Текст книги "Жизнь после утраты. Психология горевания"

После смерти своего 33-летнего мужа писательница Дафна дю Морье нашла утешение во вдовстве через имитацию повседневных ритуалов мужа и использование его личных вещей.

«Я взяла некоторые из его вещей себе. Я носила его рубашки, сидела за его письменным столом, использовала его ручки, чтобы ответить на сотни писем соболезнования; и с помощью такого процесса идентификации с предметами я ощущала сопричастность ему, чувствовала близость с ним. Вечера переносились тяжелее всего. Ритуал горячего напитка, кусочков сахара для двух собак, чтение молитв… Я продолжала исполнять ритуал, потому что это уменьшало боль»[39]39
  du Maurier, 1981, pp. 123–124.


[Закрыть].

Дафна де Морье неверно использует понятие «идентификация», которая по определению является бессознательным процессом. Однако она ощутила силу идентификации, ее способность облегчать горе. Она пыталась копировать бессознательные приемы, с помощью которых мы утешаем себя, беря от любимого человека что-то, чем восторгаемся или в чем нуждаемся, и таким образом заполняя дыру, оставшуюся в наших жизнях. Идентификация – это бессознательный процесс, с помощью которого – часто вопреки самому себе – человек обретает черты, идеалы и функции другого.

Фрейд говорил об идентификации как о самом раннем выражении эмоциональной связи с другим[40]40
  Freud, S., 1905. Идентификация начинается с попытки избежать сепарации. Ребенок становится похожим на своих родителей в бессознательной попытке быть к ним ближе. Сила идентификаций была выявлена исследователями, наблюдавшими за группой годовалых и двухлетних детей и их матерями в лабораторном игровом пространстве: когда матери уходили из комнаты, четвертая часть детей залезала на стулья, на которых сидели их матери. Lewis, Feiring and Weinraub, 1981.


[Закрыть]. Мы идентифицируем себя со своими родителями, когда в младенчестве копируем их поведение и впитываем опыт окружения, в котором выросли. Маленький мальчик видит, как бреется его отец, а затем копирует его поведение перед зеркалом. Маленькая девочка скрещивает ноги точно так же, как ее мать. Мы обладаем целой коллекцией таких бессознательных идентификаций с чертами, идеалами и функциями тех, кто нас окружает. Несмотря на то, что мы продолжаем идентифицировать (или деидентифицировать) себя с другими на протяжении всей нашей жизни, эти ранние идентификации оказывают наиболее сильное влияние на формирование наших личностей, характеров и ценностей. В этом есть некий парадокс. Принимая черты, идеалы и функции другого, мы становимся менее зависимыми от него. Используя аналогию, мы стараемся быть похожими на учителя, или идентифицируемся с ним, когда пытаемся выучить иностранный язык, но, однажды выучив его, мы больше не нуждаемся в учителе. То, что начинается как выражение желания близости, в конце концов помогает нам отделиться и стать самим собой.

Несколько лет назад я взял годичный отпуск и переехал из пышной зеленой Вирджинии в Анкару, где я когда-то учился в медицинской школе. Испытывая радость от того, что нахожусь в Турции, я вместе с тем скучал по сельским просторам Вирджинии. Мне стало сниться каждую ночь, что я беру семена травы и разбрасываю их по бесплодным землям Анкары. Среди прочих смыслов в моих снах явственно просматривается попытка идентификации, желание обеспечить себя тем, что составляло предмет моих забот и переживаний в покинутом мною пригороде Шарлоттсвилля.

Именно так идентификации помогают нам завершить горевание. Идентифицируясь с отдельными чертами психического двойника, мы уподобляемся тем сторонам другого, в которых больше всего нуждаемся. Мы принимаем хорошее, что было в наших взаимоотношениях, и делаем это частью своей идентичности. Идентификации, таким образом, являются своего рода внутренними подарками на память, мотивированные нашим бессознательным желанием сохранить близость с потерянным человеком или вещью. Обогащающие идентификации помогают нам отделиться от психического двойника утраченного другого, потому что мы сберегаем для себя то, что однажды получили. Тем самым мы можем с чем-то расстаться и одновременно остаться с ним, по иронии судьбы обогатившись нашим опытом утраты.

Некоторые из этих идентификаций встречаются настолько часто, что становятся чем-то вроде клише: недавняя вдова, никогда не державшая в руках денег, обнаруживает, что у нее есть склонность к финансовым расчетам; бездельник – сын адвоката – после смерти отца поступает в юридическую школу. Другие идентификации более утонченные: вдовец, во многом зависевший от своей общительной и отзывчивой жены, неожиданно обнаружил у себя умение заботиться о членах семьи и подбадривать друзей. Женщина, самоуважение которой нуждалось в постоянной поддержке мужа, может выйти из процесса горевания уверенной и женственной.

Тоби Толбот следующим образом описывает свою идентификацию с матерью после окончания скорби:

«Постепенно я оказалась отлученной от ее физического присутствия. Тем не менее я наполнена ею, как никогда раньше. Теперь я та, кто представляет нас обоих. Я – наше общее прошлое. Я – моя мать и я сама. Она дала мне любовь, чтобы любить себя и любить мир. Я должна помнить, как надо любить»[41]41
  Talbot, Toby (1980), p. 178.


[Закрыть].

Вторая часть
Осложненное горе

Не существует любви без утраты. И невозможно преодолеть утрату без переживания скорби. Неспособность скорбеть не позволяет войти в великий человеческий цикл смерти и возрождения.

Роберт Джей Лифтон

Глава IV
Факторы риска: Осложняющие обстоятельства

Почему некоторые из нас могут пройти болезненный и неумолимый путь, необходимый для завершения горевания, а другие – не могут? Почему в какой-то период нашей жизни смерть домашнего животного или отъезд ребенка в колледж оставляют нас безутешными и разбитыми, тогда как ранее мы способны были горевать только о более опустошительных утратах – таких, как смерть родителя или развод?

На эти вопросы нелегко ответить, поскольку реакцию личности на горе обуславливают многие наслоения смыслов и обстоятельств. Мы знаем несколько факторов риска, которые могут предрасполагать человека к осложненному гореванию: незаконченные дела того, кто потерял, с тем, кого потеряли; внешние обстоятельства, перегружающие чью-либо способность к скорби: неразрешенные прошлые утраты и эмоциональная система, не выдерживающая расставаний.

Попытка предсказать, когда горевание становится осложненным, включает в себя глубоко личные знания о событиях жизни конкретного человека. Позвольте мне рассказать вам мою собственную историю, чтобы проиллюстрировать, как такие факторы риска могут комбинироваться между собой.

Так как моя профессиональная жизнь посвящена изучению утраты и скорби, люди часто предполагают, что утрата омрачила мое детство. Иногда мне хочется ответить, что утрата и лишения омрачают детство любого человека.

На первый взгляд, может показаться, что в моем отрочестве было немного утрат и печали. Я родился в Никосии, на Кипре, мои отец и мать были учителями; я был единственным сыном в семье с тремя детьми. Я и мои сестры хорошо учились в школе, и казалось, что фортуна улыбается нам. Но, как я узнал гораздо позже, существовала неразрешенная утрата, повлиявшая на нашу семейную жизнь. Один из братьев моей матери, покинувший Кипр, чтобы учиться на инженера в Стамбуле, исчез при загадочных обстоятельствах. Через 53 дня после его пропажи власти по остаткам одежды на трупе опознали тело моего дяди, найденное в Мраморном море. Шестью годами позже родился я, получив имя погибшего родственника.

Как это часто происходит в домах, где неразрешенная утрата незримо управляет семейной драмой, моя семья, казалось, адаптировалась к смерти дяди. Его имя редко упоминалось, и я рос, думая о происшествии как об интригующей тайне. Так было до тех пор, пока я, начав психоаналитическое обучение, не пришел к пониманию, что этот человек, которого я никогда не знал, перекроил всю мою жизнь и сформировал у меня интерес к вопросам идентичности и роли горя.

Моя роль – и я в значительной степени взял ее на себя неосознанно – состояла в том, чтобы исцелить мать и бабушку от горя, заменив им умершего дядю. Их неутолимая тоска по нему несколько смягчалась тем, что он жил во мне. После его смерти они старательно наводили глянец на его репутацию. Легендарный интеллект – вот каким он стал. Они верили, что ему было суждено прославить семью и возродить ее величие.

Я делал все возможное, чтобы его идеализированное наследие не пропало втуне. Помню, как я изучал его фотографию в футбольной форме, пытаясь, как я подозреваю, уловить свое сходство с ним. Сейчас я осознаю: у меня были смешанные чувства по поводу того, что я – лишь его заместитель. Каждый ребенок хочет, чтобы его любили ради него самого, а не потому, что он воскрешает в чьей-то памяти любимого человека и дублирует чужую роль. Насколько мне нравилось быть несомненным наследником и ощущать исключительность, предполагаемую таким статусом, настолько я нервничал из-за необходимости быть совершенным. В юности я страдал мигренью, которую сейчас я объясняю взятой на себя ответственностью. Я вижу в своем поведении бессознательные попытки протеста: на выпускном экзамене в школе я сделал глупую орфографическую ошибку, которая снизила уровень моих академических результатов и, тем самым, отдалила меня от якобы отлично успевавшего дяди Вамика. Я никогда не блистал на футбольном поле. Быть может, футбол просто был не моим видом спорта, или же часть моего Я упорно отказывалась становиться клоном дяди. Но однажды я почти воспроизвел происшедший с дядей несчастный случай и отождествил себя с ним. Накануне отъезда с острова Кипр в Турцию в медицинскую школу я в сопровождении друзей пошел на море поплавать с маской и трубкой. Внезапно я почувствовал, что не могу дышать. Меня еле вытащили из воды. Его трагедия едва не произошла со мной.

Я поступил в медицинскую школу в Турции и поселился в крохотной однокомнатной квартире вместе с молодым турком-киприотом по имени Эрол. В нашу квартирку были втиснуты два письменных стола, два стула, две кровати, была также малюсенькая кухня. Эрол и я в те годы очень сблизились; я относился к нему как к младшему брату, которого у меня никогда не было.

Я окончил медицинскую школу и стал интерном в одной из чикагских больниц, где среди врачебного персонала было много иностранцев. Тотальное погружение в западный мир проходило тяжело, даже несмотря на то, что я привык к городской жизни и знал западные привычки. Культурный шок дополнялся тяжелыми дежурствами по ночам, когда всем шести сотням пациентов больницы требовался единственный интерн.

Существовала еще и проблема признания. До меня и моих приятелей-интернов стало постепенно доходить, что иностранные выпускники медицинских школ занимают самое низкое место на тотемном столбе. Мы удвоили наши усилия, чтобы преуспеть. Руководство больницы не слишком заботилось о нашей адаптации. Формальная ознакомительная программа для иностранцев только усиливала ощущение, что к нам относятся свысока. Например, ознакомительные материалы включали подробную инструкцию по использованию телефона – устройства, которое всем нам было хорошо знакомо: «Поднимите трубку. Улыбнитесь! Поздоровайтесь».

Некоторые американские манеры ставили меня в тупик. Общение было затруднено моим нетвердым английским и недостаточно хорошим знанием американских медицинских терминов. (Помню, однажды ночью я отчаянно пытался назвать болеутоляющее, которое знал под другим названием.) Моя неспособность правильно понимать знаки внимания никогда не была более огорчительной, чем в тот вечер, когда одна женщина-сотрудница, по-дружески относившаяся ко мне, пригласила меня на обед. Я шел, думая, что ее интересует роман со мной, а выяснилось, что она монахиня. В то время я потерял своего первого пациента, священника, семья которого встретила его смерть со стоицизмом, который я раньше никогда не наблюдал. (В моей стране на смерть близких люди реагируют очень эмоционально). Этот случай оставил у меня чувство подавленности и печали.

Пока я с трудом пытался ассимилироваться, политическое напряжение между греками и турками на Кипре достигло своей наивысшей точки. Ежедневно сообщалось об актах терроризма. Почта работала плохо, но я узнал, что для турок на острове создавались гетто. В доме моего деда приютились шестнадцать семей.

Всего за один год я израсходовал весь запас своих жизненных сил. Я уехал с родины и чувствовал себя изолированным, перегруженным работой и не оцененным по достоинству. И тосковал по дому, даже когда скорбел о нем. Я чувствовал вину за то, что бросил родных, я беспокоился за их безопасность.

Однажды я получил сообщение, что Эрол во время поездки домой на Кипр был убит греческими террористами. Его застрелили в аптеке, куда он зашел за лекарством для своей больной матери. Мое сердце разрывалось от муки. Эрол погиб из-за бессмысленного и жестокого насилия. Любому из моих друзей или родственников мог быть уготован тот же жребий, и я был не в силах помочь им.

Мое горе усугублялось моей изоляцией. Ни единый человек в американской больнице, где я проходил подготовку, не знал об Эроле и о напряженной политической ситуации на Кипре. Мои коллеги вряд ли могли понять те сложные чувства, которые вызвала во мне его смерть, включая чувство вины за то, что я оставил семью и друзей, что по своему выбору избежал тягот, связанных с экономической и политической нестабильностью[42]42
  Volkan, 1979. Я написал об этом периоде в книге про Кипр.


[Закрыть].

Позднее я узнал: я страдал от того, что называется «виной выжившего»[43]43
  Впервые на чувство вины оставшихся в живых обратили внимание после Второй мировой войны, когда выжившие в нацистских концентрационных лагерях дали психоаналитикам возможность изучить внутренний мир тех, кто пережил стихийные бедствия либо спровоцированные людьми катастрофы. Изучалась как осознанная, так и неосознанная вина выживших, а также их трудности в переживании горя и при утрате привязанности, обусловленные чувством вины. См. Niederland, 1961, 1968.


[Закрыть] – так обычно бывает с солдатами, потерявшими в бою друзей. Эта вина повела к настойчивому желанию отрицать испытываемые эмоции и значение смерти Эрола, а также к отказу признать тот факт, что все, кого я любил, подвергаются риску. То обстоятельство, что Кипр был далеко, а переписка с друзьями и семьей была нерегулярной, давало возможность для отрицания. Я убрал с глаз долой все газетные вырезки и письма, касавшиеся смерти Эрола, и погрузился в работу. Однажды я, к своему удивлению, вдруг осознал, что не могу вспомнить имя Эрола. В течение последующих нескольких лет бывали моменты, когда я не мог вспомнить даже свой родной язык. Конечно, существовало логическое объяснение – я редко пользовался турецким языком, но теперь я уверен, что причиной такого подавления была моя неосознаваемая вина.

Хорошо помню один странный эпизод того времени, говорящий о степени не нашедшего выхода гнева. Однажды друг с гордостью показал мне свою коллекцию оружия и убедил меня поупражняться вместе с ним в стрельбе по мишеням. Я никогда не пользовался оружием, однако он подбил меня сделать выстрел. Я прицелился и в бешенстве стал выпускать очередь за очередью, попадая в яблочко. Подозреваю, что тогда, в полной мере не осознавая этого, я дал волю ярости: я злился на себя за беспомощность, на тех, кто убил Эрола, и, возможно, – на своего друга за то, что он получил пулю и покинул меня.

Прошли годы, прежде чем психоанализ позволил мне скорбеть по Эролу и встретиться лицом к лицу с виной, которую я испытывал, находясь вдали от родины в такое кровавое время. Но тогда я спрятал свое горе за семью замками, и ни один человек, кто знал меня в тот период, не предполагал, что мне очень плохо. Я заботился о пациентах, женился, завел детей. И все это время я был занят тем, что подавлял свое горе, отказываясь от своей способности участвовать в «великом человеческом цикле смерти и возрождения».

Хотя в процессе прохождения психоанализа я начал скорбеть об Эроле, моя работа горя была завершена, когда после двенадцати лет отсутствия я вернулся на Кипр. Я запланировал посетить семью Эрола и наших общих друзей, и это был, как теперь мне ясно, надолго отложенный пересмотр нашей дружбы, его жизни и смерти.

Я привожу в качестве примера смерть Эрола, чтобы показать, как стечение обстоятельств приводит к осложненному горю. Эрол погиб в то время, когда я был одинок и незащищен, находился в изоляции, вдали от дома, и осуществлял тяжелую внутреннюю работу для того, чтобы пережить множество других утрат. Моя способность горевать была перегружена. Если бы я был на Кипре и участвовал в похоронной церемонии (которая покончила бы с моим отрицанием и позволила бы мне горевать), то смерть Эрола, возможно, не повлекла бы за собой моих стойких проблем. У нас были близкие и относительно бесконфликтные отношения. Угроза вины выжившего могла бы намного уменьшиться.

Нижеперечисленные факторы риска в переживании горя являются просто сигналами. Не существует мерила, если говорить о том, что способен выдержать человеческий дух и что может повергнуть его. Раз у братьев или сестер общая жизнь, мы часто полагаем, что у каждого из них будет схожая психологическая ахиллесова пята. Но оказывается, что это не так. Родители обращаются с каждым ребенком по-разному. Процесс рождения, эмоциональный склад, личный опыт, травмы и различные (большей частью неосознанно исполняемые) роли в семье определяют индивидуальную способность переносить утраты.

Нам необходимы время и пространство для переживания горя: этим, в частности, объясняется наличие обряда похорон в большинстве культур и религий. Похоронные ритуалы адресованы психологической потребности в скорби и запускают ее. После того, как скорбящий вовлекается в планирование похорон, видит тело умершего и вынужден постоянно принимать соболезнования, отрицать смерть становится все тяжелее. Кроме устранения отрицания такие ритуалы полезны еще и тем, что могут выявить и разрешить проблемы, связанные с переживанием горя. Например, тому, кому трудно выбрать похоронную службу, гроб или место захоронения, возможно, трудно принять смерть. Сегодня горе усугубляется часто тем, что наша жизнь оторвана от религии или расширенной семьи.

Порой мы воздерживаемся от полного переживания скорби из-за характера смерти. Шок, сопровождающий внезапную смерть, может сковать процесс горевания. В 1969 году двадцать три пациента, проходивших лечение в Центре Университета Вирджинии в связи с осложненным горем, потеряли своих любимых именно внезапно[44]44
  По иронии судьбы даже смерть, следующая за продолжительной болезнью, может переживаться как внезапная, если она происходит тогда, когда понесший утрату не ожидал ее, например когда он был в непродолжительном отпуске. Volkan, 1970.


[Закрыть]. Такие смерти лишают нас ощущения, что мир – это безопасное место, заставляют нас искать объяснения произошедшего и испытывать вину за то, что мы не предотвратили утрату. Проведен ряд других исследований, подтверждающих сказанное. Гарвардское исследование вдов и вдовцов в возрасте до сорока пяти лет выявило, что у столкнувшихся с такими внезапными утратами (предупреждение о возможном фатальном исходе менее чем за две недели или извещение за три дня о неминуемой смерти) отмечался более высокий уровень тревоги, самобичевания или депрессии, чем в других группах людей, переживавших горе; к тому же у них чаще наблюдалось осложненное горе[45]45
  Click, Weiss and Parkes, 1974.


[Закрыть]. Еще одно исследование показало, что у родителей, лишившихся своих взрослых детей внезапно и трагично, например в результате автомобильных катастроф, было значительно больше проблем, чем у тех, кто потерял детей в результате продолжительной болезни, например, рака[46]46
  Shanfield, Swain and Benjamin, 1986–1987.


[Закрыть].

Насильственная смерть добавляет сложностей. В большинстве случаев мы подавляем или вытесняем гнев, необходимый для переживания горя, потому что выражение гневных чувств несет в себе слишком большую угрозу, является слишком явственным отголоском смерти как таковой.

Склонность человека отрицать утрату обсуждалась в первой главе. Когда мы изолированы от близкого человека в момент его смерти, или же сосредоточены на других обстоятельствах, мы отдаем себя во власть подобного отрицания. Например, в пылу сражения солдаты зачастую не переживают скорбь; они должны подавлять свое горе, чтобы сохранять сосредоточенное внимание. Если любимый человек умирал вдали от нас и мы не видели его тела или не были на похоронах, то такое разъединение дает нам пишу для отрицания. Изолирует не только география. Когда смерть накладывает позорное пятно, как, например, в результате суицида, передозировки наркотиков или СПИДа (что обсуждается дальше), оставшихся в живых могут не допускать в определенные социальные сообщества и ограничивать в выражении горя. Наконец, чтобы горевать, мы должны быть способны принять мысль об утрате. Тот, кому известна скорбь об утрате, возможно, решит, что наше уменье горевать превышает меру.

СПИД имеет сходство с любой хронической болезнью, в которой диагноз обычно опережает смерть на несколько месяцев или лет, что дает время заранее погоревать и осуществить некоторые приготовления к расставанию. Но вместе с тем смерть от СПИДа – особенная смерть, а связанное с ним клеймо может сделать переживание горя чрезвычайно мучительным и обрекающим на изоляцию. Театральный критик издания «Виллэдж Войс» Майкл Фейнгольд описывает, как СПИД меняет картину утраты:

«СПИД лишает нас наших ролей в привычной сцене смерти. Он – помеха любым утешающим нас шагам, которые мы, возможно, сделали в сторону Смерти. Смерть от СПИДа носит характер эпидемии, и поэтому никогда не может быть полностью личной. Она приходит незаслуженно раньше времени, дает отсрочку или поражает по своему произволу, и поэтому не может быть полностью неизбежной. Из-за ее случайного характера никто никогда не может считать ее всецело результатом своих собственных действий и полностью взять ответственность за нее на себя, как должен это сделать герой трагедии. Просто вот она: кидает жребий так и так, калечит одни жизни и почему-то не обременяет себя другими, чудовищно затягивает одни мучения и легко обрывает другие – будто лист, готовый осенью с тихим шелестом упасть с дерева. Ее безрассудная прихоть и власть подавляют любой отклик с нашей стороны. Мы отвечаем на это недоуменной заторможенной настороженностью, опасаясь за наши жизни и за создаваемые нами образы – кучки нервных второплановых актеров в спектакле, непредсказуемое главное действующее лицо которого неожиданно явилось на сцену пьяным и с заряженным ружьем»[47]47
  Feingold, 1990, p. xii.


[Закрыть].

Скорбь по умершим от СПИДа не может, вероятно, не осложняться по различным причинам, но главный осложняющий фактор – это культурная среда. «Отсутствие толерантности и дискриминация пациентов со СПИДом распространяются и на тех, у кого СПИД отнял любимых людей. Переживающим такое горе часто не хватает поддержки: у них нет никого, с кем можно было бы говорить о своей боли. Слишком часто они становятся теми, кого мы называем „невидимыми скорбящими“, – сказала Кэтлин Перри, директор программы помощи и поддержки в Манхеттенской больнице Св. Винсента. – Наша культура обесценивает человека, который умер. Что может изолировать больше?»

Печаль об умершем от СПИДа сравнима с оплакиванием самоубийцы – в том смысле, что жертву осуждают за гибель. Понесшим утрату внушают, что их горе менее заслуживает утешения, поэтому им недостает внутренней свободы для выражения боли. Когда у Долорес, дочери Анны Блейк, диагностировали СПИД, миссис Блейк обнаружила, что пересматривает свою дружбу с людьми, пытаясь найти среди друзей кого-то, кому можно довериться, у кого можно получить поддержку. Она обратилась к подруге, которую знала тридцать пять лет, но та отвернулась от нее. «Мне пришлось справляться с этим разрывом в момент наивысшего напряжения, связанного с утратой Долорес, – вспоминала миссис Блейк. – Это и отличает СПИД. Если теряешь возлюбленного или ребенка от рака, друзья собираются вокруг тебя и оказывают поддержку. Если ты говоришь: „У моей дочери СПИД, – люди начинают избегать тебя. Ты теперь олицетворяешь для них болезнь“.

В 1984 году по просьбе службы доверия для больных мужчин-гомосексуалистов больница Св. Винсента организовала группы самопомощи, рассчитанные на тех, кто понес утрату от СПИДа. Эта важная работа повела к выводам, раскрывающим отличительные особенности процесса горевания, связанного со СПИДом, и я очень благодарен работникам больницы Св. Винсента за то, что они поделились этими наблюдениями.

Оплакивание пациента со СПИДом начинается с подтверждения диагноза при обследовании на ВИЧ-инфекцию, сказала миссис Перри. Поскольку теперь жизнь, кажется, переменилась и переменам не будет конца. Однако после периода приспособления повседневная жизнь человека может возобновиться в более-менее нормальном режиме, продолжила она, при условии, что на здоровье жалоб нет. Следующий тяжелый удар связан с переходом СПИДа в прогрессирующую стадию. На этом этапе пациенты и их семьи сталкиваются лицом к лицу с жестокой реальностью смерти. У них мало надежды на ремиссию или выздоровление, поэтому существует трудность в сохранении отрицания – важного амортизатора, позволяющего скорбящим постепенно постигать реальность», – сказала миссис Перри. Мы все знаем, что люди со СПИДом долго не живут, а значит, утешение – не для нас. После того, как СПИД диагностирован, скорбь постепенно нарастает из-за осложнений, поскольку пациенты утрачивают способность работать и не справляются с повседневными делами.

Тот факт, что страдающие от СПИДа люди молоды, а медицинское сообщество не способно найти лекарство от этой болезни, усугубляет ощущение, что это жестокая и неестественная человеческая судьба, а поэтому смерть от СПИДа оплакивать еще тяжелее.

Если отношения с больным СПИДом включали секс, скорбь осложняется страхом заражения. Участник группы самопомощи при больнице Св. Винсента выразил суть своего положения. «Это человек, с которым я спал. Моя утрата осложняется страхом, что мне тоже предстоит это пройти… но его не будет рядом, чтобы провести меня через это… Эта болезнь чудовищна. Это не чистая опрятная смерть, как от сердечного приступа. Сердечный приступ не заразен»[48]48
  Все высказывания членов мужской группы поддержки при больнице Св. Винсента цитируются по видеозаписи «Люди, не показывающие свою печаль», любезно предоставленной больницей Св. Винсента, Нью-Йорк.


[Закрыть]. Страх заболеть СПИДом становится все более ужасающим, замечает миссис Перри, потому что физические симптомы горя – недомогание, желудочно-кишечное расстройство, нарушение сна, усталость – могут иметь сходство с болезнями, возникающими в результате СПИДа.

Горевание может также осложниться, если понесший утрату не получает формального признания факта существовавших отношений и понимания значимости потери. Инженер из группы при больнице Св. Винсента вспоминал, что сотрудники на работе ничего не знали о его личной жизни и не понимали, почему он так озабочен «болезнью в семье». Необходимость сохранять хорошую мину при плохой игре утяжеляла физическую нагрузку и эмоциональный стресс, связанные с уходом за его заболевшим возлюбленным Другой участник группы Св. Винсента обрисовал, как благожелательные люди низводили его горе до банальности. «Они говорили: „О, я знаю, что ты испытываешь. У меня умер дедушка“. Или: „У меня умерла собака“. Но это была смерть не домашнего животного или старика. Умер мой супруг». Боль от отсутствия формального признания отношений делается сильнее, если семья умершего возлюбленного не одобряла их и не пустила на похороны понесшего утрату партнера, отрицает его право на общую собственность или же как-то иначе вымещает на нем свой гнев.

Родственные чувства, проявление заботы, бывающие причиной раздоров в любой убитой горем семье, часто усиливаются в случае смерти от СПИДа, особенно если семья связывает смерть с каким-то определенным образом жизни или поведением. «Люди столько не понимают, что касается этой болезни, – говорит Анн Блейк. – Они не понимают, что кто-то занимается любовью или принимает наркотики, но при этом не держат в голове мысли о смерти». Чтобы избежать позора, связанного со СПИДом, некоторые семьи скрывают природу болезни и не пускают родственников и друзей в больницу, не допускают их до похорон, опасаясь, что те обнаружат истинную причину смерти. Подобное поведение изолирует семью, лишает ее традиционных источников поддержки и может осложнить горе. «Понесшие утрату переживают обычное в таких обстоятельствах чувство потери, – замечает миссис Перри, – но они испытывают также гнев и стыд из-за вынужденной лжи и тех способов, которыми они добились сокрытия тайны. Этот стыд может препятствовать изживанию их горя».

И, наконец, горе, связанное со смертью от СПИДа, может осложниться из-за притупления способности скорбеть. С начала 1980-х годов определенные сообщества живут в состоянии непрекращающейся осады, ежедневно теряя друзей и никогда не имея возможности как следует оплакать хотя бы одну смерть, потому что число умерших друзей и возлюбленных постоянно растет. В книге «Время взаймы: некролог о жертвах СПИДа» Пол Моне описывает то, как СПИД атаковал его мир:

«Никто не знает, где начинается СПИД. Теперь мои друзья в Лос-Анджелесе с трудом могут вспомнить, что они чувствовали раньше, до появления болезни. Но все мы наблюдали за тем, как росли потери в Нью-Йорке, потом в Сан-Франциско – за годы до того, как это коснулось нас здесь. Медленно зарождающийся ужас – вот как это приходит. Сначала ты оснащен сотнями различных амулетов, чтобы не подпустить это к себе. Затем внезапно выясняется, что какой-то твой знакомый оказался в больнице, и вдруг – ты сам, готовый сражаться, в расцвете сил. Врачи особо не заботятся о том, чтобы скрыть, что у тебя нет средств к самозащите. Поэтому ты пытаешься смастерить хоть какое-то оружие из того, что у тебя под рукой, словно узник, вытачивающий нож из ложки. Ты сражаешься яростно, грубо, но уступаешь в грубости – этому»[49]49
  Monette, 1988, р. 2.


[Закрыть].

Не случайно, что Моне использует образ войны. Часто в качестве модели, наиболее близкой переживаниям геев, уцелевших в эпидемии СПИДа, берется опыт солдат, понесших множество утрат в военное время. Но даже эта модель не вполне подходит, потому что те смерти, по крайней мере, могли быть оправданы высокой моральной целью защиты своей страны, в то время как смерти от СПИДа кажутся совершенно случайными и бессмысленными.

Работа горя включает не только полное оплакивание утрат в настоящем, но и прохождение через любые не полностью оплаканные утраты в прошлом. Такие задачи становятся невыполнимыми, когда одна утрата накладывается на другую. Психолог, консультирующий случай тяжелых утрат, заметил: «Живущие в мире ВИЧ, едва завершают скорбеть по одному ушедшему, как обнаруживают, что умерли еще четверо, а то и десять других»[50]50
  Struggling to Cope with the Losses as AIDS Rips Relationships Apart// The New York Times. Dec. 6, 1992, pp. Al, A32.


[Закрыть].

СПИД привел к пересмотру как идеи будущего, так и представления о продолжительности жизни у целого поколения. Если раньше молодые люди считали смерть случайным событием, отвлеченным понятием, то теперь мужчины и женщины уже в двадцать-тридцать лет вынуждены справляться со множеством утрат. Социальный работник, сам ВИЧ-инфицированный, описал в газете «Нью-Йорк Таймс», как вирус ограничил его мир. Сотня его «хорошо знакомых» людей умерла от СПИДа, и сейчас, по его оценкам, больше половины его близких друзей «болеют или уже ушли из этой жизни». Когда он вновь побывал в Нью-Йорке, то «чувствовал себя, как еврей, вернувшийся в Берлин после Холокоста. „Мир, который я знал, ушел… Я скорбел по стольким людям. Мне сорок с небольшим, и тяжело смириться с тем, что это конец твоей жизни и конец жизни твоих сверстников. Эти чувства невыносимы. Это произошло лет на тридцать раньше, чем я предполагал“[51]51
  Там же.


[Закрыть].»

Мы все еще не имеем исчерпывающих исследований, в которых рассматриваются отдаленные психологические последствия эпидемии СПИДа. Возможно, кто-то думает, что сообщество геев будет уничтожено СПИДом. Однако происходит совсем иное. Какими бы ни были индивидуальные последствия, геи как сообщество мобилизовали духовные, физические и политические силы, чтобы ответить на брошенный им вызов. Налицо их героизм, гуманность и мужество, они демонстрируют незаурядное старание справиться с болезнью.