Текст книги "Река времени. Дневники и записные книжки"

***

Конечно, в революции действовало много разных сил. Так, как было, оставаться не могло. Разложение верхов и недовольство средней части народа и низов. Почему, как всё это произошло? Лет пятьдесят не задавались мы этим вопросом. Самая мысль об этом считалась контрреволюционной.

Трагедия революции состояла в том, что был почти истреблен или отодвинут в сторону класс носителей культуры. Почти всё прежнее, размеренно и согласно сработанное, развалилось в огне войны и гражданской смуты. Люди остались на развалинах. Всё, что было живого, способного развиваться, постепенно уничтожалось в мясорубке террора. Но могло ли быть иначе, и почему всё случилось именно так? Это чувство революции как загадки и есть ключ отношения к ней современников, как отвергавших, так и принимавших её.

***

Долгое время у нас подразумевалось, что, говоря об исторической памяти, надо восхвалять одно и замалчивать или осуждать другое. Но это не так. Память хранит всё: и дурное, и хорошее. Запретами выговаривать то, что просится в слово, ничего нельзя изменить. Невысказанные обиды остаются обидами, душат память, не дают дышать.

Запутанные узлы, конечно, лучше распутывать, но иногда их приходится разрубать.

***

Чтение иногда так возбуждает, что хочется, как в лихорадке, идти куда-то, что-то делать. Как бег на месте, в колесе.

***

Литераторы, живущие словом, к людям, занятым материальными заботами, относятся в душе свысока, как к существам, лишенным воображения и тонкости чувств. Но если они в делах практических претворяют то же, что мы в слове? Ту же энергию жизни, только неговорящую, материальную, тот хлеб насущный, без которого нет и жизни духовной?

И что такое слово? Почему оно так действует на нас? Призрак, круг на воде от брошенного в неё камня? Или какая-то высшая тайна, в которую мы, чем больше, тем глубже погружаемся, как в какую-то реку, и плывем по ней, не испытывая желания выходить на берег с его скучными делами и обязанностями?

***

Морозы ослабели. Завьюжило. Мягкая полумгла. Вышел из дома с чувством благодарности за ещё один подаренный мне день. Так хорошо кругом и на душе, что, ничего, кажется, больше и не надо. В сущности, с этим чувством каждого нового дня как подарка и надо бы жить людям.

Но такое состояние безмятежности бывает не часто. Много неприятного, некрасивого кругом. Безобразное перестаёт скрываться в тени и выходит на свет. Мат делается обиходным языком на улицах и в семьях. Дети становятся агрессивными. Страна похожа на динозавра с гигантским телом, управляемым маленькой головой. Какой тонкий слой интеллигентности!

О сатанинской музыке я уж не говорю. Но и песни о любви похожи на дикие крики в стиле мартовских котов, где любовь из чувства трагического, великого и светлого низводится до выражения примитивного похотливого желания.

***

По дороге домой думал, в каком мраке бескультурья мы, в сущности, живём: улицы грязны, прохожие харкают во все стороны, сморкаются прямо на землю, через слово мат. Это среда обитания, и какие несчастные люди кругом!

Но ведь это не всё, говорю я себе. Только часть жизни. А она ― не институт благородных девиц, не сентиментальная мелодрама с идеальными героями.

В аптеке

― Есть у вас чистотел?

– Двадцать две копейки, – ответила девушка за прилавком.

Я уплатил деньги в кассу и подал ей чек.

Она сходила куда-то, принесла коробку с травой и положила её на дальний конец прилавка, подальше от меня.

Я попробовал объяснить, что отвечать на вопрос о том, есть ли то-то и то-то объявлением о цене не совсем логично. Ведь товара может и не быть, но стоимость его от этого не изменится. И подавать товар не к тому месту, где принят чек, невежливо.

– Мы никогда друг друга не поймём, ― отрезала девица, сверкнув на меня глазами.

Неужели она права и между нами такая пропасть?

***

Ещё недавно говорили и писали о Ленине как о человеке простом и добром, любимым народом за эти качества. Теперь поговаривают прямо противоположное. Вспомним, среди какого народа, в какой среде ему выпало жить и работать, на решение каких мелочей приходилось тратить соки мозга. Как от этого не сломаться?

***

Нынешние реформы, «перестройка» ― та же революция сверху. Такие усилия никогда не достигали цели, потому что те, для кого они совершались, не участвовали в них. Революция идёт только от сердца. При революциях сверху честные и способные люди часто оказываются непонятыми. Нет встречного движения. «Народ безмолвствует».

Революции сверху всегда опаздывают или приходят слишком рано. В конечном счете, такие революции ― это попытка самооправдания власти в собственной несостоятельности.

Сколько говорится о революции в наши дни! Слова, слова, слова текут мутной рекой. Всё потонуло в словах, обратилось в игру.

***

Странный роман Д. «Белые одежды».

Мысль о том, чтобы сделаться оборотнем, дабы сохранить истину, для меня неприемлема. Нельзя служить Богу и сатане, делать подлости, а в шкафу хранить белые одежды. Между тем, философия компромиссов, размытых границ между добром и злом становится знаменем нашего времени. Цель, дескать, обеляет человека, какими бы средствами он не пользовался. Философия большевизма наоборот, опасная тем, что прагматична. В самом деле, довольно часто бывают в жизни положения, когда абсолютная честность невозможна, несовместима с жизнью даже. Но чаще мы лжём выгоды ради и собственную слабость оправдываем уловками борьбы, тактическими хитростями. Такое лицемерие опасно прежде всего для нас самих. Внутреннее подполье – ох, какая бездна!

Вот почему так удивил меня роман Д., когда-то пострадавшего за правду и пришедшего к мысли скрывать свои убеждения ради будущего их торжества. Придёт, дескать, день, и мы снова наденем белые одежды. Но разве на них не останется грязи пройденного пути? Стерильно белые халаты бывают только в больничных операционных, да и то не всегда.

В жизни, конечно, бывает всякое, но хотелось бы всё же верить, что честность человека есть его единственные белые одежды.

***

Защитники «двойной» философии говорят, что это роман о профессиональной этике. Но это как раз и делает его однобоким. Совесть человека не определяется профессией. Литература наша обращалась к человеку не через его специальность, а прямо через душу. Профессиональная нравственность всегда продолжает общечеловеческую. Совесть одна, а не две.

***

Всякий привет от мужчины к женщине есть установление единства между духом и чувством. И совсем неважно, кто первый зовёт к единству: дух или чувство. Они должны быть вместе. Мужчина-дух возвышает женщину-чувство. Она смягчается и согревает его теплом жизни, но дух не должен слишком томиться под бременем чувства, а чувство слишком склоняться перед духом. Дух не должен разлучаться с чувством, чтобы не умереть, а чувству не нужно изнывать под тяжестью плоти. Чем выше дух, тем светлее чувство, которое он несёт в себе.

***

С юности тянулся я к мудрости, читал Аристотеля, и Декарта, и Маркса (находя всё это трудным и скучным, но необходимым). Но больше питался собственным «чувством мысли».

***

О человек добром, но дурной наружности говорят: «У него душа красивая». Но красота, скорее всего, свойство внешнее, обольщение для глаз. Душа же в красоте не нуждается. Она живет чем-то более высоким по отношению к красоте.

***

Хорошая сторона наступившей свободы: доступность ранее запрещенных, или «задержанных» книг. «Улисс» Дж. Джойса. Сколько я слышал об этом романе! И несколько строк, прочитанных мною, кажется в 63 году в каком-то литературном журнале, там, где у него без знаков препинания, хмелем ударили мне в голову. Это было нечто, подобное взрыву. Голова закружилась, понесся вихрь образов и слов. Это и был поток сознания, когда мысли и слова рождаются сами, а писатель только записывает их. Безотчетное вдохновение!

Так, от этого электрического удара, вспыхнула первая строчка повести «Была весна», за ней другая – и огненная лава, с которой немыслимо было справиться, покатилась, высекая разряды из поневоле откликавшегося мозга. Я уставал, совсем не просил, не хотел этого. Я сделался самописцем какой-то непонятной силы. Как будто писал не я, а какой-то другой человек, о котором я доселе только смутно догадывался.

Потом, в музее, в старом журнале «Интернациональная литература», кажется, за 1933 г. случайно наткнулся на целую страницу текста, из которого некогда прочитал десять строк, ― и она показалась мне тогда невыразимо прекрасной. Может быть, она такой и была. Это было время повести моей «И просил вернуться», продолжавшей первую, выливавшейся из неё, как из переполненного сосуда. Материал, импровизация подавляли разум. Ни сюжета, ни композиции в привычном понимании, не было. Был льющийся поток изнурительного, опустошительного счастья. Наверное, там есть к чему прицепиться критике, но я считаю обе эти вещи абсолютно гениальными. Говорю это потому, что считаю себя медиумом, посредником посетившей меня силы. Не страдательным передатчиком – все-таки я был сотворцом происходившего. Я создавал этот поток и был им. Я записывал, подправлял, и мучился, и радовался. Но толчком был тот кусочек прочитанного мною текста Джойса. Если бы тогда, в 60-е, обе повести появились в печати, судьба моя могла бы сложиться иначе.

И вот теперь, через сорок лет, вся книга Джойса в руках. Какое тягостное чтение! Какой обман ожиданий! Всё сводится к животному, низшему в человеке, к тёмным инстинктам пола, монотонно, затянуто.

Так получилось, что художественно прекрасной страницей из Джойса остался для меня тот прочитанный в молодости, в жёстком цензурном воздухе, кусочек текста.

***

Я был доволен написанными строчками, но, ложась спать, подумал, что ведь всё начиналось не тогда, а ещё раньше. Начало моего плавания, конечно, не Дж. Джойс, о котором в семнадцать лет я ничего не слыхал. Воды струились из моего сердца, горечь их обращалась в сладость.

Душа моя плакала, и слёзы становились словами. Из этих горько-сладких слёз все мои ранние лирические наброски. Своё я находил и в томительных мелодиях Индии, в песнях Лолиты Торрес, во многом и многом, о чём и не вспомнишь. Из многих ручейков собрались эти воды. Разве всё это – не поток сознания? И разве то, что я чувствовал ― не река жизни?

Строчки из Джойса совпали с моим внутренним состоянием, когда всё пережитое, собравшись в одну массу, сломало плотины и вырвалось наружу.

***

Фрейдовская психология секса определяет во многом движение современного западного романа, становится его содержанием. Каждый автор стремится отметиться на этом пути. Но корни «натурализма» такого рода глубже, ещё в раблезианской эротике, начало же – в античном романе.

***

Хемингуэй. «Острова в океане». Такой пронзительной силы плача нет больше в американской литературе. Плач по человечности, по бренности надежд. Что будет, когда и эти острова зальёт водой?

Все его книги – плач великий, всемирный. Как будто открылись все шлюзы, подняты плотины в душе ― и реки слёз хлынули в иссушенные души. Самого его нет, а река течёт в вечность, и не иссякнуть ей никогда, как не иссякнуть слезам человеческим. И не дай бог, если бы это случилось: пустыней стала бы наша жизнь. Ибо сладки воды этой реки. Всё в ней печально и прекрасно.

Сколько чепухи писали о нем! «Неумный писатель!» Ах, господа, в одной его фразе больше ума, чем во всей вашей жизни.

***

Удивляемся литературе Запада, как много говорит она о сокровенном в человеке. Литературе открытого общества не мешают рогатки и шоры, горизонты её шире, жизненное пространство больше. Свободные люди больше видят и слышат, чем заключенные за оградой двора.

Сказки

Сказки – это воспоминание о детстве человечества. То, что в детстве было страшно, взрослому только любопытно. Сказка говорит нашей памяти о когда-то подлинной опасности, о радости избавления. Вот почему она так захватывает и детей, и взрослых.

***

Одни учёные выводят сказку из явлений природы, другие – из обрядов. Но сказка это ещё и творческая способность воображения. И не всегда она ― воспоминание об обрядах или явлениях природы, а иногда рождается из потребности придумать небывалое. Как, впрочем, и вся прочая литература чудес до «Мастера и Маргариты» и далее. Сказка украшает чувство («Аленький цветочек»). Иначе как объяснить такие сказки, как «Фархад и Ширин» и множество других?

***

Откуда произошла власть женщины в родовом строе? От господства леса над человеком, говорят учёные. Это время собирательства, плетения, изготовления одежд, поддержки очага. С появлением земледелия власть женщины кончается. С возделывания земли мужчиной появляется культ родины, предков. С разрушением же прежних отношений к земле слабеет и власть мужчины, а с нею вместе и весь уклад жизни, весь культ прежних ценностей. Но как же охота, добывание мясной пищи, защита прямой мускульной силой? Чем безопаснее, благополучнее жизнь, тем сильнее власть и роль женщины.

Жизнь как житие

Читаю сибирские воспоминания Анастасии Цветаевой. Какая жизнь, и не жизнь, а житие! И это для женщины, выросшей в уюте, среди утонченных чувств. Тут всё родное, своё, то, что светит нам в наших бабушках. Некрасовская «русская женщина». Книга-житие, которая должна читаться наравне с «Житием протопопа Аввакума». А, между тем, знаю, об этой книге будут толковать даже меньше, чем об откровениях какой-нибудь «пострадавшей за правду» личности, стремящейся быть всеми замеченной.

Не любитель я выписывать фразы и умные цитаты, а тут хочу на память: «Как сладко, роскошно ― учиться простой дикой человеческой жизни, мимо которой жил с молодости ― всю зрелость! Старость распахнула объятья познанию земли, которая до сих пор только романтически замечалась. Теперь и жить и страдать научилась иначе: в обнимку с землей».

Так и видится домик её, обмазанный кизячной глиной, обвитый хмелем. Счастье пришло к ней как награда за кротость.

***

Лирическая сила писателя узнаётся по тому, что высекает его слово в душе читателя, какую искру. Тот писатель мне больше говорит, который пробуждает голос дедов и прадедов, лучшее, что звучало в них и что ведомо только родному человеку. Свой цветок, веками растущий на родном поле, знает такие соки земли, которых, может быть, уже давно нет, но он о них помнит.

***

Слушал в филармонии знаменитую капеллу. Половину вечера не мог поднять глаз от стыда. Профессионально, чисто, но, что называется, «без души». Две недели назад в том же зале «Думка». Невидимое золото стояло в воздухе.

***

А. Блок. В каждом слове, в каждой строчке чувствую присутствие поэзии. Сам мир его поэтичен.

Но вот другой поэт. И сколько у него сырого, непроварившегося в волшебном котле, из которого слово выходит золотым! Поэзия есть во всём, но только гениальные, вроде Есенина и Маяковского, различают, где жизнь, обозначаемая словом, уже дошла до состояния поэзии.

***

Во сне, казалось, слышал, о чём думают души живых и уже ушедших, прямо-таки слышал, чего они хотят. Как эфирный шорох. Очень ново, непривычно. И наяву этого не выразить, не повторить.

Умный пёс

Красивый бездомный пёс с каштановыми подпалинами стоял на дороге и смотрел куда-то карими умными глазами.

– Ну, что? – спросил я, проходя мимо. ― Весна?

Он глянул на меня, мигнул своими умными глазами и, показалось мне, понимающе кивнул, совсем, как человек.

***

Апрельский вечер. Впервые после туманов небо чисто. Среди ясных звёздочек молодой месяц, как парубок в хороводе девчат на синем лугу с мерцающими цветами.

***

Конец апреля, но ещё холодно. По ночам зазимки.

Сегодня в первый раз вышел в лес. С крутого берега над рекой в желто-коричневой дымке деревья, как в цыплячьем пуху. Это почки набухли и скрыли сквозящую наготу ветвей. Над рекой, изгибающейся лентой за горизонт, над глядящимися в воду деревьями ― голубая чаша неба с почти неподвижными белыми барашками облаков. Внизу у берега земля уже дышит, даже пахнет чем-то сладким. Лёд по реке прошёл, но у берега полосой ещё лежит ноздреватый тонкий слой студня. В тени под деревьями островки грязного снега. Ветер перебирает жухлые стебли прошлогодней травы. Где-то за рекой во всё горло орут петухи.

На иззябших ветвях ивы какие-то серенькие птички щебечут свою вечную песню, пробуют голос красногрудые снегири, сердито рявкает длиннохвостая сорока, посверкивая белыми подкрыльями.

На обратном пути опять взглянул с крутого берега на лес и реку. Всё вместе живая картина, нарисованная вечным художником.

***

До мая два дня. В воздухе дуновение тепла. Деревья ещё голые и не думают распускаться. Какая-то печальная весна.

***

На майских праздниках природа всё-таки взяла своё. Воздух полон влажного тепла. Ветки зазеленели. А на душе что-то смутно. Вот подошел и праздник победы. Как много скорби и радости в этом дне! Радости победителей и скорби о погибших.

Не всё можно забыть. Есть зло, которое ничем не смыть. Нельзя забыть погибших отцов, муки и унижения, пепел крематориев, которым удобряли поля «добрые» немецкие фермеры, встречавшие потом победителей льстивым: «Гитлер капут!». Сколько страха и ненависти было в их глазах! Они знали, на чём всходили их жирные хлеба.

Сколько погублено жизней, предназначенных, может быть, к тому, чтобы расцвести небывалыми цветами! Как восполнить эту убыль мира?

Грех убийства

Последняя большая война смертельно ранила мир. А до неё таким же потрясением стала Первая Мировая. Век гуманизма закончился. От больного человечества уже нельзя требовать того же, что от здорового. Неужто всё непоправимо? Где, какое покаяние может смыть всё, что было?

Но ведь и эта война стала продолжением всех предшествующих войн, жестокостей, их высшей ступенью. Две мировых бойни, множество других во всех концах мира залили кровью братоубийства наши души. Грех этот не убывает в новых поколениях. Не причастных физически к этому греху пока больше, но что будет, когда каждый омоется в крови? Чем спасётся тогда мир?

Гипноз

Люди часто совершают действия под влиянием какого-то чувства, похожего на массовый гипноз. Смотрю по телевизору, как некий человек довольно неопрятной наружности усыпляет и заставляет делать на сцене то-то и то-то разных людей. Впечатление ужаса. «Марио и волшебник» Т. Манна. Никогда я не понимал людей, способных вручать свою душу чужой воле. Что-то унизительное, безобразное, извращённое в таком действе. Надо быть богом или дьяволом, чтобы управлять чужой душой. Но разве один человек (не ангел, без сомненья) может иметь власть над душой другого? Страшно отдавать душу, может быть, в нечистые и опасные руки. Но многие этого, должно быть, не сознают. Не понимают, что, отдаваясь в кабалу, рождают в «хозяине» чувство вседозволенности.

В самой попытке гипноза есть что-то бесстыдное, развратное, отрицающее тайну души, её целомудрие. Всегда такое вмешательство считалось чем-то опасным, неким надругательством над душой, вторжением в непозволенное и приписывалось нечистой силе.

***

Лучшим целительным средством всегда было для меня чтение хороших книг. По их действию на душу я и понимал талант автора.

Чтение любимых авторов есть прекрасное средство для воспитания души. В этом смысл личных библиотек.

Странно ли, что часто лучшие мысли рождаются из чтения книг, а не из жизни? Нет, не странно. Читать книгу – всё равно что беседовать с умным человеком. Конечно, такие люди встречаются и в жизни, но живые помехи чувств мешают общению с ними.

***

Наибольший смысл, корни свои человеческие узнаёшь в слове художника, даже если он пишет на чужом языке, и мысли его приходят к тебе в переложении переводчика. Хороший писатель говорит не о том, что разъединяет людей, а о том, что их соединяет.

***

Перечитываю «Илиаду» Гомера в переводе Н. Гнедича. Весь мир и всё сущее в нём для древних аэдов представляло порядок и гармонию. И отзвуком этой гармонии был размеренный стих.

***

Одно я знаю в жизни лекарство: это радость от погружения в медленный поток уже пережитого, медленно выливающегося в слова. За этими мыслями можно проводить часы, а иногда достаточно и нескольких минут. Чаша бывает большая и маленькая, но всегда остаётся чувство исцеления, омытости.

Лучше всего читается дома, в пристанище надёжном и глубоком. Нельзя быть всё время вовне, на людях чувствами своими и языком. Человек нуждается в остановках. И хорошо, если для этого есть дом в душе.

***

Что лучше: быть всегда на людях или всё время одному? Иногда хочется быть на людях, иногда одному. Плохо, когда то или другое состояние нельзя изменить по своему желанию. Тогда и одиночество ― каторга, и многолюдие ― ад. Иной раз вспоминай: «На миру и смерть красна», а иной: «Блажен муж, иже не ходящий на совет нечестивых». Ответ здесь один: лучше человеку то, что нужно его душе.