Текст книги "Преторианец"

Глава 22
Жертва традиций

Рим, термы Траяна

За створами главного входа храма Изиды и Сераписа высились шестиметровые статуи божеств, плавающие в тумане воскурений. Уровень делений на большой храмовой клепсидре показывал три часа пополудни.

– Уже можно! – сказал Искандер.

Обогнув храм, гладиаторы вышли к термам, выстроенным неброско и просто – гладкие стены из коричнево-серого травертина держали низкие купола. Вокруг терм были разбиты аллеи, колоннады замыкали в себе просторные квадратные дворы, по которым прогуливались степенно беседовавшие римляне. В палестрах играли в мяч-гарпастум, а на поле стадиона изощрялись гимнасты. И все это были термы. Не баня, а настоящий Дворец Водных Процедур!

По аллее, обсаженной кипарисами, Лобанов прошел к дверям парадного входа, отделанным бронзой и заключенным в мраморную раму.

На ступенях он обернулся. С лестницы открывался вид на Колизей – амфитеатр расплывался совсем рядом, за склоном Оппия. На что они променяли арену? Спецслужба в любые времена была антонимом слову «покой». Ну и что? Наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не видна, зато бойцы невидимого фронта не мрут на потеху толпе! И никто не принуждает их убивать своих товарищей и друзей. А это главное…

– Ты чего там застрял? – окликнул Сергея Эдик.

– Не мешай ему, – сказал Гефестай, – не видишь, что ли? Человек нежно прощается с любимой ареной.

– Сволочи! – ухмыльнулся Лобанов и в два прыжка догнал друзей.

Заплатив служителю по квадранту с носа – сущие копейки! – друзья прошли в первый зал, в аподитерий. По-русски говоря, это была раздевалка. Зал имел три стены, а вместо четвертой – проем, за которым плескался бассейн, площадью равный небольшому озеру. Крыша над ним отсутствовала, а стены были расписаны деревьями и кустами, сплетенными в густую чащу, в которой порхали птицы, а из ваз в форме цветочных чашечек били фонтаны.

– Это фригидарий! – просветил товарищей Искандер.

– А крыша где? – поинтересовался Гефестай.

– А римляне думают, что купаться в проточной воде под крышей вредно для здоровья!

Друзья разделись, передали одежду с оружием капсарию, рабу-сторожу, и бросились в бассейн.

– Ух, хорошо! – орал Гефестай, сопя и отфыркиваясь, как кит.

Лобанов переплыл бассейн и прошлепал по широкой мраморной лестнице в главный зал. Да-а… Восьмиэтажный дом легко бы уместился под этими сводами, украшенными лепниной, – тут и купидоны с луками, и амурчики на дельфинчиках, львы в квадратах, в ромбах, в кругах – по фиолетовому, белому, светло-голубому фону. В бронзовые переплеты огромных полукруглых окон были вставлены толстые мутные стекла, на солнце они светились, как морская волна, и заливали зал зеленоватым светом. Стены из полированного мрамора возносились вверх и словно растворялись в светящейся дымке, не достигая гигантского купола. Теплый пол был дивно изукрашен мозаикой, а в нишах стен белели прекрасные статуи, раскрашенные по эллинскому обычаю. Лобанов узнал только одну, изображавшую Лаокоона с сыновьями.

– О, Митра Многопастбищный! – воскликнул Гефестай потрясенио. – И это баня?!

Искандер засмеялся и повел друзей за собой. Узким изогнутым проходом они вышли в кальдарий, своего рода парную. Это был зал, круглый в плане, повторяющий форму бассейна с горячей водой. Вокруг этой колоссальной лохани, как лепестки цветка, стояли полные ванны, вода в них парила. Симметрию продолжали мраморные ложа с приступками в нишах стен.

Половина скамей была занята голыми римлянами, стенающими и вякающими под руками рабов-массажистов. Было жарко, но горячий воздух оставался сухим – пар уходил через круглое отверстие в центре купола.

– Мойте руки перед едой, – сказал Гефестай и ухнул в ванну. – Нормальненько!

Через пару секунд все четверо расселись по ваннам и яростно заскребли себя шершавыми александрийскими губками, щедро поливаясь густыми травяными настоями. Они словно стирали с тел всю ту грязь, что пристала к ним за год, всю кровь, «весь липкий страх и прах надежд разбитых». Мыла, правда, не было – римляне мылись уратом – отстоявшейся мочой. Такое моющее средство друзьям как-то не глянулось. Пришлось подзывать толстого парфянского купца в одном тюрбане и покупать у него пару комков мыльной глины кил.

Лобанов отмылся первым. Сполоснувшись в бассейне, он прошлепал в комнату для отдыха, украшенную барельефами, а выше – фресками.

– Не желаете ли новую тунику? – подкатился торговец готовым платьем. – Большой выбор!

– Одна шерсть небось? – спросил Лобанов.

За минувший год суконные одежды ему опроклятели – чуть взопреешь, и все, вони полный дом. И кожа зудит постоянно…

– Отчего же?! – оскорбился торговец. – Есть одежды из тончайшего египетского виссона, есть шелк, есть лен…

– Лен? – обрадовался Лобанов. – А ну-ка, покажь!

– Не уверен, правда, что тебе подойдет фасон… – засомневался торговец.

– Тащи!

Торговец смотался на улицу и принес длинную тунику приятного оранжевого цвета. Похоже на женскую… Да какая разница? Подол укоротим, и все…

– Почем? – спросил Лобанов, пробуя ткань пальцами.

– Один денарий!

Лобанов сунул торговцу серебряную монету, и тот малость выпучил глаза – наверное, не ожидал такой суммы. Поскорее, пока Лобанов не передумал, торговец удалился, кланяясь и расточая улыбки.

– Займемся кройкой и шитьем, – бодро сказал Лобанов.

Он аккуратно оторвал низ, укоротив обновку до середины бедра. И натянул на себя. Прелесть!

Благодушествуя, Сергей вышел на свежий воздух. Пахло жасмином и олеандром. Просторный прямоугольный двор, окруженный колоннадой, был порезан на газоны и клумбы. По мощеным дорожкам прогуливались полуголые римляне и все как один пялились на Сергея.

Странные взгляды мужчин он игнорировал. Смешки подавлял в зародыше – зыркал на любителей хиханек так, что у тех язык к нёбу присыхал. Но все равно непонятно… Остановившись у фонтана, Сергей почесал мокрую голову. Что он делает не так? Все вокруг щеголяют в туниках! Что же их смешит тогда? Выбор ткани? Или то, что он босиком? Лобанов украдкой оглянулся. Да нет, половина выходящих из терм не обута…

– Ты что ж это творишь, подлец?! – возгремел за его спиной гневный голос.

Лобанов обернулся и предстал перед матроной в столе, подпоясанной под могучей грудью и ниже неразличимой талии. Волосы матроны были распущены, и вились, аки змейки горгоны Медузы.

– Как тебе только не стыдно?! – поддержала товарку ее подруга со сложной прической на голове. Она аж заикалась от негодования.

– Да что на него слова тратить? – закричала третья.

– Наглость какая! – завопила четвертая, согнутая старостью в три погибели, и огрела Лобанова палкой.

Первая матрона завизжала басом и вцепилась Лобанову в волосы, мотыляя его голову туда и сюда, а прочие накинулись и давай мутузить гладиатора – кулаками, палками, полотняными вифинскими зонтиками, ногами…

– Да вы что, сдурели?! – заорал Лобанов, теряясь и отмахиваясь от озверелого бабья.

– Это мы-то?! – рассвирепела первая матрона. – Это ты сдурел! Похабная твоя морда!

Треснула, разрываясь, оранжевая туника. Пригибаясь и закрывая голову, Лобанов дал деру. Вслед ему полетели палки и проклятия.

Влетев в термы, Лобанов остановился и содрал с себя остатки туники. Что за хрень?!

– Ты чего? – спросил вышедший подышать Искандер.

– Да тетки здешние взбесились! – сердито ответил Лобанов. – Накинулись ни с того ни с сего, порвали тунику… Черт, пять минут всего и поносил! Вот же ж…

– Вот эту?! – выпучил глаза Искандер.

– Ну! – подтвердил Лобанов.

Тиндарид захохотал, сгибаясь в поясе и колотя кулаком по колену.

– Это… – выдавил Искандер между приступами неудержимого хохота. – Это ж оранжевый цвет, балда… Цвет брачного покрывала невесты! Понял? И ношение его мужчиной есть кощунственная издевка… ох… над чистотой и строгостью древних обычаев… Ох, я не могу!

Искандер упал на колени и продолжил хохотать.

– Да я-то откуда знал? – рассердился Лобанов.

– Похабник… – пробулькал Искандер в изнеможении. – Кощун…

Лобанов не выдержал и тоже загоготал.

– Гладиатор, блин! – жизнерадостно орал Сергей. – Меня вот такая бабка-ёжка, полтора метра в прыжке, кэ-эк огреет клюкой! А тетки кэ-эк набросятся! А я не понимаю ничего! Сдурели вы, говорю, что ли?

Искандер поднялся с полу, размазывая слезы по щекам, и простонал:

– Пойдем, жертва традиций!

Одевшись и поделив поровну золотые денарии, четверо гладиаторов покинули термы.

– Альта Семита – это далеко? – спросил Гефестай.

– В принципе, да, – ответил Искандер. – А тебе зачем? Это улица такая, на Квиринале…

– Да я знаю, – отмахнулся сын Ярная. – Вот, тут объявление! – Он подошел к альбумсу между мраморных полуколонн-пилястров и прочел вслух: «Доходный дом Гнея Аллея Нигидия Мая, что в середине по Альта Семита, между харчевней Септумана и домусом Квинта Гортензия, по правой стороне. Сдаются, начиная с календ апреля, лавки, конюшни и квартиры. Предоставляются бани и всевозможные удобства. Арендатор пусть договорится с Примом, рабом Гнея Аллея Нигидия Мая».

– Район подходящий… – протянул Искандер. – И до Кастра Преториа близко.

– Пошли! – решил Лобанов. – Не ночевать же на улице.

И они пошли.

* * *

Название улицы – Альта Семита – ничего общего с семитами не имело и означало всего-навсего «Высокая тропа» – улица проходила по гребню холма Квиринал. В памяти ворохнулось давнее воспоминание…

Дом Гая Аллея Нигидия Мая оказался громадной пятиэтажной инсулой, четырехугольником замыкавшей квадратный двор. Но это была не «хрущоба» для босяков-пролетариев, требующих хлеба и зрелищ, а весьма добротный многоквартирник для людей среднего достатка. Инсула имела балконы, огражденные решетками и засаженные зеленью. Зелено было и во дворе, там стояла пара статуй и журчал фонтан, а обширный вход украшали полуколонны из кирпича.

Хромой раб Прим, «управдом», показал гладиаторам «самую лучшую» квартиру на втором этаже. Вход был со двора, по каменной лестнице. Дверь с хитроумным замком открывалась в прихожую – темный сводчатый коридор, куда выходили двери двух спален-кубикул, тесного триклиния и «раздельного санузла» – ванной-лаватрины и латрины-уборной с мраморными удобствами, в которых всегда журчала спускаемая вода. До верхних этажей вода не поднималась, приходилось набирать ее в фонтане, а если приспичит, бегать в общественный туалет.

Стены кубикул покрывали фрески, в свинцовые рамы окон были вставлены пластинки слюды, но самое главное удобство таилось по углам – фигурные керамические раструбы хипокауста. Когда в зимние холода те, кто прописан на третьем этаже и выше, будут греть озябшие руки над жаровнями, хипокауст разольет по кубикулам теплый воздух, нагретый в подвальной топке.

Но за всю эту благодать Прим стребовал две тысячи сестерциев в год! – «Две тыщи сестерциев, – считал Эдик упавшим голосом, – пятьсот денариев, двадцать ауреев…» – «Да на пятнадцать сестерциев можно спокойно целый месяц жрать!» – возмущался Гефестай. «Тебе на еду придется тратить по двадцать…» – уточнил Эдик. «Надо же, все как в Москве! – усмехнулся Лобанов. – Цены на жилье дикие, и фиг их одомашнишь! Плати, Искандер…» Искандер закряхтел и отсчитал двадцать золотых.

И стали они жить-поживать да добра наживать.

Глава 23
Выстрел дуплетом

Рим – Капуя – Рим

Мир-Арзал стоял в роскошном перистиле хозяйского домуса и завидовал. Всему. Роскошным рядам колонн из зеленого мрамора, голубой водице хауза-имплювия, пышным клумбам, засаженным мягким аканфом, алоэ, тамариском, маргаритками, красным маком, нарциссами, мозаичным дорожкам – ходишь по ним, будто полотна Рубенса топчешь…

Мир-Арзал вздохнул и поплелся в атриум – скоро разнарядка, господа заговорщики посовещались и готовы загрузить слуг своих поручениями.

Атриум повторял перистиль, только колонны были другие – из желтоватого нумидийского мрамора. В углу, у прохода в кабинет-таблинум, стоял тяжелый мраморный стол-картибул. Его столешница – полированная каменная плита – была заставлена бронзовыми безделушками, статуэтками, канделябрами. В галерее, сбоку от двери в экседру, малую гостиную, стоял другой стол – моноподия. У него была всего одна толстая ножка и столешница из цитруса, чудовищно дорогого и редкого дерева, красновато-коричневого, с длинными «тигровыми» полосками. Рабыня Адэлла, галлиянка, уверяла, что моноподия обошлась Гаю Авидию Нигрину в триста тысяч сестерциев. Просто в голове не укладывается!

У стенки рядом с моноподией звала присесть субселлия, затейливо изукрашенная скамейка, покрытая тирским пурпуром с фиалковым оттенком. С жиру сиятельный бесится…

Мир-Арзал медленно подошел к двери в кубикулу Авидии Нигрины, остановился, с усилием сделал еще один шажок, неизвестно зачем погладил дверной косяк, облицованный пластинками из черепашьего панциря. Судорожно вдохнул и толкнул дверь. Спальня дочери консуляра странно контрастировала с показной роскошью домуса. Ничего особенного: бронзовая кровать, круглый трехногий столик у изголовья, на нем маленький светильник, невысокий канделябр, чашка, свиток. Матрас, правда, набит превосходной левконской шерстью, а подушка – пухом германских гусей, но это, скорее, привычка к удобству, а не стремление хвалиться богатством.

Авидия Нигрина сидела на табуретке перед этрусским зеркалом и расчесывала волосы. Она еще была не одета, и Мир-Арзал застал ее в тунике из тонкого шелка, полупрозрачной и до того легкой, что девушка казалась голой. Ткань струилась золотистым туманом, подчеркивая крепкие груди, высокие, большие, как половинки ананаса, обволакивая тугую попку, похожую на перевернутое сердечко… Мир-Арзал облизнул пересохшие губы.

– Сальве… – хрипло выговорил он.

Авидия Нигрина удивленно обернулась, ее бровки нахмурились.

– Что ты здесь делаешь? – холодно спросила девушка.

Она спокойно укладывала волосы и перевязывала их ленточкой, даже попытки не делая опустить поднятые руки, прикрыть ими груди, столь откровенно и дерзко распирающие тунику. Мир-Арзал все видел отчетливо – розовые малинки сосков, темные кружки ареол, пупок, все впадинки и потаенные складочки! По лбу на нос ему скатилась капля едкого пота.

– Будь моей, Авидия! – выпалил Джуманиязов. – Аллах свидетель, никого я так не желал, как тебя! О, цветник души моей! – сказал он с жаром. – Все сделаю, как ты велишь! Любого отправлю в ад, только укажи! Что хочешь, добуду, только дай испить сока услады из родника твоей прелести!

Авидия Нигрина слегка растерялась под напором восточного темперамента. Но очень скоро кровь прилила к ее лицу, в глазах замерцали огонечки, а губы изломились в неласковой усмешке.

– Еще ни один мужчина не касался меня, – вымолвила девушка ровным голосом, – но такие, как ты, смогут овладеть мною лишь силой!

– Разве я обидел тебя хоть чем-нибудь? – горячо заговорил Мир-Арзал, но девушка сделала отстраняющий жест.

– Не знаю и знать не хочу, – отрезала Авидия, – какими темными делишками вы занимаетесь с отцом, но ваше дыхание отравляет божий мир! Вы все мне противны – и ты, и твои дружки, и друзья моего отца. Ты хорош, но прибереги свою красу для лупанария! Если я и отдамся мужчине, то это будет тот роксолан… Сергий… Он достойный человек и хорошего рода – его отец был воином, и не простым, а в чине легата, он оборонял границы своей страны от таких варваров, как ты. Уходи!

Мир-Арзал, бледный от ярости и унижения, выскочил из кубикулы. И вовремя. Из таблина как раз выходил Гай Авидий Нигрин.

Сенатор и консуляр выглядел усталым, но в то же время его переполняли жизненная сила и бодрость, хотя и слегка нервическая. Глаза Гая Нигрина были красными от постоянного недосыпания, однако блестели молодо, он шаркал сандалиями по полу, едва отрывая ноги, но держался прямо и сохранял выправку военного. Увидев Мир-Арзала, сиятельный сказал властно и глухо:

– В триклиний!

Мир-Арзал молча повиновался, прошмыгнув в здешнюю трапезную – продолговатый обширный зал, разделенный на две части шестью колоннами тиволийского мрамора. На полу из драгоценной мозаики сплетались в группен-сексе нимфы и фавны. В глубине зала за колоннадой стоял круглый стол из мрамора, а вокруг него разместились высокие ложа, аккуратно уложенные пуховыми подушками в пурпурных наволочках.

Лампы из алебастра и позолоченной коринфской бронзы были потушены, но запах ароматного нарда еще витал в воздухе.

Шавкат, Тураб, Исмат и Даврон топтались у колонн, перед ними с важным видом, сложа руки за спиной, прохаживался Радамист. Леонтиск, под утро прискакавший из Могонтиака[75]75
  Ныне Майнц.


[Закрыть], дремал в деревянном кресле, свесив голову на грудь. Притомился.

Четверо консуляров строем вошли в триклиний, и Леонтиск живо поднялся, наскоро протирая глаза.

– Как съездил, Афинянин? – спросил Гай Нигрин с неожиданной мягкостью.

– Второй Августов легион не пойдет за нами, – ответил Леонтиск.

– Это плохо… – нахмурился Цельс. – А я так рассчитывал на Луцилия!

– В том-то и вопрос, – сказал Леонтиск весомо. – Сняли Луцилия! Адриан снял, еще зимой, и поставил своего.

– Орк его дери… – проворчал Нигрин.

– Но! – Леонтиск поднял палец. – Когда я проезжал через Лугдун[76]76
  Совр. Лион.


[Закрыть], то остановился в одной харчевне и встретил… Лукия Геллия Попликоллу!

– Старину Лукия? – обрадовался Пальма.

– Его!

– Ну-ну! – заерзал Нигрин. Лузий Квиет за его спиной оскалился.

– Доверили ему кастру, где-то севернее Толозы[77]77
  Тулуза.


[Закрыть], семь когорт. Ну вот… Стал я ему намекать, а он сразу: «Авл в деле?» Я киваю, и он так, осторожненько: «Ждите, – говорит, – писем!» Пришлю, мол, свое согласие, а вы тогда и отпишите, куда мне, когда, кого и как!

– Надо попробовать этот вариант! – решительно сказал Нигрин.

– Обязательно! – кивнул Пальма.

– Все, Леонтиск, свободен, – сказал Нигрин. – Иди отсыпайся…

– Да я… – вякнул эллин.

– Ступай! – повторил Нигрин командирским голосом.

Леонтиск улыбнулся и отправился исполнять приказ.

– Та-ак… – сказал Лузий Квиет. – Продолжим наш разговор. Радамист!

– Я! – гаркнул младший питиахши.

– Отправишься сегодня же в Вителлию, это за Альбанской горой, по Тускульской дороге, потом свернешь на Лабикскую. В Вителлии стоит вилла сенатора и консула Гая Уммидия Квадрата. Передашь ему вот это, – Квиет протянул Радамисту две вощеные церы, сложенные вместе и скрепленные печатью. – Все понял?

– Абсолютно! – горячо заверил его Радамист.

Корнелий Пальма подошел к Мир-Арзалу.

– Это правда, – спросил он, – что ты знаешь арабский?

– Правда, сиятельный, – ответил Джуманиязов с поклоном.

– Тогда так… – Пальма снял с себя цепочку, на которой висел серебряный полумесяц. – Знаешь, что это такое?

– Символ ислама, сиятельный.

– Чего-чего? – удивился Пальма. – Нет, это символ бога луны Аль-Иляха. Теперь слушай. Отправишься в Капую. Мои арабские алы помаленьку прибывают из Александрии, сейчас они все в капуанской школе гладиаторов…

– А гладиаторов куда? – удивился Мир-Арзал.

– Гладиаторов там уже нет, – тут же вмешался Радамист, показывая свою осведомленность, – они выступают в Пренесте, в Байях, в Медиолане.

– Да, – нетерпеливо сказал Пальма. – Скажешь пароль – «Заид Аллахи!» – и найдешь в школе Нахара ибн-Унфуву по прозвищу Раххаль, он там главный, он – шериф. Покажешь ему вот это, – консуляр мотнул полумесяцем, – и передашь на словах: «Желтое и белое за красное!»[78]78
  То есть оплату золотом и серебром за кровь убиенных по приказу. Срок – месяц.


[Закрыть] Назовешь срок – когда дважды народится молодая луна. Спросишь у Раххаля, сколько мечей собрал он, и пообещаешь ему столько же седел. Запомнил?

– Так точно, сиятельный! Когда мне отправляться?

– Сейчас же! – сказал Корнелий Пальма, протягивая Мир-Арзалу медальон. – И возьми с собой товарища.

– Я возьму Даврона, – решил Джуманиязов.

– Нет! – тут же высказался Радамист, ревниво зыркавший на Мир-Арзала. – Даврон мне нужен здесь, возьми Тураба.

– Хорошо, младший питиахши, – усмехнулся Джуманиязов. – Как скажешь!

Сборы были недолги. Часа не прошло, а Мир-Арзал и Тураб уже выезжали через Аппиевы ворота. Мирзаев был на диво молчалив, и это вполне устраивало Мир-Арзала, ему было о чем подумать.

Гладкая мощеная дорога стелилась перед ними до самой Капуи. Иногда деревья бросали на виа свою тень, а чаще яркое солнце грело камни. В мансионах[79]79
  Постоялый двор, где меняли лошадей по специальному документу – эвакциону.


[Закрыть] Мир-Арзал и Тураб меняли лошадей и мчались дальше на юг, минуя Бовиллы, Арицию, Ланувий, Таррацину…

И вдоль всей виа Аппиа тянулись бесконечной чередой памятники на могилах, придвинутые зачем-то к самой дороге, богатые виллы, роскошные храмы, тучные поля, оливковые рощи, виноградники, пастбища… Селения нанизывались на дорогу, как бусины на нить, одно к другому, и чудилось Мир-Арзалу, что он и не покидал стены Рима, а все едет и едет длиннющей улицей великого Города.

* * *

Джуманиязов и Мирзаев проехали под сводами Флувиальских ворот и выбрались на Албанскую улицу, «центральный проспект» Капуи. Свернули на улицу Сепласия, углубились в переулки и вышли на окраину, где, примыкая к крепостной стене, расположилась школа гладиаторов, – десятка два облупленных домишек, замкнутых в периметре высоченной стены уж никак не ниже четырех этажей. Когда-то именно отсюда Спартак начал свою войну, но у Джуманиязова имя это ассоциировалось лишь с футбольной командой. Отыскав в стене Фортунатские ворота, Мир-Арзал стал к ним спиной и затарабанил по доскам ногою.

– Спят, что ли… – проворчал он. – Не, проснулись!

Тураб промолчал, косясь в сторону.

Лязгнул ржавый засов, отпирая калитку, и наружу выглянул мрачного облика человек с голым загорелым торсом, в синих шелковых шароварах, спадавших на расшитые сапоги. В руках мрачный товарищ держал кривой кинжал джамбию и недвусмысленно поигрывал им.

– Заид Аллахи! – сказал Мир-Арзал.

Мрачный чуть посветлел и сделал приглашающий жест. Во дворе школы было людно, повсюду бродили лица арабской национальности. Они сходились парами, рассыпались, кружили, орали, пели, молились, мочились на стенку, соревнуясь, кто выше разведет мокроту.

– Мне нужен Нахар ибн-Унфува! – четко выговорил Джуманиязов.

– Это я! – сказал мрачный неожиданно тонким голосом. – Клянусь ночью темной и волком смелым, ты назвал мое имя!

– Я верю тебе! – торжественно вымолвил Мир-Арзал.

– Зови меня Раххаль!

– А я – Мир-Арзал!

– Тураб! – обронил Мирзаев.

Вокруг Раххаля и прибывшей парочки быстро собралась толпа. Мир-Арзал достал из загашника медальон с полумесяцем и протянул Раххалю.

– Тебе просили передать следующее: «Желтое и белое за красное!»

– Когда?! – жадно спросил Раххаль.

– Когда дважды народится луна!

– Клянусь дочерьми Аль-Иляха, – вскричал Раххаль, – всемогущей Аль-Уззой, милостивой Манат и благословенной Аль-Лат! Это хорошая весть!

И вдруг Тураб проревел, скаля зубы:

– Не касайся имени Милостивого своим поганым языком, сын свиньи и внук шакала! Аллах – не бог луны! Нет бога, кроме Аллаха!

Мир-Арзал обалдел. Ему никогда даже в голову не приходило, что в душе грубого и ленивого Тураба живет защитник веры.

– Успокойся, слышишь?! – зашипел Джуманиязов, пихая Тураба. – Нашел время для богословия, придурок!

– Не трогай меня! – окрысился Тураб и выхватил меч. – Нечестивцы! Язычники! Аллах свидетель, сколько я терпел! Но поганить имя Великого, Милосердного не позволю!

Толпа грозно зароптала, потащила из ножен кривые мечи.

– Клянусь темной ночью, черным волком и горным козлом, – кривя губы, процедил Раххаль, – твой друг или храбр, или глуп!

– Да дурак он! – закричал Мир-Арзал. – Не обращай внимания, Раххаль! Просто нервы сдали у человека! Клянусь самумом жарким и верблюдом безумным, кровь его недостойна окрасить меч твой!

– Идолопоклонники! – вопил Тураб, щерясь и вертясь на месте. Его меч резал воздух, словно вписывая в него вязь священных сур. – И ты, Мир-Арзал, такой же, как они все! Нет, ты хуже, ибо ты предал веру!

– Вашхия, Шаран, Мухакким! – отрывисто скомандовал шериф Раххаль. – Не позволяйте воинам дотянуться до презренного. Он мой!

Нахар ибн-Унфува выхватил зазубренный клинок и пошел на Тураба.

– Ты, извечно не сытый, – цедил он, щуря черные глаза, – ты, пятнистый, короткошерстный, вонючий! Во имя Аз-шераха и Ду ш-Шара![80]80
  Доисламские божества арабов.


[Закрыть]

Клинки скрестились. Прямой меч и кривой меч. Но куда было Турабу до Раххаля, вояки с дошкольного возраста! Мелькнуло на мгновение изогнутое лезвие, вспарывая Мирзаеву живот, и захлюпала кровь, щедро брызжа в дворовую пыль. Единственный правоверный, один на всю вселенную, пал на колени и прохрипел:

– Аллах акбар…

Свистнул меч Раххаля, снося Турабу голову, и мертвое тело шлепнулось оземь. Воздух, выбитый из легких, коротко сипнул, надувая красные пузыри на обрубке шеи. Толпа одобрительно заворчала.

– Что еще передавал почтенный Пальма? – спросил Раххаль, тщательно обтирая клинок о тунику Тураба.

Мир-Арзал, оцепенело наблюдавший за исполнением наказания, выдавил:

– Пальма сказал… Он сказал, что даст тебе столько седел, сколько ты собрал мечей.

Раххаль довольно зажмурился.

– Это хорошо! – проговорил он. – Передашь почтенному, что у Раххаля шесть сотен мечей, он верен слову, и он дождется второго восхода молодой луны. Шаран! – рявкнул шериф. – Икрима! Уберите!

Подскочили двое молодцев, потащили труп Мирзаева прочь. То ли Шаран, то ли Икрима ухватил за волосы мертвую голову и понес, отводя руку, чтобы не измазаться.

– Халид! – подозвал Раххаль толстопузого араба. – Проводи почтенного гонца.

Мир-Арзал оглядел двор. Смотреть больше было не на что, и арабы разбрелись по двору. До ноздрей Джуманиязова доплыл аромат свежемолотого кофе.

– Пойдемте, почтенный, – молвил Халид.

Мир-Арзал кивнул и пошел. В голове у него вертелся пример из арифметики: «Пять минус один равно четырем… Пять минус один равно четырем… Пять минус один…»

* * *

Домус Нигринов встретил его тишиной. Только свора рабов была на месте – всех этих номенклаторов, вестиариев, кубикулариев, лектикариев… Подосеквы сопровождают хозяина на обед или в гости и стоят рядом, пока тот насыщается. Сферист подает мяч, когда хозяева изволят играть. Велариус раздвигает занавеси по утрам. Полторы сотни бездельников! У одного паразита в обязанности входило напоминать хозяину имена гостей, другой специально обучен красиво, под музыку, с песнями и плясками, разрезать тушку жареного гуся, у третьего только и забот, что пройтись вечером по дому да зажечь все светильни! Полторы сотни рыл! Называется – фамилия. И что таким свобода? Дай им волю, так они ж тут же обратно припрутся и сами на себя ошейники наденут, лишь бы хозяин накормил и обогрел! Зла на них не хватает…

Мир-Арзал здорово устал – третьи сутки на ногах! – но свербящее чувство неудовлетворенности подкидывало его, едва он надумывал сесть. Убийство Тураба не слишком потрясло Джуманиязова. Кто ему Мирзаев? Да никто! Просто на душе осталось мерзкое ощущение плевка – Раххаль Турабу голову сносил, а он рядом стоял и даже слова против не сказал! В принципе, Нахар ибн-Унфува был прав – нельзя терпеть, когда тебя с дерьмом мешают! Но ему-то как себя вести надо было? По каким понятиям?

– Салам! – послышался голос Даврона. – Как съездил?

– Нормально, – усмехнулся Мир-Арзал. – Все передал. А Турабу сделали секир-башка!

– Да ну? – ничуть не удивился Даврон. – Сам напросился? Стоп, дай угадаю! Наверное, язычников критиковал?

– А ты откуда знаешь?

Даврон засмеялся, довольный своей проницательностью:

– Да он уже всех достал, фундаменталист хренов! Главное, свинину жрет и винишком запивает, а помянет кто не того бога, с нарезки срывается!

– Все, – усмехнулся Мир-Арзал, – скрутили ему гайку.

– И черт с ним…

Даврон вдруг оживился.

– Слышь, Джуманиязов, – заговорил он с хитрым выражением на опухшем лице, – ты помнишь, как мы героин таскали по Высокой тропе?

– И что? – нахмурился Мир-Арзал.

– А то! В Риме тоже есть своя Высокая тропа, Альта Семита по-ихнему! Мы там были вчера, одного типа искали… Так вот, стоит там нехилый домишко, типа наших пятиэтажек, и, знаешь, кто в том теремочке живет? Кафиры! Все четверо! Прикинь?

– Ну?! – выдохнул Мир-Арзал. Шестеренки в его голове, до этого вяло крутившиеся, вдруг завращались с бешеной скоростью, рождая планы, один другого коварнее. Джуманиязов прикрыл глаза. Так-так-так… А ведь можно и дуплетом пальнуть! Да так, что и Сергия этого, долбаного, завалишь, и в Авидию Нигрину угодишь рикошетом!

– А ты точно адрес знаешь? – спросил Мир-Арзал, взбодрившись.

– Все точно! Как в аптеке!

– Бонус эст!

Мир-Арзал сбегал в таблинум и взял с полки вощеные дощечки. Подумал-подумал и нацарапал бронзовым стилом любовную записку:

«Милый Сергий! Я ошибалась, полагая, что забуду о тебе, окунувшись в обычные свои дела и заботы. У меня не получается тебя забыть! Засыпаю и томлюсь, надеюсь, грежу, зову! Приходи сегодня вечером, моя рабыня проводит тебя. Мечтаю о встрече! Твоя Авидия Нигрина».

Мир-Арзал прочитал написанное и хищно улыбнулся. Я вам устрою свидание! А какую выволочку устроит папаша горячо любимой дочурке!

– Адэлла! – позвал Джуманиязов. – Иди сюда!

Галлиянка явилась как штык. Она была вестипликой – помогала Авидии Нигрине одеваться по утрам.

– Помнится, тебе вчера досталось от домны? – спросил он, зондируя почву.

Кукольное личико Адэллы исказилось, обрело недоброе выражение.

– Ничего… – проговорила она. – Я ей еще отомщу! Подумаешь, порылась в вещах! А она за эту малость – по щекам!

– Слушай, Адэлла, а зачем ждать подходящего момента? Авидия и меня достала, давай ее проучим вместе?

– Охотно! – воскликнула Адэлла и спросила, осторожничая: – А что надо делать?

– Сходить кой-куда, позвать кой-кого и провести сюда. Остальное – моя задача.

– Я согласна! – сказала галлиянка.

Когда стемнело, Адэлла закуталась в паллу и прошла к воротам. Там ее ждал Мир-Арзал.

– Пойдем вместе, – сказал он, – я провожу тебя туда, а он – обратно…

– А кто – он? – полюбопытствовала Адэлла.

– Гладиатор!

– Фу-у! – скривилась галлиянка. – И Авидия… с ним?!

– Не уверен, – ухмыльнулся Мир-Арзал. – Но ты организуй ей свидание, а я организую им встречу с папочкой!

Помычав от восторга, Адэлла захлопала в ладоши.

Римские улицы по вечерам не тонули в темноте, у входа в каждый дом горела светильня, а вдоль центральных улиц мерцали бронзовые фонари. Римлянам не спалось, они шлялись компаниями и поодиночке, пуская впереди себя рабов с коптящими факелами – освещать дорогу, а то можно было и в яму загреметь, и в навозе изгваздаться.

Многие уже отправлялись на боковую, но хорошо спалось одним богатым, за высокими заборами, в глубине парков и садов, – они не слышали безумолчного грохота телег, всю ночь подвозивших дрова и мраморные блоки, кожаные мешки с пуццоланой, заменявшей римским бетонщикам цемент, амфоры с вином и зерном, тюки с шерстью, мясные туши, завернутые в грубую ткань, корзины с овощами…

Гремели повозки, цокали по каменным плитам копыта лошадей, орали возницы… А с восходом солнца бедняку пора было вставать – голова чугунная, в глаза хоть спички вставляй…