на экран.

Я ушел с середины, когда любовник жены полицейского комиссара, спасаясь от мужа, вылез через балкон на скользкий карниз с голубями и головокружительным видом на Елисейские поля, Триумфальную арку и еще что-то столь же мифическое и вряд ли существующее в реальной жизни.

Встал и ушел, не сказав никому ни слова.

В темноте кинозала в меня вползло липкое чувство – не знаю, то ли вины, то ли стыда. Как будто мы впятером совершили гнусное преступление, сделали что-то гадкое, и теперь мы делим общий секрет, стыдный и мучительный. И нет больше никакой дружбы. И единственное, что нас связывает, – это темнота зала и постыдная тайна.