Текст книги "Преторианец"

Глава 18
«На зоне»

Рим, Лудус Магнус

Рано утром по галерее прошелся дневальный, молотком колотя по бронзовой доске и рыкая:

– Па-адъем! Встаем! Жрать подано! Па-адъем!

Сергий нащупал в темноте легионерские штаны-браки, влез в них, натянул через голову короткую тунику, здорово смахивавшую на распашонку, пальцами ног подцепил сандалии.

– Эдуард Тагирович! – пропел он. – Пинка дать али сами встанете?

– О-ох! – застонал Чанба. – Как я понимаю Спартака!

– Вставай давай, спартаковец, юный боец…

– А умыться?

– Удобства внизу.

Солнце еще не встало, лишь розовоперстая Эос осветляла восток, запаливая костер на полнеба. Но и не сентябрило – воздух был тепел и духовит. По двору шлялись человек двадцать «школьников» всякого разбору – рабов и свободных, преступников, осужденных на долю гладиатора, и глупых юношей, обманутых коварными ланистами, описавшими блеск жизни на арене, но забывшими упомянуть ма-аленькую деталь: весь этот блеск, как и самая жизнь, – до срока…

– Где, ты говорил, вода, босс? – заоглядывался встрепанный Эдик.

– Опять? Где-то тут… А, вон, где Искандер!

За смутной тенью колоннады темнел проем в латрину, а рядом, стекая по каменному желобу, журчала чистая вода – римляне понастроили великолепных акведуков, а вот кранами обзавестись так и не додумались.

– Доброе утро, секутор! – воскликнул Искандер. – Как жизнь?

– Спасибо, хреново, – ответил Сергей, набирая полные ладони прохладной воды и омывая лицо. – М-м-м!

– Как спалось, ретиарий? – прицепился Искандер к Эдику.

– Кому спалось, – буркнул Чанба, – а кому и ворочалось.

– Ё-мое! Что-то вы сегодня ролями поменялись! – заметил Гефестай, выйдя из латрины и подтягивая браки. – Я привык, что это Эдик зубы скалит.

Сергей утерся подолом «распашонки» и сказал:

– Пошли-ка лучше в столовку, пока нас пайки не лишили.

Все четверо приосанились, развернули плечи и направили стопы в триклиний: нас не задевай!

Триклиний ничем особым не отличался от обычной столовки в энской военчасти: длинный зал с потолком, как в базилике – средняя часть крыши приподнята на стойках, пропуская свет и выводя смрад. Поперек зала стояли длинные, тяжелые столы – плиты полированного мрамора, обколотого по краям, на каменных тумбах-постаментах. Монументальная мебель. Лавки, слава богу, были деревянные.

– Куда сядем? – поинтересовался Эдик, осматриваясь. Триклиний был полон наполовину, гладиаторы галдели, орали, ругались, выясняли отношения или сидели наособицу, хмурые и скучные. На новичков никто не обращал ровно никакого внимания.

– Вон там вроде свободно, – показал Гефестай.

– Айда!

Четверка подошла к облюбованному столу. За ним уже сидели двое, уминая хлеб с сыром. Пятеро других почему-то стояли, переминаясь и переглядываясь. Враскачку подошел тип уголовной наружности. Подсел к парочке. Сергей устроился напротив и протянул руку за хлебом и сыром.

– Куда? – заорал «уголовник». – Сначала Ланион[66]66
  Ланион (лат.) – мясник.


[Закрыть] пожрет, понял?

– И кто тут Ланион? – осведомился Лобанов, накладывая сыр на хлеб.

– Это я! – глумливо усмехнулся один из сидевших, здоровый малый с квадратным лицом и тяжелой челюстью. Его короткие сучковатые пальцы мяли хлеб, сжимаясь в кулаки. Костяшки были сбиты. – А ну встать! – рявкнул Ланион, разом наливаясь кровью.

Сергей откусил от бутерброда и повернулся к Гефестаю, делая вид, будто Ланиона и прочих криминальных элементов не существует в природе. По правилу: как себя поставишь, так и жить будешь.

– А ничего, – оценил он завтрак, – сытно!

– Чайку бы ишшо! – вздохнул Эдик, вступая в игру.

– А вон, – поднялся Гефестай, – чего-то в кувшин налито!

Он протянул руку за кувшином, и ее тут же перехватил Ланион. Сын Ярная очень удивился.

– Это еще что за жопа с ручкой? – спросил он.

– Это Ланион, – объяснил Сергей, – самая крутая плесень на здешней помойке!

– А-а… – протянул Гефестай. Ухватившись за большой палец Ланиона, он отжал его, вынуждая хозяина пальца плюхнуться на скамью. – Не протягивай руки, – проговорил сын Ярная назидательно, – а то ноги протянешь! Развели тут «дедовщину»…

Плеснув в чашку из кувшина, Гефестай понюхал, потом попробовал.

– Сок! – определил он. – Виноградный. Свежеразбавленный.

– Плесни мне, – протянул Искандер свою чашку.

Гефестай плеснул не жалея.

– А эти чего стоят? – спросил Эдик, уплетая сыр, и показал на стоящих гладиаторов.

– Наверное, тутошние чмошники, – ответил Сергей.

К столу лениво приблизился огромный, широкий человек с редкой для здешней моды бородой и усами и пышной шевелюрой не хуже львиной гривы.

– Они – тироны, – прогудел пышногривый, – и вы – тироны[67]67
  Тирон – гладиатор-новичок, первогодок. Ветератор – боец с большим опытом, гладиатор-ветеран. Гладиаторы также делились на ранги, самыми высокими считались 1-й и 2-й.


[Закрыть]. А Ланион – ветератор, и у него первый ранг! Дошло, тирон? За ним тридцать с чем-то побед. Ты сначала доживи хотя бы до третьего ранга, а потом уже будешь хвост поднимать!

– Ты-то кто есть? – спокойно поинтересовался Сергей.

– Я – Кресцент!

– Да ну? – обрадовался Лобанов. – Сальве тогда! А меня к тебе направили. В секуторы.

Кресцент оглядел Лобанова и усмехнулся.

– Ну, наглости в тебе на двоих секуторов, – проговорил он. – Еще и останется! А где у меча острие, а где рукоять, не путаешь?

– На понт берет… – пробормотал Эдик для Сергея.

– Кресцент, – улыбнулся Лобанов, – вот тебя я уважаю. Не корчишь что-то из себя, не орешь как потерпевший… Только учти, Кресцент: язычок иногда полезно прикусывать. А то вколочу его в глотку вместе с зубами.

Кресцент не разозлился и тем более не испугался. Он выпучил глаза и загоготал. Его хохот подхватили многие в триклинии.

– Ты? – выдавил Кресцент, скисая от смеха. – Мне?

– Ага! – подтвердил Сергей. Он проглотил последний кусок, запил его соком и поднялся из-за стола.

– Сначала я! – вызверился Ланион, вспрыгивая на столешницу. – Тебе!

У него в руке блеснул металл. Нож? Кастет? Лобанову некогда было думать. Он махнул рукой, подбивая Ланиону ноги и роняя того на копчик. Правым кулаком – в кадык, костяшками левой руки – под нос, правой ладонью – в подбородок. Ланион проехал задницей по скользкому мрамору и сверзился на скамейку. Нож зазвякал по каменным плитам пола.

Тироны, повинуясь знаку «уголовника», бросились на Лобанова, но отлетели, натолкнувшись на стену по имени Гефестай.

– Прекратить! – заорали ворвавшиеся в триклиний стражники, раздавая налево и направо пинки и зуботычины. – Р-разойтись!

Мордатый рыжий легионер подскочил к Сергею и махнул кулаком со свинчаткой, метя Лобанову в скулу. Роксолан увернулся, не оказывая сопротивления «представителю закона». Ну их…

Легионер решил не повторяться и тут увидел оброненный Ланионом нож.

– Ах, так ты у нас с железкой… – ласково протянул он. – Полинейк! Пиннас! Ко мне! Взять этого.

Здоровенные амбалы в панцирях и шлемах, «в дружинах римских поседелые», подошли и молча указали Сергею направление движения. Лобанов покорился. Их много, он один. Драку устроить можно, да как бы не устроили ему похороны… Оправдываться он тоже не стал – одно дело набить Ланиону морду и совсем другое – сдать его этим вертухаям. Не по понятиям сие!

Легионеры отвели Сергея в карцер и усадили на колодку. Это был тяжелый деревянный брус с набитой на него железной полосой. В нее торчком вставлялись кольца на стержнях. Легионер, поглядывая на Сергея, уложил его ноги между колец, продел сквозь все кольца железную штангу и нацепил на нее замки.

– Отдыхай, – бросил он.

Щелястая дверь захлопнулась, цедя плоские лучики с вихрящейся в них пылью.

– Ур-роды… – пробормотал Сергей и поерзал.

Сидеть было неудобно, но занять иное положение не позволяла идиотская колодка. Через час Сергею стало понятней слово «мучение». У него ломило все тело, боль растекалась от пояса по позвоночнику, терзая и ноги, и шею, и плечи.

– С-суки… – прохрипел Сергей. – Гестаповцы вшивые… Чтоб вам всем…

«Сидение по мукам» длилось еще долгих-предолгих три часа. Лобанов совершенно окостенел, боль жила в нем, пульсируя и расходясь с каждым ударом сердца. Вошедшего легионера он заметил не сразу. Стражник расцепил замки и вынул штангу из колец, без особых церемоний толкая Сергея в плечо. Зарычав, Лобанов упал. С трудом встал на карачки. Распрямиться удалось не сразу, а уж встать на ноги и вовсе было подобно подвигу.

– Марш на занятия, – буркнул стражник. – Живо!

Сергей, ни слова не говоря, прошкандыбал во двор. Боль уходила из него по капле, освобождая место для жгучего желания причинить ее другим. Этому паршивому «деду» – первому. С-сучок замшелый! Первый ранг у него! Я те еще устрою…

Двор был полон. Гладиаторы, разбившись по отрядам, занимались. Группа фракийцев – Сергей узнал их по спинам Гефестая и Искандера – упражнялась под зычные команды Целада. Кучка ретиариев, в которой затерялся Эдик, училась набрасывать сеть. Надо было сложить ее в руке особым образом, чтобы грузила расправили сетку на манер сачка, накинуть, а потом дернуть за шнур, спутывая мурмиллона[68]68
  Мурмиллон или галл – тяжеловооруженный гладиатор с мечом и щитом, обычно бившийся с ретиарием, у которого ничего, кроме трезубца и сети, не было.


[Закрыть].

– Тут главное, – объяснял наставник, – не дать ему порвать сеть вот этим!

Он показал что-то вроде решетчатого конуса, пустого внутри, с торчащим из него крюком-ножом.

– Фламма, бросай! – отдал тренер отрывистую команду.

Фламма, щуплый парень с клеймом на левом плече, ловко накинул сеть, опутав ею наставника, но тот живо освободился, полоснув по ячеям крюком-ножом и пронырнув в отверстие.

– Поняли? Эдикус, повтори!

Сергей поискал глазами Кресцента и легко нашел его – группа секуторов разучивала свои экзерсисы не на плитах двора, а на песке арены – привыкай, тирон! Кресцент встретил Сергея улыбкой.

– Становись, – проворчал он добродушно и повысил голос: – А теперь – вторая позиция! Делай как я! И – раз! И…

Сергей стал в строй и принялся повторять за Кресцентом отточенные па танца смерти.

– А ты не говнецо, – тихо проговорил его сосед, – не проболтался, чей ножик.

Сергей с удивлением узнал «уголовника». Под глазом криминального элемента лиловел свежий фингал.

– Своих не закладываю, – усмехнулся Лобанов.

– Я – Максим, – протянул руку «уголовник».

– Сергий.

– Эй! – заорал Кресцент. – Разговорчики в строю! Быстро разобрали мечи!

Сергей взял в руку деревянный меч и встал во вторую позицию.

И потянулись долгие дни и короткие ночи. Утром, чуть свет, играли подъем. Светильники в темной галерее зажигались затемно, но давали больше копоти и чада, чем света. Утренний туалет был прост: сунуть ноги в сандалии, вымыть лицо и руки, прополоскать рот и сходить до ветру. Щелканье сандалий после подъема напоминало выступление сводного ансамбля кастаньетчиков – гладиаторы сбредались в столовую. Завтрак не полнил и готовился по такому рецепту: истолочь и растереть кусок сухого соленого сыру, чесноку, острых трав, добавить оливкового масла с уксусом. Называлось это блюдо моретум. Его намазывали на хлеб и ели. Иногда кусок хлеба смачивали вином. После завтрака гладиаторов разводили на занятия. Всею толпой бойцы-смертники бегали, прыгали, тягали тяжести, бились на мечах. До полудня. После наступало время прандия, второго завтрака. На длинные столы в трапезной ставили все тот же хлеб, добавляя к нему лук, бобы и мелкую соленую рыбешку. По великим праздникам гладиаторам перепадали маслины, сыр и сухой инжир. Отдыхали с часок – и снова в бой. До вечера. И – обед. Яйца и соленая рыба на закуску, каша с мясом, полбяная или бобовая, фрукты, дешевое сабинское вино с медом. И – баиньки…

Глава 19
Идущие на смерть

Рим, амфитеатр Флавиев

«Унылая пора» на италийской земле не навевала светлой печали, как-то незаметно было, чтобы природа увядала. Может, где и проглядывал багрец с золотом, но осенние тона терялись в темной вечной зелени.

Отпел свое сентябрь, отшелестел октябрь. Каждый божий день Сергий Роксолан, Искандер, Портос и Эдикус занимались в Большом дворе «Лудус Магнус», разучивая приемы боя, преумножая умение владеть телом и оружием. В ноябре Рим праздновал Плебейские игры, на них погиб ретиарий Фламма. И сеть он успел набросить на мурмиллона, и трезубцем его пырнул, а «рыбка» все одно достала «рыбака», всадила во Фламму меч и провернула… Мурмиллон пережил ретиария всего на полчаса, и все эти полчаса он мычал и хрипел от страшной боли в ранах, оставленных трезубцем. Мурмиллоном был Цецилий Статий.

Месяцем позже римский эдил устроил недельную гулянку в честь Сатурна. На Сатурналии эдил «давал гладиаторов» и несколько проредил спецконтингент «Лудус Магнус», но Лобанова и иже с ним пока не трогали. Наступил новый, 118 год – наступил тихо и незаметно, совсем не празднично, без мандаринов и елки, без боя курантов и бокалов шампанского.

Зимой Лобанов убедился в правоте покойного Цецилия Статия – девушки из знатных семей тайком посещали казармы, отпирая калитку золотыми ауреями. Юлия Корнелия выбрала Сергия Роксолана. Уж чем-то юной патрицианке приглянулся этот варвар с холодными серо-голубыми глазами… Каждую среду и пятницу, весь январь и февраль Сергей встречался с Юлией Корнелией, занимался с нею любовью, томился по ее гладкому, гибкому телу, и всякий раз где-то на горизонте сознания мелькал образ Авидии Нигрины, далекой и недоступной…

Но кончилась короткая зима, и вновь открылся сезон игр. В середине марта отметили Квинкватрии, празднества во славу богини Минервы. В начале апреля неделю пили за здоровье Кибелы, потом начались Цереалии, Палилии, Флоралии… Тридцать восьмой свой бой гладиатор первого ранга Ланион проиграл – метко пущенное копье прободало ему живот. «Уголовника» Максима растерзали голодные львы…

Зыбкими были привязанности у «идущих на смерть»! Только познакомишься с человеком, подружишься… а его уже в мертвецкую волокут.

Лобанов с друзьями хорошо посидели на тризне по убиенным, залили горе. Потом прикинули – мало. Раскупорили кувшинчик на четверых и спрыснули радость, отметили годовщину пребывания в прошлом. А в 5-й день до майских ид римский квестор затеял Марсовы игры. В список участников занесли Роксолана, Искандера, Портоса и Эдуардуса.

– Ё-мое, хоть поедим по-человечески… – проворчал Гефестай, плотоядно оглядывая богатые столы.

– Ага! – хмыкнул Эдик. – Помянем себя загодя.

– Типун тебе на язык!

Накануне игр гладиаторам устроили пир, прозываемый кена либера, то бишь «свободная трапеза». Столы в триклинии ломились от мяса и дичи, превосходного копченого сала из Галлии, омаров с горной спаржей, тушеных мурен из Сицилийского пролива, устриц, собранных у Лукринских скал, «белоснежной каши» из полбы с колбасками – расстарались устроители. Не было недостатка и в винах – дешевом сабинском, кислом ватиканском, терпком тронтском, сладком албанском, слабом рецийском, тускульском, цекубском, хиосском, александрийском, в кратерах размешивали даже «бессмертный фалерн».

– А ничего так… – оценил фалернское Лобанов. – Вкусненькое!

– Тоже мне, знаток! – фыркнул Искандер. – Чуешь, запах какой? А послевкусие?

– Дегустатор нашелся… Я только «дотоговкусие» различаю.

– Не чокаемся! – строго сказал Эдик и поднял кубок. – Ну, земля нам пухом…

– Дай ему по шее, Серый, – попросил Гефестай, – ты ближе.

Но Лобанов не исполнил просьбу друга. Он недобрым взглядом провожал городских обывателей, заглянувших в «Лудус Магнус».

– Явились! – прошипел Искандер. – С-созерцатели…

«Свободная трапеза» не проходила при закрытых дверях – любой римлянин мог присутствовать на ней, подсаживаться поближе к смертникам, разглядывать их, щупать даже. Иным было любопытно: кому из возлежащих сегодня за столом завтра перережут глотку? А кое-кто лично хотел глянуть на гладиаторов и прикинуть – на кого из них ставить.

Лобанов так и не освоил дурацкую привычку есть полулежа и за столом сидел, как «все нормальные люди». Искандер, Эдик и Гефестай примостились напротив. Хмурый Кресцент, вылакавший полный кувшин, с трудом оторвался от ложа, наполнил чашу по новой, поглядел на Сергея, с трудом фокусируя взгляд, и промычал:

– На добро тебе!

– Будь здоров! – вскричали остальные, поднимая кубки. – Ио! Ио!

Сергей улыбнулся и осушил свой сосуд до дна.

– Закусывать надо, – присоветовал Эдик.

Сергей поискал по столу чего-нибудь этакого и сжевал шматик велабрского копченого козьего сыра. Все, больше в него не лезет. Он отвалился на спинку биселлы – кресла с двумя сиденьями, и его вниманием завладели гладиаторы. О чем они думают сегодня, зная прекрасно, что завтра половина из них отправится в рай или в ад, по грехам и по вере их? Кресцент и Приск набивают себе брюхо, по ним не скажешь, что тонкие душевные переживания – обычный их удел. А Публиция рвало. Гай Аппулий Диокл трапезничал расчетливо – ел лишь то, что поддержит его тело на завтрашнем представлении. Веселому Батону вино развязало язык, он орал, пел и хвастался, а нумидийцу Орцилу страх сдавливал горло – ничего в него не шло.

– О боги! – закатывал истерику Виндекс, рыдая и хлюпая носом. – За что?! Что я сделал не так? Чем не угодил небу? Я! Не! Хо! Чу! О-о-о!

Феликс, из свободных, прощался с плачущей женой и утешал хмурых друзей, делал «козу» маленькой дочурке. Христиане, отданные в «Лудус Магнус» за драку с митраистами, собрались кучкой и молились в уголке. А вокруг бродила кровожаждущая чернь, словно стая гиен, радуясь собственному жалкому благополучию и упиваясь чужими страданиями, выставленными напоказ.

– Вот кому бы я морду набил! – мрачно признался Эдик.

– Да и я не прочь, – усмехнулся Лобанов.

– Слушайте, – сказал Гефестай задумчиво, – может, нам восстание поднять?

Искандер вздохнул и покачал головой.

– Нет, Портос, – сказал он с сожалением, – никаких шансов! А вот игры… Можно же и выиграть.

– Завтра будет видно, – подвел черту Лобанов. – Пошли спать. Ну их всех к воронам…

* * *

От Большой императорской школы до амфитеатра Флавиев было рукой подать, но «идущим на смерть» оказывали почет – доставляли к месту боев на элегантных повозках, разукрашенных флажочками, ленточками, веточками лавра. Даже спицы огромных колес, крутившихся выше шлемов гладиаторов, рассевшихся на деревянных сиденьях, были точеными и крытыми лаком. Ухоженные лошади, чьи шкуры блестели пуще атласа, позванивали колокольчиками, подвешенными к посеребренной сбруе, встряхивали головами, словно хвастаясь вплетенными в гривы золотыми нитями.

Да и сами «выпускники» Большой школы напоминали Лобанову расфуфыренных кукол. Сергей скривился, оглядывая мускулистых, шрамами меченных, суровых рубак, прифрантившихся к празднику смерти. Широкие спины покрыты пурпурными накидками. Шлемы прекрасной работы переливаются самоцветами, над гребнями покачиваются страусиные и павлиньи перья. Калиги на волосатых ногах, и те усыпаны блестяшками янтаря… Мечи и копья тоже сверкали и переливались, но годилось такое оружие разве что для местной «Зарницы» или детской игры в «войнушку» – и клинки были из дерева, и наконечники копий. Противно!

Но публике нравилось – толпа поклонников и зевак запрудила неширокую виа Лабикана, по которой гладиаторов водили как того слона. Общество собралось разношерстное: мальчики из знатных семейств, облаченные в «тоги взрослых»; рабы в коротких туниках без пояса, в обутках, плетенных из веревок; матроны в длинных столах, подпоясанных под грудью и ниже талии, с шалями-паллами, накинутыми на плечи; беднота в одеждах из грубой коричневой шерсти; «средний класс», замотанный в ткани алые, лиловые, зеленые… По обе стороны кортежа размеренно шагал почетный эскорт – конвой из бывших легионеров.

Народ орал, свистел, пел, притоптывал, встречая своих любимцев, махал флажками с именами прославленных гладиаторов, тутошних «суперзвезд», а юные девы бросали цветочки и пламенные взгляды.

– Нас тут любят! – осклабился Эдик, выхватывая из воздуха соцветие белого олеандра и посылая воздушный поцелуй прелестнице.

– Обожают просто, – буркнул Сергей. – Освежеванных и разделанных.

– Прорвемся! – легкомысленно отмахнулся Чанба. – Как говорил мой дед Могамчери… Гляди, гляди!

– Так прямо и сказал? – усмехнулся Лобанов.

– Колизей!

Сергей взглянул и покрепче вцепился в хилый бортик колесницы. Над богатыми домами в два-три этажа, с портиками и колоннадами, поднимался амфитеатр Флавиев – Колизеем его окрестят лишь через тысячу лет. Возносясь на четыре яруса, сверкая полированным серым травертином, выставляя сотни статуй в арках, амфитеатр поневоле будил восхищение мастерством искусников римских. И великую досаду на христианских невежд, разобравших по камешку такую-то красотищу.

– Лепота! – сказал Эдик.

Лобанов промолчал: волнение, нехорошие предчувствия, страхи холодили душу.

А вот сосед его справа, волосатый галл Вортрикс, ничем таким не интересовался. Галл сидел с закрытыми глазами, словно клюя носом в дремоте, покачивая низко опущенной головой. Шлем свой он держал на коленях. Внезапно галл приоткрыл хитрый глаз… и махом сунул голову между спиц тележного колеса! Лобанов схватил Вортрикса за плечи, чтобы оттащить придурка, но галл отбрыкивался, сопротивляясь, пока поворот колеса не сломал ему шею.

– Вот идиот! – сказал Эдик потрясенно.

Луципор, сидевший сзади, фыркнул.

– Это ты дурак! – сказал он с завизгом. – Тебя не на прогулку везут! На казнь! А этот – все, отмучился…

Кортеж остановился. Вспотевший Севий с бранью потащил Вортрикса из повозки. Молчаливые стражники подхватили тело и унесли. Повозки тронулись, заскрипели колеса. Толпа, вдоволь поглазев на суицид, заново принялась кидать цветы и махать флажками. «Шоу должно продолжаться…»

А Колизей все рос и рос, наваливался склоном громадного кратера, жерлом вулкана низких страстей, изливавшего не лаву, а кровь людскую.

Колесницы втянулись под арку темного прохода и загрохотали звучней и громче. Но даже стук колес и цокот копыт не перекрывал рев толпы.

– Сходим, сходим! – забегали императорские ланисты в серых туниках. – Строимся! Живо, живо!

Лобанов подтянул к себе Искандера и Гефестая.

– Вместе пошагаем.

– А у них что, – сказал сын Ярная, пригашивая ухмылкой тревожный блеск в глазах, – повод есть для праздника?

– Марса вроде чествуют… – неохотно ответил Лобанов.

– Между прочим, – усмехнулся Искандер, – девятое мая сегодня. День Победы!

– А ведь точно! – воскликнул Эдик.

– Стройся! – гаркнул субпрокуратор «Лудус Магнус».

С арены, что скрывалась за створками бронзовых ворот, донесся зычный голос распорядителя игр:

– Сенат и народ римский! Устроитель сегодняшних игр квестор Сервий Квинтилий, сообразуясь с волей богов, объявляет о начале представления!

«Представление!» – резануло Сергея.

Полязгивая и побрякивая, гладиаторы, построенные в колонну по двое, пошагали на арену, усыпанную просеянным нильским песком, блестящим на ярком солнце. Служитель амфитеатра, одетый в костюм этрусского бога смерти Харуна – черный плащ с перепончатыми крыльями за спиной, воздел увесистый молот и грохнул им по здоровенному гонгу. Глубокий набатный звон наполнил арену до краев, объявляя о начале шествия-помпы.

Почтенная публика взревела, заголосила на все лады, барабаны забили, флейты и трубы заверещали медью, и началось извержение восторга: женщины бросали на песок букетики и лавровые веточки, «богатенькие буратинки» швыряли золотые монеты, а из фонтанов, устроенных на арене, высоко били струи воды с примешанными к ней благовониями.

Лобанов шагал в общем строю, пытаясь не вертеть головой на манер деревенщины, заехавшего к городским.

Музыка и шум толпы оглушали, а торжественная процессия гладиаторов напоминала Лобанову шествие сборной по дорожке олимпийского стадиона. Сверху над Колизеем торчали мачты, на которые моряки мизенского флота натянули огромный шелковый веларий. По беломраморным скамьям елозили пестрые пятна солнечных лучей, пробивавших разноцветный навес.

– Как на первомайской демонстрации трудящихся! – болтал Эдик. – Щас диктор скажет: «А вот на площадь выходят андабаты в белых туниках! За ними следуют ретиарии в голубых…»

– Заткнулся бы, а? – вежливо попросил Искандер. – И без тебя тошно…

Шли мурмиллоны, ретиарии, эсседарии, бестиарии, венаторы, сагиттарии, круппеларии, лаквеаторы, димахеры, тавроценты, катерварии – элитные бойцовские породы носителей разума.

– А мы с цезарем здороваться не будем, что ли? – спросил за спиною Лобанова Гефестай.

– А где ты видишь цезаря? – пробурчал Искандер. – Адриан в служебной командировке.

– Ну-у… – разочарованно прогудел кушан. – Так неинтересно!

– И не говори! – подхватил Эдик. – Так готовились, репетировали столько… «Аве, Кейсар! Моритури те салютант!» А? Звучит!

Лобанов улыбнулся: как старается! Как изворачивается Чанба, поднимая товарищам дух и укрепляя волю! Повезло ж ему с друзьями…

– Тихо, вы! – сердито цыкнул на Эдика фракиец Целад.

– Топай, топай, – присоветовал ему Сергей. – А то оступишься еще, навернешься, пёрья полетят…

Целад засопел и погрозил могучим кулаком.

Процессия гладиаторов дошагала до особой почетной ложи с южной стороны амфитеатра, как раз напротив пустующей ложи императора. Арену окружал подий – широкая терраса с лучшими местами в четырнадцать рядов, что-то вроде партера в театре. Императорскую ложу помещали в лучшем месте подия. Пока Адриан находился в «служебной командировке» и проводил «активную внешнюю политику», его место под пурпурным балдахином пустовало, а вот почетная ложа была полна, ее занимали префекты города и магистраты. У самых перил восседали на креслах двое – квестор с жирным лицом евнуха и сухопарый старикан с отвислыми, тщательно выбритыми щеками, опиравшийся на трость, – сам префект претория Публий Ацилий Аттиан[69]69
  Ацилий Аттиан – реальное лицо. Префект претория – высшая всадническая должность; командир императорской гвардии, по совместительству возглавлял «спецслужбу».


[Закрыть], блюститель короны и чуть ли не второе лицо в государстве.

Правые руки гладиаторов взлетели в жесте приветствия. «Сейчас как рявкнут: «Хайль Гитлер!» – мелькнуло у Сергея, привыкшего видеть латинский салют в кадрах из «Семнадцати мгновений весны». Но нет, луженые глотки дружно грохнули:

– Сальве!

Аттиан, мучимый подагрой, поморщился и нетерпеливо махнул рукой. Дескать, и вам того же по тому же месту.

Гладиаторы сделали «нале-во!» и «шагом… марш!» – под трибуны, снимать побрякушки. Парад-алле закончился, пора было переходить к цирковым номерам…