Текст книги "Опадание листьев"

Опадание листьев
Валерий Михайлов

© Валерий Михайлов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Единый гвоздь

Максим

Кто я? Максим Кропоткин. Не из этих, даже не однофамилец, как я привык отвечать. Родился, учился. Сначала в школе, потом в институте. Да, чуть не забыл сказать, у меня было хорошее детство. Родители меня обожали. Даже слишком. Институт я окончил, после чего… Одним словом, биография. Отвечает на вопрос: что со мной происходило? Но ведь биография – это не я.

Кто я? У меня в спальне висит зеркало, в котором я отражаюсь целиком, с руками ногами и головой. Я подхожу к нему, смотрю на себя, разглядываю лицо, глаза, нос, рот, волосы, фигуру… Неужели я – это рост, вес, объем желудка? Вряд ли. Это всего лишь плоть. Моя плоть. Нечто, принадлежащее мне, но не я. Я люблю свое тело, забочусь о нем, даже делаю зарядку каждый день кроме воскресенья. По воскресеньям я отдыхаю. Я люблю покушать, изредка что-нибудь выпить, и, разумеется, девочек. Господь знал, что делал, когда лепил нам эти штуки. Будь секс плохим, он не был бы столь чудесным, что же касается нравственнолюбцев и прочих глашатаев греховности, что ж, пусть думают, что они умнее бога.

Так кто я? Можно конечно окунуться в эзотерический омут, начитаться Блавацкой, Шюре и многих других, вообразить себя семеричным телом… Но это не доказуемо, и сколько бы я ни рисовал матрешек, все равно ближе к пониманию собственной сущности я не стану.

Кто я?

Гурджиев донимал своих учеников этим вопросом. Он называл… Честно говоря, не помню, как у него называлась эта практика. Помню только суть. Человек становится человеком после того, как осознает себя. Это позволяет нам действовать, дает возможность выбора. В обычном же своем полумертвом состоянии мы способны разве что автоматически реагировать в заранее заданном режиме. Мы – никто и ничто. Нас нет, как нет свободы воли, нет выбора, нет действия, а есть только слепое следование заданной программе. Мы живем ровно настолько, насколько себя осознаем. Никаких привычек, никаких рефлексов, никакой автоматики. Абсолютное внимание ко всем мелочам. Мимолетная мысль, малейшее движение, все должно быть зафиксировано и осознанно. Не подвергнуто анализу, который не более чем дерьмо священных коров, не облачено в словесную форму, а осознанно, как бывает осознана боль от загнанной под ноготь иголки.

Другой путь выглядит несколько проще: Задавай себе этот вопрос (кто я?) до тех пор, пока сам не станешь вопросом. Любой ответ, исходящий от ума является ложью. Ешь, пьешь, спишь, ходишь на работу, занимаешься любовью, и постоянно задаешь себе этот вопрос, отбрасывая любые ответы. В конце концов… Но оставим это без комментариев. Шива, когда давал своей возлюбленной 112 полезных советов из рубрики «Сделай сам» комментариев не давал. Только техника. Что будет дальше? Попробуй.

По своему малолетству я выбрал наиболее экстравагантную технику, а именно, уселся перед зеркалом. Садишься перед зеркалом примерно на расстоянии вытянутой руки. Сбоку источник света, свеча или неяркий ночник. Он располагается так, что его не видно в зеркале. Понятное дело, все происходит в темной комнате. Садишься перед зеркалом и смотришь себе в глаза, не мигая. Чуть не забыл, спина должна быть ровной.

Через несколько дней, когда глаза научились более или менее долго не моргать, я поплыл. Из глубины зазеркалья стали выплывать чужие, незнакомые лица. Молодые, старые, лица утопленников, театральные маски. Каких только лиц не было. Ох, и страху же я натерпелся! Так продолжалось месяца два, после чего я стал отключаться буквально через несколько секунд игры в гляделки.

Пришлось менять технику. Я менял их одну за другой, пытался выполнять несколько одновременно, чуть было не утонул в отбросах кармического учения и прочей псевдоэзотерической чешуи. Но подобно основному продукту человеческой жизнедеятельности, я выплыл и со временем оказался в относительно чистых мистических водах. Я уже начал потихоньку успокаиваться (верным курсом идете, товарищ), уже сказал себе фух…

Ты врываешься в мой мозг резким настойчивым звонком в дверь. Рыжая хищница с повадками Змея. Женщина-огонь. Настоящий мистический огонь в его первозданной чистоте, ставший столь редким в эпоху пластиковых цветов и электронных собак. Демон по имени Альбина. Ты отстраняешь меня, входишь в комнату, сбрасываешь с себя шкуру-пальто, садишься на диван.

– Почему так долго? Опять торчал за компьютером?

– Никак нет, ваша честь. Медитировал, – я все еще пользуюсь этим термином для обозначения своих запороговых похождений.

– Медитировал? – в твоем голосе непонимание с пренебрежением.

– Зря ты так. Это круче любого кайфа, круче секса, круче наркотиков.

– Ну да, это можно сравнить только с написанием очередного шедевра, – язвишь ты.

– Писательство сродни мастурбации. Сидишь себе один на один и кончаешь над каждой строчкой. Это как тантрический оргазм, пущенный на расширение сознания.

– Тогда я пойду, а ты расширяй себе сознание дальше.

Ты резко встаешь с дивана.

– Тебе идет злость.

– Поэтому ты меня всегда злишь уже с порога?

– Я тебя обожаю.

– А я тебя ненавижу.

– Ненависть – это особый вид любви.

– Я пошла.

– Стой.

– Выпусти меня!

– Размечталась.

– Я буду кричать.

– Кричи.

Отлично, милая, так даже лучше. Очередная игра в изнасилование, игра взаправду, по крайней мере, ты вырываешься изо всех сил. Только не останавливайся, ради бога, не останавливайся, пусть этот бой завершится финалом. У нас настоящий бой, поединок, турнир. Только, упаси боже, не рыцарский, ненавижу рыцарей, пусть это будет схватка самураев, мастеров дзен, встреча молчаний, единение разумов и тел. Подожди, туфли колготки, трусики… Мы входим друг в друга. Ты вгрызаешься когтями в мою спину, а я вспарываю тебе низ живота. Кричи! Кричи, сука! Моя самая лучшая сука! Моя самая лучшая сука в Мире! Ты прокусила мне губу… кровь… Нет, не останавливайся, еще, еще, еще… Нет, не надо, пусть остается там, сегодня можно, сегодня…

– Тебе плохо со мной?

– Нет, глупенькая. Просто я так устроен.

– Никак не могу привыкнуть.

– Я кричу, только тихо, там, в глубине себя…

Ты останавливаешь меня поцелуем, моя милая, маленькая, доверчивая девочка. Ты всегда отдаешься мне после соития, отдаешься душой, обнимаешь меня вот так, и я чувствую твою открытость, беззащитность, хотя беззащитность не самое удачное слово, и мы вместе, как одно целое, проваливаемся в чудесное никуда нашей любви.

Мы выныриваем одновременно, и я отправляюсь готовить для тебя ванну, варить кофе, накрывать на стол. Во мне просыпается родительский инстинкт, и ты превращаешься в мою девочку, в мою маленькую любимую девочку, которую надо выкупать, накормить, закутать в халатик, надеть носочки, чтобы, не дай бог, не замерзли ножки…

А вот детей я не люблю. Вернее люблю, пока они маленькие, шустрые и похожи на головастиков, но ДЕТЕЙ! Как представлю себе вечно пищащий кусок мяса, так меня в дрожь бросает. Не хочу. Наверно, во мне нет той кнопки, что заставляет человека их заводить. И чем старше я становлюсь, тем больше их не хочу.

Мы возвращаемся в постельку, где любим друг друга уже медленно, не спеша, смакуя каждое движение, каждый поцелуй. Мы продолжаем ласкать друг друга и после финала, после долгого финала финалов, но время, наш враг и учитель, диктует свои правила игры. Тебе пора уходить. Я одеваю тебя, как маленькую, смотрю, как ты причесываешься, наносишь боевой рисунок на умытое и от этого еще больше похожее на детское лицо, как пытаешься расчесать и уложить непослушные волосы. Они ложатся черти как, это тебя злит, и ты вымещаешь на мне свою злость:

– Отвернись. Что за дурацкая привычка стоять над душой. Займись чем-нибудь.

– Ладно, – говоришь ты себе, устав от борьбы с прической.

Я осторожно тебя целую (помада!).

– До завтра.

– До завтра, милая. Я люблю тебя.

– А я тебя нет.

– Ну, здравствуй, сынок.

– Привет, папа.

Отец выглядел ужасно. Усталое больное лицо, недельная щетина, затрапезная майка… Он никогда не был таким. Всегда ухоженный, выбритый, всегда в свежей рубашечке, наглаженных брюках.

– Как ты там? – спросил он, как бы извиняясь, будто был передо мной в чем-то виноватым.

– Я ничего. Ты то как?

– Да я, как видишь, – он тяжело вздохнул.

Я ощутил острую боль в душе, растекающуюся, терзающую меня, распадающуюся на десятки, сотни составляющих. Здесь были и стыд, и обида на него, на себя, на всех и вся, и сожаление, и любовь, и тоска.

При его жизни…

В нашей семье не было принято декларировать нежные чувства. Фраза «Я люблю тебя, мама (или папа)» была под негласным запретом. Если мне надо было обратиться за чем-нибудь к родителям, отца я называл по фамилии, а потом, когда у брата родился сын, стал называть его дедом. Мать же в нашем доме называли исключительно по прозвищу, которое дал ей отец. С отцом у меня внешне были весьма благополучные отношения, внутренне…

Нет, я не жертва неблагополучной семьи или тяжелого обращения родителей, скорее наоборот. Со мной носились, как с писаной торбой. Я был любимчиком. Правда, когда я пытаюсь вспоминать детство, меня не покидает чувство тяжелого черного ужаса. Не обходилось у нас и без эксцессов, особенно, когда я учился в старших классах и на первых курсах института, но дальше слов, дальше взаимных именно взаимных упреков и оскорблений дело не заходило.

Тогда временами я ненавидел отца, ненавидел его пьяный мат (пил он, кстати, не так уж и часто), ненавидел его образ «настоящего мужчины» и главы семьи, ненавидел его привычку поднимать по утрам весь дом, чтобы потом со спокойной душой лечь спать.

Меня раздражала помпезность, с которой он пытался учить меня жизни, внушая прописные истины или давно уже устаревшую мудрость, раздражала привычка по сто раз проверять замки, воду, газ, раздражала его безапелляционная позиция в вопросах, в которых он был некомпетентным. Некомпетентность он компенсировал талантом демагога, и переспорить его было невозможно, даже если я был на сто процентов прав.

Но я и любил его, любил по-своему, любил этого эксцентричного своеобразного человека, любил, но ни разу не сказал ему об этом, как ни разу не сказал о своем уважении, а его было за что уважать. Он был настоящим хозяином, умным, интересным человеком, знающим, как себя вести во многих жизненных ситуациях, человеком не лишенным порядочности и знающим, что такое честь. Он был неплохим отцом, совсем неплохим отцом.

А через несколько недель после его смерти мне приснился мой первый СОН:

Я занимался какой-то ерундой, одним из тех никому ненужных дел, из которых большей частью и состоит наша жизнь. Я сидел за столом у себя в комнате, перебирал какие-то бумаги, вроде бы написанные мной, когда мое внимание привлекли хлюпающие, словно босиком по мокрому полу шаги и булькающий звук, как будто кто-то полоскал горло.

Отец. Он был похож на свежевсплывшего утопленника, такой он был раздутый и изъеденный обитателями подводного мира. Он пытался мне что-то сказать, но кроме клокотания, как при полоскании горла у него ничего не получалось. Он клокотал, а сам медленно шел ко мне. Я был настолько парализован ужасом, что не мог даже пошевелиться. И вдруг я понял, что он говорит. Он должен меня убить. Он должен меня убить! И если я не уберусь от него к чертовой бабушке, мне конец! Он ничего не сможет с собой сделать! Мое сознание было парализовано ужасом, но рефлексы, к счастью, имели режим автоматического включения. Переключившись на ганглиевую нервную систему, я вышиб стулом окно и выпрыгнул из комнаты в неизвестность. Законы физики не работали. Верх, низ стОроны, пространство, время, все было против меня.

Я оказался в темном низком туннеле, скорее всего, в старой заброшенной шахте. Я бежал изо всех сил, но сзади, ни на шаг не отставая, шел отец. Ужас придавал мне новые силы, иначе я давно бы уже не смог двигаться. Туннель все круче спускался вниз, пока не превратился в отвесный колодец с очень ржавой старой лестницей. Похоже, по ней никто не ходил уже целую вечность. Наконец закончился и тоннель. Я оказался в небольшом коридоре, заканчивающимся дверью, какие обычно ведут в маленькие чуланы. Так и есть. Я выскочил из такого чулана, и оказался напротив двери на улицу. Выход!

Я зажмурил глаза от яркого дневного света. Здесь, глубоко под землей, как и у нас, светило солнце! Свет и шок сработали катализаторами, мое сознание сместилось в район пупка. Страх и волнение исчезли, уступив место абсолютному спокойствию. Я открыл глаза. Передо мной был совершенно такой же мир, как наш. Так же в небе светило солнце, также дул ветер, также росли деревья. Такие же дома, машины, улицы, люди…

Сзади послышалось клокотание отца. Я обернулся и спокойно на него посмотрел. Он улыбнулся мне своим мертвым беззубым ртом и исчез, превратившись в пятно зеленой слизи.

Подобного рода сны начали сниться мне каждую неделю. Мы дрались с отцом не на жизнь, а на смерть. Я был уверен, что, стоит ему меня одолеть, и я больше никогда не проснусь. Возможно, я пытался избавиться от влияния отца – с годами я все больше становился похожим на него, возможно на меня так подействовала его смерть. Об этом можно только гадать. Со временем я начал привыкать к снам, начал относиться к ним намного спокойней. В конце концов, сны – это всего лишь сны, но встреча с отцом в НОВОЙ реальности!…

Приобщение – вот некий ключ, открывающий нам глаза, позволяющий видеть то, о чем иной посторонний человек за всю жизнь не догадается. Так опыты с травкой позволили мне безошибочно распознавать других любителей гашиша буквально с первого взгляда. Так геи и лесбиянки узнают своих собратьев по цеху, так вычисляют ментов.

Обычно во время ежедневных прогулок я любуюсь женщинами. Увлечение гранями (так я назвал мою новую реальность) требует соблюдения определенного режима. Необходимо нормально есть (не голодать, но и не обжираться), заниматься спортом (я занимаюсь йогой), высыпаться, позволять себе алкоголь не чаще, чем один-два раза в месяц и регулярно бывать на свежем воздухе. Сексом лучше заниматься регулярно. Такой образ жизни приводит к тому, что начинаешь находиться в состоянии легкого кайфа, как от небольшой дозы наркотика или хорошего алкоголя, после которого утром душа расправляет крылья, а не…

Я гуляю по относительно спокойным улицам, где нет сплошного человеческого потока, за которым не видно людей, я жду, пока чей-нибудь образ не привлечет мое внимание. Желательно, чтобы она была еще достаточно далеко, чтобы, глядя на силуэт, можно было дать волю воображению. Я представляю ее лицо, фигуру, детали одежды… Я заново создаю ее образ, переписываю набело в моем сознании, а затем начинаю ждать. Она приближается, рассеивая магические покровы, в которые наряжает ее расстояние, она словно бы обнажается передо мной, словно смывает грим моего воображения, чтобы, в конце концов, предстать такой, какая есть: бледным подобием своей тени. Но бывают и исключения, когда оригинал превосходит все мыслимые фантазии, и такие встречи дают мне минуты ни с чем не сравнимого эстетического наслаждения.

Я брел в никуда, когда мое внимание привлек на первый взгляд обыкновенный мужичок лет сорока с хвостиком. Он обогнал меня, и я, повинуясь какому-то внезапному импульсу, прибавил шаг и пошел за ним. Мы вышли на автобусную остановку. Постояли минут десять, после чего он, а вслед за ним и я, совершенно не понимая, зачем я это делаю, сели в автобус. Мы проехали остановок пять, и оказались в парке имени чьего-то имени, где собирались шахматисты, коммунисты, а местные художники выставляли на продажу свои шедевры, оценивая их, как кафель, исходя из площади холста. Там мы, не торопясь, прогуливались по живописной аллейке. Мой новый «знакомый» не обращал внимания на «хвост». Через несколько минут на аллейке появился еще один субъект пенсионного возраста, по виду любитель шахмат. Когда он поравнялся с моим знакомым, они остановились и принялись оживленно беседовать. Я был больше, чем уверен, что до этой встречи они не были знакомы. Но что-то в них было общего, некая присущая только им еле уловимая черта, по которой они безошибочно узнали друг друга.

– Простите, молодой человек, мы раньше не встречались в Клубе?

– Что?

– Мы не встречались с вами в клубе?

Возле меня стояла молодая, лет двадцати, симпатичная девушка. Наверно, студентка, по крайней мере, лицо у нее было умное.

– К сожалению вряд ли, – ответил я и чуть не подпрыгнул, как ужаленный. Она была одной из НИХ!

– Приходите к нам в клуб. Я думаю, вам понравится. Клуб работает круглосуточно, так что можете приходить в любое время. Вот, держите, – она протянула мне визитку, – Там все указано. А теперь извините.

– Для меня люди делятся на две категории, – рассуждал дракон Ыа, ловко орудуя ножом и вилкой, – а именно на людей с бзиком и без. Человек без бзика живет, работает, отдыхает, копит барахло, портит девок, карьеру делает. Что еще надо? А человек с бзиком так не может. Этому нечто свое подавай. Одних в христы тянет, других в диктаторы, третьих в дальние страны, четвертым нирвану давай. И взаимопонимание между ними практически невозможно. Одет, обут, сыт, дом хороший, жена красавица, дети… Чего еще надо? А он так не может, задыхается он от такой жизни. Ему надо в пургу, в стужу, в зной. Для него цинга милее родной матери. И это у него в крови. Есть у него внутри кнопка, включающая бзик, и когда она срабатывает, обычный с виду человек начинает рваться на полюс или сидит ночами у пробирок. Такие люди творят историю, тогда как остальные не более чем точка приложения сил. Бзик же не дает покоя ни тем, ни другим. Человек с бзиком – это тиран, сумасшедший, пророк, слуга дьявола. Его или боятся, или ненавидят, его восхваляют, но всегда мечтают убить. Его убивают, чтобы потом, когда его бзик никого больше не раздражает, причислить к лику богов. Люди с бзиком, надо сказать, отвечают им взаимностью. Для них в другом человеке важен бзик, а если ты человек без бзика, то ты никто, быдло, плебс, ноль, статистическая единица, с которой можно делать все… Что у нас на десерт?

Стенли

В голове носилось стадо слонов. Они ревели, топали своими ножищами в висках, с разгона врезались в затылок, отскакивали, разгонялись и бились в затылок снова и снова. Я попытался открыть глаза, но свет резанул по ним с профессионализмом врача-садиста. Я со стоном уткнулся лицом в подушку.

– А проснулся, ну и славненько.

Голос был мужской. Странно, вчера в баре… или, может быть, я что-то путаю? Чувствуя себя героем-комсомольцем, я открыл глаза и медленно повернул голову на голос. Сон про слонов был в руку. У изголовья моего ложа сидел огромнейший, превосходящий любые мои фантазии негр неопределенного возраста. Он был грандиозен в своем безобразии, как победа социализма во всем Мире. Огромное жирное лицо с толстыми губами, маленькими глазками, наростнем-носом и золотыми зубами, несколькими складками, символизирующими шею, переходило в пирамидальное тело с большущими руками и ногами. На шейных складках красовалась огромная золотая цепь, которой позавидовал бы не один волкодав. На толстых пальцах были массивные золотые перстни с бриллиантами. А вот гвоздя в носу у него не было, как не было и кучерявых черных волос. Негр был лысым.

– Кофе будешь? – спросил он.

– Не откажусь. Только… Где тут туалет?

– Там, по коридору и направо.

Туалетная комната была олицетворением монументализма. К унитазу-трону вели три ступени. В ванной, которая взгромоздилась рядом, можно было устраивать соревнования по плаванию. Гигантская раковина ручной работы, символизирующая нечто величественное. Телевизор, телефон. И все это среди зеркал – стены, пол, потолок были отделаны зеркальной плиткой.

Устроившись на унитазе, я почувствовал себя черным царем Лумумбой. Я не мог не оставить след в этой чудаковатой вселенной, и напряг кишечник. Закончив туалетно-ванные дела, я вернулся «к себе».

В «моей» комнате, которая была настолько обыкновенно-типовой, что мне стало грустно и обидно, возле кровати стоял стол, с дымящейся грудой пирожков в гигантской тарелке. Негр жевал за обе щеки и был похож на инопланетное чудовище из фильма ужасов.

– Бери пирожок, – сказал он мне весело.

Есть настолько не хотелось, что, возьми я пирожок, во мне сработал бы возвратный механизм, а вот кофе был кстати.

– Кто много ест, тот будет толстым и красивым, – сказал негр, прикончив последний пирожок. Я к этому времени допил кофе.

– Ну а теперь послушай меня внимательно. Ничего хорошего я тебе не скажу, хотя нет, скажу. Тебе повезло, что ты попал в лапы к старому нигеру. Я, разумеется, не ангел, но другие будут похуже меня. В общем, тебе не повезло родиться не совсем обычным человеком, поэтому в ближайшее время ты будешь очень популярной персоной в определенных кругах. Так что, если хочешь остаться в живых, следуй своей природе, а при встрече с несколько странными людьми делай то, что тебе скажут, тогда, возможно, тебе повезет.

Хорошенькое начало, подумал я.

– Начнешь выпендриваться, тебе будет очень больно и обидно, но долго. Эту часть лекции уяснил?

Я согласно сглотнул слюну.

– Вот и хорошо. Кастанеду, надеюсь, читал? Так вот, я буду твоим доном Хуаном. Зови меня Рафиком. Ты же отныне будешь Стенли. И упаси тебя бог произнести вслух ТО имя. Ты меня понял?

– Понял, – уныло произнес я, не столько из понимания, которого у меня не было ни в одном глазу, сколько из страха, которого хватило бы на десятерых.

– Выше голову, Стенли, – весело сказал Рафик. – Со временем тебе понравится. Тебя ждут адреналиновые ванны, а это круче всего. Хочешь быть самым экстремальным парнем в округе? По глазам вижу, что хочешь, – Рафик весело рассмеялся.

– Никогда не хотел быть экстремалом.

– У тебя нет выбора. Одно неосторожное движение, и ты труп.