Текст книги "Опадание листьев"

– Пойми, девочка, мы не принадлежим себе, не можем, не имеем права. Тебе же нравились истории об амазонках. Помнишь? Ты восхищалась ими. Думаешь, я не хочу и не хотела нормального человеческого счастья? Думаешь, я веками копила силу и знания, жертвовала детьми, жертвовала собой ради собственного удовольствия? Пойми, доченька, мы – клан, мы – древнейший магический клан, и мы не можем себе позволить потерять все. Пойми, сейчас совпадение, сейчас все кланы вышли на охоту за властью. Девочка была обречена. За ней уже шли другие. А старик… Ну, прости меня, доченька. С того дня, как ты бежала из дома, я места себе не находила. Я знала, что ты попала в беду, что должно, нет, не должно, что может произойти что-то ужасное, и я не могла ничем помочь тебе. Я пыталась пробиться, найти тебя, но та ведьма, в чьи руки ты попала, завладела тобой, твоим сознанием, она закрыла тебя от меня, чтобы принести в жертву своему демону. Они воровали девочек, маленьких девочек и жестоко убивали, дочка. А потом этот старик… Прости, милая. Я не могла тебя потерять, не могла допустить, чтобы ты попала под чье-то влияние. Всю свою жизнь я готовилась родить тебя, воссоздать, воспитать, сделать большой и сильной, чтобы ты смогла победить, выжить, остаться последней и единственной. И знаешь, какой приз ждет тебя в этой войне? Единый гвоздь. Инструмент бога. Вот тогда ты сможешь все. Ты сможешь изменить Мир, вернуть своего старика, сделать его счастливым, отомстить мне, наказать. Да, доченька, мы плохие, жестокие, мы убивали и убиваем, но ты не такая. Ты хорошая. Получив гвоздь, ты сможешь изменить правила, сможешь заставить нас делать добро, и не только нас, а всех, совершенно всех. А представь теперь хоть на минутку, что эта сила попадет в плохие руки? Что тогда? Тогда Мир постигнет… Я даже не хочу думать о таком, я боюсь, дочка, и ты бойся. Бойся, потому, что это будет и твоя вина, вина твоей слабости и малодушия.

Я лежала и смотрела в потолок. Я ничего не хотела, совершенно ничего. Словно тогда, в этом доме я убила саму себя. Я была мертвой и пустой. Вместо души во мне зияла черная дыра. Элизабет хлопотала вокруг меня, кормила с ложечки, купала в ванне и уговаривала меня встать и вернуться к жизни. Я была уничтожена, высосана пауком с бездонными глазами, и теперь болталась на границе с небытием на тонкой паутинке, которую по рассеянности забыли порвать. Но самое страшное было то, что я начинала привыкать к этой черной дыре, к бездушию, к пустоте. Я возрождалась к жизни бесчувственным монстром, порождением ада и Элизабет.

– Я мертва, мама.

МАМА! Я назвала Элизабет мамой!

– Отчасти, дочка, только отчасти. Ты получила силу, и эта сила вызвала в тебе болезнь. Это как прививка. После прививки ведь тоже болеют, но чуть-чуть, чтобы не заболеть по-настоящему. Ты поправишься, скоро ты совсем поправишься, и тогда чувства и воля к тебе вернутся, но ты должна мне помочь. У нас мало времени. Я не смогу тебя прятать здесь бесконечно долго. Когда-нибудь они придут за тобой, и мне придется тебя отдать, но ты должна быть сильной, ты должна победить, иначе зло в тысячи раз более страшное, чем мы, обрушится на Землю.

Максим

Я хотел и одновременно не хотел идти в клуб. Это было настоящим наваждением. Я был, как попавший под влияние удава кролик. Мой разум, чувства, инстинкты требовали от меня, чтобы я уничтожил визитку, забыл о клубе, забыл о случайно открывшейся мне тайне. Стань таким, как все! – кричали мне инстинкты, забудь обо всем, брось свои опыты, забудь. Женись, заведи семью, найди другую работу, чтобы не было времени на всякую ерунду, а еще лучше, уезжай из города, хотя бы на время. Не лезь в крокодилью пасть. Тебя позвали только ради того, чтобы избавиться от лишнего свидетеля. Или ты забыл золотое правило? Если тебе предлагают бесплатные блага, значит, хотят поиметь. Любовь к ближнему не бывает бесплатной.

Надо сказать, что я никогда не отличался смелостью или бесстрашием. Всю жизнь я чего-то боялся. В детстве это была темнота, воображаемая коза под кроватью, и тот, кто мог за мной прийти. Позже я боялся «больших пацанов», отбирающих у нас, малышей деньги, чтобы купить себе сигареты. Деньги я с собой никогда не брал, но сама процедура «дознания» была мне отвратительна. Самым противным было ощущение беспомощности, ощущение того, что твоя судьба напрямую зависит от улыбающихся скотов, которые прекрасно понимают, что у тебя на душе, и кайфуют от своей власти. Потом я боялся «низовских» и «собачевских». Город был поделен на районы, между которыми шла война. Вечерами по улицам носились отряды человек по сто с арматурой, цепями, а кто и при ножах или заточенных отвертках. Да и днем стоило только попасться в чужом районе… Когда успокоилась молодежь, начали бесчинствовать менты. И снова было чувство беспомощности. Со временем мои страхи начали приобретать метафизическое лицо. Я начал понимать, что все эти бесчинства, беспредел, менты, бандиты, наркоманы, правительство, растлители, духовенство и прочая дрянь были слугами одной огромной Системы, работающей только на себя, воспринимающей все и вся исключительно с позиции инстинкта потребления или степени важности для нее самой. Все остальное не имело значения, а такие вещи, как индивидуальность были противопоказаны. Индивидуальность, собственная точка зрения, человеческое достоинство были ни чем иным, как ее болезнью, легким недомоганием, которое, если не принять вовремя меры, могло перерасти в рак. И не было способа защититься от системы, по крайней мере, в этой стране (других я просто не знаю).

Я же меньше всего хотел быть винтиком или шпунтиком, доброй овцой в отаре, полезным членом общества и достойным сыном Отчизны. Меня устраивало быть самим собой, что ставило меня вне системы со всеми возможными последствиями.

Тянула меня в клуб непреодолимая сила, побеждающая любые доводы рассудка, инстинкты и страх. Нечто похожее, наверно, происходит и с наркоманом, нуждающимся в дозе.

Клуб находился на окраине города и больше всего походил на жертву конвенции или на секретный объект: нелепое строение, колючая проволока, вооруженная охрана… Видя такое дело, я решил, что лучше свалить домой и забыть об этом клубе, но ко мне подошли два рослых парня в камуфляже и с автоматами.

– Что-нибудь ищете? – спросил один из них.

– Да вот, – я протянул ему визитку.

– Вот в эти ворота, а там по дороге. Не ошибетесь.

– Спасибо.

Внутри клуб был роскошен. Конечно, я не знаток дорогих заведений, но от открывшейся мне картины, я испытал шок. Так, наверное, выглядел бы Версаль или Эрмитаж, если бы их строили в наше время. У входа я еще раз показал визитку милому джентльмену во фраке, который (джентльмен) при желании мог бы голыми руками захватить боевой танк.

– В первый раз? – поинтересовался он.

– Да. Меня пригласили, – смутился я.

– Это закрытый клуб. Сюда все в первый раз приходят по приглашению. Добро пожаловать, молодой человек. Рад сообщить, что на территории клуба все бесплатно, так что приятного вам отдыха.

– Коммунизм в отдельно взятом месте?

– Лучше.

Дискозал меня не интересовал, ресторан тоже, а вот уютный тихий бар (здесь была идеальная звукоизоляция) оказался мне по душе.

– Чего желаете? – дежурная улыбка бармена выглядела искренней.

– Вина.

– Какое вино вы предпочитаете?

– Такого я еще не пробовал. Давайте на свой вкус.

– Понял.

Он достал пыльную бутылку с неброской этикеткой.

– Угощайтесь, – он наполнил бокал красным вином.

Да, такое вино грех было не предпочесть. Оно уносило на небеса.

– Угостите даму коктейлем? – услышал я знакомый голос.

– Альбина?! – у меня от такого сюрприза аж челюсть отвисла.

– Не ожидал?

– Ты здесь…

– А ты?

– Давай лучше выпьем, – предложил я. – Тут, кстати, офигительное вино.

– Ты еще не пробовал коктейль для новичков.

– Не все сразу.

– Габриэль, – обратилась она к бармену, – твой фирменный, пожалуйста.

– Момент.

– Габриэль? Странное имя. И вообще здесь все странное. Такое великолепие в такой дыре.

– Нам не нужно лишнее внимание.

– Кому это нам?

– Скоро узнаешь. Скоро ты все узнаешь. Угощайся.

Нелепая, надо заметить, штука – паралич воли. Вроде бы здоровый детина, голова, руки, ноги работают. Все вижу, слышу, соображаю, но пошевелиться не могу. Нет импульса, заставляющего бежать сигнал по рефлекторной дуге, полное отсутствие побудительных мотивов. Если бы с меня в этот момент начали живьем сдирать шкуру, я бы даже не закричал. Абсолютное однотонное или монотонное, я не филолог, равнодушие.

Они положили меня в ванну, и чахлым ребятам без лиц было неудобно, как неудобно было и Альбине, рыжей бестии, организовавшей это шоу. Ей, бедняжке, пришлось забраться чуть ли не с ногами в раковину, чтобы не мешать процедуре дознания, а в раковине не посидишь, особенно, если она мокрая и холодная, а ты в дорогом вечернем платье. У нее же с волей был полный порядок, да и количества побудительных мотивов хватило бы на нас обоих, но, увы, максимум, что она могла себе позволить, это курить сигареты, одну за другой, бросая окурки на пол, чтобы обрушить на них свой гнев и очаровательную ножку в дорогой туфельке.

Ребятки без лиц, вооружившись бритвами, искореняли последние остатки растительности на моем теле. Они не щадили ровным счетом ничего: голова, грудь, живот, гениталии, руки, ноги, лицо… даже в носу и, пардон, в заднице не осталось ни единого волоса. Титанический труд, надо заметить.

Выбрив, они решили меня помыть, но не учли, что сеточка в ванной основательно забилась волосами, моя голова лежала на дне, и у меня не было ни малейшего желания шевелиться.

– Голову поднимите, идиоты! – опомнилась Альбина.

Люди без лиц разом кинулись исполнять ее приказание, и у меня появился шанс быть разорванным на части.

– Осторожно, кретины, на ноги его ставьте, на ноги!

Меня поставили на ноги и принялись обмывать из душа. Мне было все равно: стоять, сидеть, лежать. Я готов был сохранять любое положение тела до тех пор, пока оно оставалось устойчивым. Меня вымыли, тщательно вытерли полотенцами и отнесли на кровать, где намазали какой-то гадостью. Подождав минут десять, они принялись рассматривать мою кожу через лупы. Скорее всего, они так ничего и не нашли, по крайней мере, именно это читалось на физиономии Альбины, которая топтала теперь окурки прямо на ковре.

– Ладно, хватит! – приказала она.

Когда человечки застыли, как по команде смирно, Альбина подошла ко мне и пристально посмотрела мне в глаза.

– До встречи, – сказала она и сделала мне укол, после которого я отключился.

Проснулся я в совершенно жутком состоянии. Давно у меня не было такого похмелья. У меня вообще редко бывает похмелье. Для этого мне надо нарваться либо на паленое пойло, либо выпить в несколько раз больше того, что может в меня вместиться. Но чтобы так плохо… Коктейль для новичков явно заслуживал гран-при. Обследовав себя внутренним взором, я осознал, что на ближайшее время лишен дара прямо хождения. Делать было нечего, и я сполз с кровати на пол, встал на четвереньки и пополз на кухню в тщетной надежде найти в холодильнике дар богов в виде бутылочки пива, остатков вина, или, в крайнем случае, немного спирта, заранее понимая, что эта затея обречена на провал. Как я и думал, в холодильнике меня ждало одно лишь разочарование, и я так же на четвереньках, пополз в ванную.

Кругоквартирное путешествие на четвереньках навело меня на мысли о теории эволюции. Только вспомнился мне почему-то не Дарвин, с которым, каюсь, знаком был только понаслышке, а товарищ Маркс со своей статьей о том, как труд превратил обезьяну в человека. Я отрегулировал температуру и напор воды и принялся умозрительно спорить с товарищем Марксом. Мое отношение к труду базировалось на одном единственном правиле: НИ ЧТО ТАК НЕ ВРЕДИТ ЗДОРОВЬЮ, КАК РАБОТА. И этот тезис не вызывал у меня никаких сомнений. Исключение составлял, разве, чей-то бескорыстный труд на мое благо, но с подобными исключениями я практически не встречался.

Товарищ Маркс настолько трогательно описывает превращение трудолюбивой обезьянки в строителя коммунизма, что временами у читателя появляется желание промокнуть платочком глаза, которые застилают слезы умиления. Но снимем на минуточку розовые очки. Конечно, может, когда-нибудь ученым и удастся найти пару обезьян, которым бы нравился труд как таковой, – пути господни неисповедимы, – но еще ни один любящий труд идиот не продвинул человечество по пути прогресса, я имею в виду технического, ни на шаг.

Ведь что такое прогресс? Это последовательное изменение окружающей нас действительности, направленное на то, чтобы при меньшей затрате сил получать больший эффект или выход, иными словами, работать поменьше и жрать побольше. Труд всегда был тем злом, в борьбе с которым и возникло человечество, как таковое.

Не буду спорить с товарищем Марксом о том, под что были заточены милые обезьяньи лапки, но мышление у них развивалось благодаря отвращению к любого рода труду. Именно отвращение к труду заставило бедных тварей встать на путь усовершенствования орудий труда, что и привело к таким печальным последствиям, как развитие цивилизации. Духовное же развитие человека и труд вообще несовместимы. Доказательством тому могут служить биографии Иисуса, Будды, Махавиры, и многих других. Только послав подальше труд, эти люди смогли стать теми, кем они стали…

Рассуждения и приятная, теплая вода вдохновили меня на мытье головы. Не открывая глаз, я нашел шампунь, выдавил на руку хозяйскую порцию… и мгновенно протрезвел. Я был лысым! Меня действительно побрили, а потом долго досматривали на предмет неведомых мне предметов! Я пулей выскочил из ванной, что и спасло мне жизнь. У меня был новый, нежданный гость. Небольшого роста худощавый мужичок с острым неприятным лицом подкрадывался к ванной со странной формы ножом в руке. Мое экспрессивное появление заставило его растеряться, я же получил шанс. В меня словно вселился бес. Я никогда раньше не отличался бойцовским характером, да и драться мне приходилось всего несколько раз еще в школе. Этого потрошителя я отделал с большим удовольствием, и готов был проломить ему череп, но он предпочел выпрыгнуть в окно. После схватки я почувствовал неимоверную усталость, и с большим трудом дополз до кровати, благо, в процессе спаринга мы перебрались в спальню.

– Браво, браво, браво! – Альбина была злой. Такой злой я ее еще ни разу не видел. – Как ты умудряешься все портить? Вместо того чтобы успокоить этого идиота ритуальным ножом, ты выбрасываешь его в окно. Гениально! И почему только Малкольм выбрал тебя? Ума не приложу!

Альбина нервно курила, сидя с ногами в кресле. Она так и появилась: в кресле и с сигаретой в углу рта, как принято у латиносов, вынырнула черт знает откуда, и теперь язвила, давясь бессильной злобой. Я лежал на кровати, все еще не имея сил ни удивляться, ни спорить, ни даже послать ее ко всем чертям вместе с ее Малкольмом, дурацкой привычкой курить у меня дома, ее злобой и желанием, чтобы я кого-то там убивал ритуальными ножами, и вообще вставал и что-то делал. Я хотел лишь покоя, нормального человеческого покоя, пусть даже слегка скучного покоя, но покоя; чтобы не было ни Альбины, ни прочих паранормальных психов, которых в последнее время поразвилось слишком много, по крайней мере, вокруг меня.

– Совсем хреново? – уже участливо спросила она.

Я не ответил.

Альбина выругалась, встала с кресла, и, порывшись в карманах, достала пузырек с маленькими прозрачными пилюлями.

– Держи, – она протянула мне две пилюли.

Я никак не отреагировал. Тогда она подошла ко мне и положила их мне в рот. Они были без вкуса и разве что от соседства с рукой Альбины приобрели легкий привкус табачного перегара. Пилюли таяли у меня во рту, и усталость сменялась глубоким покоем. Я начал проваливаться в бездонный серый туман, который затягивал в бездну. Туман проникал в меня, растворял в себе, разъедал, тело, мысли, чувства. Я превращался в вечный ватный туман без времени и пространства, без прошлого и будущего…

Я резко вынырнул из тумана. Действие пилюль изменилось на противоположное. Во мне кипел адреналин, голова немного кружилась, воздух стал как бы прозрачней, а все вокруг ярче и светлее, как после небольшой порции хорошей дури. Я вскочил на ноги, и начал быстро ходить по комнате. Энергия требовала выхода. Попадись мне сейчас этот конь с ножом, я бы его порубил на фарш.

– Одевайся, – бросила мне Альбина.

Она все-таки перестаралась с пилюлями. Мощная нечеловеческая сила, бушующая во мне, мешала одеваться. У меня так сильно тряслись руки, что я не мог застегнуть пуговицы.

– Как ты меня достал! – Альбина подошла ко мне и начала торопливо одевать, как маленького ребенка.

– Пошли, – она бросила окурок на пол и раздавила его ногой.

– Тебе лечиться надо, – сообщил я ей.

– Не шкурься. Тебе этот ковер больше не понадобится в любом случае, как, собственно, и квартира.

Мы выбежали на улицу, запрыгнули в новенький «БМВ» и, рванув с места, на полном ходу понеслись по городу.

– Хотя, откуда ты мог знать? – говорила Альбина не столько мне, сколько себе. – Я же тебе ничего не сказала. Все проверки, сомнения. Я и сейчас не уверена, что ты – это он. Но они уверены. Они на все сто уверены, и уже начали действовать. Партия началась. Хотя, с другой стороны, этот инстинкт должен быть у тебя в крови, ты сам должен был все сделать правильно…

– Отличный монолог, только давай начнем с первой главы, – меня немного отпустило, ровно настолько, что я смог говорить.

– Ты что-то сказал?

– Кто этот тип? Почему он хотел меня убить, и почему я должен его убивать?

– Фильм «Горец» видел?

– Ну?

– Такая же фигня. Если, конечно, ты тот, о ком мы думаем.

– А если нет?

– Тогда тебе крупно не повезло. Потому что все думают, что ты – это он.

– А он, то есть я – это кто?

– Потом, потом сам узнаешь. Сейчас тебе все равно не понять. Сейчас, главное, не опоздать.

– Куда?

– В больницу. К твоему другу с ответным визитом. Такой шанс нельзя упустить.

– Ты хочешь…

– А какого, по-твоему, хрена?!

– Но я…

– Заткнись, и делай, что тебе говорят, иначе умрешь.

Что-то человеческое, несмотря на пилюли, во мне все-таки осталось. Я не мог так просто зайти к человеку в палату и убить его, зарезать собственными руками, да еще следуя какому-то ритуалу.

Мы, не сбавляя скорость, ворвались на территорию больницы, чуть не сбили дедушку в старой больничной пижаме, который даже возмутиться не успел, и, визжа тормозами, остановились у входа в один из корпусов рядом с двумя дорогими машинами.

– Вот блядь! Опоздали! – с чувством сказала Альбина и закурила сигарету.

– Смотри внимательно, – она указала мне на людей, выходящих из больницы, – они не опоздали. Они никуда не опаздывают. Смотри, видишь его? Теперь он сильнее тебя на один выигранный ход.

– Спишь, зараза? Подъем! – прокричала Альбина прямо мне в ухо.

– Что за сержантские замашки? – сонно проворчал я. Ненавижу, когда меня будят.

– Вставай, быстро, на этот раз мы должны успеть.

– Куда?

– Ты всегда такой тупой или только спросонья?

– Только когда ты слишком острая и шумная.

– Одевайся.

– Сейчас, дай умыться.

– Некогда.

– Что за спешка?

– Последний баран. Пошли.

– Какой баран? – спросил я, уворачиваясь от тапочка, – я готов.

Мы бегом спустились вниз, лифт, как всегда, не работал, и, забравшись в «БМВ» рванули с места, как на старте «Формулы 1».

– Куда сейчас? – спросил я.

– На охоту.

– Тогда мчи. За скорость отдельная плата, – сказал я и оскалился.

Я Начал входить в раж. Не то, чтобы я был авантюристом, скорее наоборот. Я вел слишком тихую размеренную жизнь и даже в карты не играл на деньги. Никогда. Я не умел блефовать, не умел идти на не просчитанный риск, даже спорил только когда был уверен в своей правоте. Тихий домашний засранец. Альбина перевернула вверх тормашками не только мою жизнь, но, казалось, и самого меня.

Альбина была рыжей бестией самой высшей пробы. Она восхищала, злила, доставала, раздражала, вызывала желание оторвать ей голову и одновременно молиться на нее. Я постоянно находился в состоянии адреналинового шока, постоянно был готов, как юный пионер, вскакивать, мчаться, убегать, принимать бой. Я забросил квартиру, перестал следить за чистотой и порядком, тем более что Альбина бросала окурки исключительно на пол. Эта дрянота издевалась надо мной, смеялась над моей попыткой иметь нормальный дом, нормальный быт, вести нормальный образ жизни. Она возникала прямо из воздуха, бросала окурок на пол и устраивала мне очередную встряску, после которой, если я был хорошим мальчиком и делал все, как надо, у нас была волшебная безумная любовь.

Теперь я понимаю, как хорошие, работящие мужики, прекрасные мужья и отцы в миг бросают своих замечательных жен: прекрасных хозяек и матерей, и уходят к ветреным, не сказать грубее, женщинам, сохнут по ним, оббивают пороги, мирятся с тем, что они не одни, что дома часто поесть нечего, не говоря уже о порядке и стираных рубашках. И дело тут совсем не в колдовстве, а в тонусе, в состоянии боевой готовности, в буйном не ограниченном никакими приличиями сексе, в постоянной шаткости, зыбкости собственного положения, которое теперь зависит от каприза ветреной сучки. Такого мужика можно сравнить с человеком, всю жизнь питавшимся пресной отварной говядиной, который волею случая оказался за шикарным столом с невообразимыми деликатесами. Он один на один с этим великолепием, он узурпатор, вор, а хозяева могут прийти в любую минуту. Он любит жену, любит детей, любит порядок, но после дневных хлопот жена отворачивается к стене или отдает ему свое сонное мечтающее о покое тело, тогда как там…

– Ты готов? – спросила Альбина, когда мы подъехали к маленькому полузачуханому детскому дому для детей инвалидов.

– Не знаю, – честно признался я.

– Ты должен это сделать. У твоих конкурентов уже по одному зачету и школа, у тебя же интеллигентские нравственные терзания.

– Не всех плющит убивать.

– Я тебе помогу.

– Зарежешь его вместо меня?

– Вместо тебя его может зарезать только конкурент, тогда ты точно станешь следующим.

– Кто он?

– Овощ. Абсолютный баклажан. Он даже двигаться не умеет.

– Зачем таких вообще оставляют?

– Гуманность. Человеческая жизнь считается самым большим благом, и никто не вправе… Короче, гуманность требует, чтобы ты страдал до конца.

– Нам не помешают?

– Можешь хоть на голове ходить.

– А персонал, охрана?

– Мы уже позаботились.

– Как? – неприятный холодок пробежал по моей спине.

– Не волнуйся. Они спят. Никто никого не убивал. Мы не мясники. Идем.

Мы вошли в тусклый скверно пахнущий убогий вестибюль, покрашенный в тоскливый зеленый цвет, прошли по узкому коридору с облупившимися стенами и вытертым линолеумом на неровном полу и вошли в мрачную большую палату, где, словно овощи на грядке, лежали в кроватках особо тяжелые инвалиды детства.

– Вот он, – Альбина остановилась возле кроватки с карапузом лет пяти. У него была неестественно огромная, перекореженная голова со следами от щипцов и лишенное какого-либо выражения лицо.

– Ты знаешь, я… – мне стало дурно, – что я сейчас…

– Повторяй за мной.

Альбина тихо запела заклинание.

– Я не понимаю ни слова.

– Подпевай хотя бы мотив и больше не перебивай.

Я грубо зафальшивил. Я вообще не отличаюсь музыкальным слухом. Затем сначала мелодия, а позднее и слова вошли в мою душу, и песня сама полилась из моей груди. Я всегда знал эту прамолитву, еще с сотворения Мира, еще задолго до моего первого появления на свет я уже знал эти слова и этот язык, на котором было слово, и слово было бог. Молитва рождала во мне дикую необузданную силу, первозданную энергию, волю. С меня спали оковы воспитания, цивилизации, характера, личности. Я освободился от всего искусственного всего наносного, я превратился в самого себя, и, подобно Арджуне, осознавшему, что то, что должно произойти, уже произошло, и ничего нельзя изменить, а можно только выполнить свое предназначение, я понял, что надо делать. Я нанес быстрый, короткий удар ножом, принесший ему мгновенную, безболезненную смерть. В тот же миг ощущение свободы и радости разорвало меня на миллион частей. Я был свободен, абсолютно свободен. Наверно, я что-то кричал, потому что Альбина смотрела на меня широкими от удивления глазами, а дети кричали на разные голоса. Альбина! Я схватил ее на руки, бросил на ближайшую кровать, даже не глянув, был ли там кто из обиженных судьбой младенцев, и принялся торопливо раздевать ее и раздеваться сам, покрывая ее поцелуями. Ветхая детская кровать, изначально не рассчитанная на подобные проявления страсти, рухнула со всех своих чахлых ножек.