Текст книги "Мы серые ангелы (сборник)"

Победа

Светланка сидела у него на коленях и всем своим маленьким тельцем прижималась к нему, потому что это был её папа. Ей было всего четыре года, и она ещё никогда в жизни его не видела. Вокруг за столом сидели люди, смеялись и очень часто повторяли слово ПОБЕДА. Светланка поняла, что это слово означает, это когда все папы возвращаются домой. Она изо всех сил прижималась к папе, потому что чувствовала что-то родное, своё. Мама очень часто говорила ей это слово – папа. Слово «папа» было тоже очень хорошее, оно почти как мама, только немного строже. От мамы пахло молоком, домом, а от папы табаком и каким-то другим резким запахом, у него были очень сильные руки и колючие усы. Когда папа целовал Светланку, ей было очень щекотно. Светланка стала играться с какими-то блестящими железками, которые висели на груди у папы, их было много. За столом веселились люди. Потом заиграла гармошка, и все вышли во двор танцевать. Папа схватил Светланку и стал подбрасывать её вверх со словами: «Дочка, ПОБЕДА, я вернулся, я живой, ПОБЕДА!»

Он кричал и подкидывал её так высоко, что Светланка испугалась и немножко писнула в трусики от страха, совсем чуть-чуть, но всё равно смутилась. Поэтому, когда папа отпустил её, она подбежала к маме и уткнулась ей в колени. Потом подёргала за подол юбки, мама нагнулась, и Светланка рассказала ей свою тайну. Мама улыбнулась и, взяв Светланку за руку, пошла в дом.

Потом люди сидели ещё за столом, веселились, всё время звучало слово ПОБЕДА! Светланка опять пробиралась через ноги к своему папе. Он брал её к себе на колени, и она игралась с блестящими железками или просто прижималась к нему. Опять выходили на улицу, танцевали, папа опять бросал Светланку вверх, но теперь она уже ничего не боялась, она веселилась вместе со всеми, ведь была ПОБЕДА, а это значит, что папа вернулся навсегда. Люди опять сели за стол, уже начинало темнеть, и Светланка пошла спать.

Светланка проснулась от грохота. Сев на своей кроватке, она увидела, что мама сидит на полу в окружении кастрюль и держится за щёку. Рядом стоял папа, очень злой, со сжатыми кулаками.

– Ну ты и сука, Глашка, – сказал папа.

– Да сука, сука, я же не спорю, но ведь, Стёпушка, я тебе сама всё рассказала, и это один раз было, – говорила мама и плакала.

Светланка ничего не понимала, поэтому просто сидела в своей кроватке.

– От тебя целый год весточки не было, а бригадир, как бык-обходник, всех баб в смущение вводил, можно подумать, у тебя там за четыре года ничего не было, – продолжала говорить мама.

– Ладно, – сразу осёкся Степан, – хоть не в доме?

– Да нет, Стёпушка, там, на ферме, прилип, зараза, поймал, когда мне шибко плохо было, – сразу затараторила мама.

– У тебя есть там ещё? – спросил Степан, устало садясь за стол.

– Да есть, есть, Стёпушка, – сразу вскочила и засуетилась мама.

Она быстро достала бутылку, принесла тарелку с капустой и налила целый стакан мутной жидкости. Папа выпил этот стакан, потом закусил капустой и увидел Светланку. Со словами: «А кто это тут у нас не спит, а?» подошёл и сел к ней на кроватку. Он теперь был в светлой рубахе без этих блестящих штучек. Светланка приподнялась, обняла папу за шею и прошептала ему в ухо: «Папа, я тебя очень люблю, но пусть мама больше никогда не плачет, хорошо?» – поцеловала в колючие усы и легла обратно на подушку. «Хорошо, хорошо, дочка, обещаю, ну всё, спи», – и опять щекотно её поцеловал.

Задёрнув занавеску, Степан вернулся к столу. Глаша сидела и тихо плакала. Степан налил себе ещё стакан самогона, крякнув, опрокинул его, закусил квашеной капустой.

– Завтра пойду этому свиноте ноги повыдёргиваю, – зло сказал он.

– Ой, не трогай ты его, – опять затараторила мама, – его уже муж Малёнкиной отметелил, он раньше тебя вернулся, там столько шуму было, из района приезжали, Малёнкина забрали, три недели просидел.

Степан уже захмелел и с улыбкой слушал жену. В голове стояло одно слово ПОБЕДА, он вернулся живой, здоровый к жене и дочке, а остальное всё мелочи, всё перемелется.

– А давай сына ещё сделаем, – обнял он жену.

– Да сделаем, сделаем, Стёпушка, только не сегодня, – заулыбалась Глаша, – с тебя сегодня какой уже работник, – и засмеялась.

– Да я ещё смогу, – заупрямился Степан, но сам встать из-за стола уже не смог.

– Давай, пошли спать, – Глаша подхватила мужа и потащила к кровати.

– Да я все четыре года на передовой, и два лёгких ранения всего, – бормотал Степан.

Глаша дотащила мужа до постели, и тот сразу уснул. Она счастливая прилегла рядом. Слёзы сами текли, она их даже не вытирала, только шептала: «Вернулся, вернулся, слава Богу, спасибо тебе, Господи, это я грешница, но я отмолю, не сомневайся, я ему ещё ребят нарожаю, сколько захочет…» Незаметно для себя Глаша уснула на груди у мужа, крепко, очень крепко обняв его.

Светланка лежала в своей кроватке и думала: «Какие странные эти взрослые, то смеются, то плачут, и всё в один день». Потом вспомнила, как сама бежала к речке, смеялась, споткнулась, упала, разбила коленку, было очень больно, и она заплакала. Получается, это не люди странные, это жизнь такая странная. С этими мыслями Светланка и уснула.

Милая, добрая, хорошая

Мне надо было съездить по делам в Вологду. Билетов в плацкартные вагоны уже не было, поэтому пришлось ехать в купейном. Зайдя в своё купе, я увидел свою попутчицу в виде аккуратненькой старушки с очень грустными и добрыми глазами. Положив свои вещи, я уселся на своё место и, как и все пассажиры, уставился в окно.

Старушка занималась тем же, но иногда с интересом посматривала на мои руки. Дело в том, что ещё по молодости я сделал наколки на своих руках, и иногда меня принимали за того, кем на самом деле я никогда не был. Смутившись, я убрал руки со стола. Тем временем поезд тронулся и, предвкушая хороший сон под стук колёс, я разобрал постель и пил чай, жуя прихваченные с собой бутерброды.

Старушка тоже пила чай. Неожиданно она заговорила:

– Я погляжу, вы тоже хлебнули горя в жизни, – промолвила она, чуть кивнув на мою руку со стаканом чая. – Да не смущайтесь вы так, – добавила, когда я вновь спрятал руку под стол.

– Ошибки молодости, – хотел было объяснить я, но она, смотря чуть в сторону, начала, как я уже понял, свой монолог. Я приготовился выслушать очередной рассказ о нелёгкой жизни на русской зоне.

– Сидеть и так тяжело, а ещё когда сидишь не за дело, а за кого-то, тяжелее вдвойне. Вот моя дочка Варюша попала в такую историю. Девка она хорошая, не гулящая, к учебе опять же её тянуло. Школу хорошо закончила, на бухгалтера выучилась да и к подружке в фирму устроилась. Деньги стала зарабатывать, мне помогала, а как сейчас на одну пенсию прожить. Да очень она уж преданная по жизни. Вот это её и сгубило. Не знаю, чего там у них получилось, но налоговая инспекция к ним нагрянула. Дочку мою и директора, подружку её значит, под суд. А подружка на суде всё так обставила, что Варюша стала виноватой, хотя сама всё и крутила. Дурёха моя весь суд промолчала. Вот два года и схлопотала. Подружка сухой вышла, как оказалось, ушлая была. Парень у моей Вари был, пожениться они хотели, так он сразу после суда и исчез.

Два года срок не малый, особенно если сидишь без вины. Бедовая она оттуда вышла, на работу нигде не берут, выпивать стала, драться и опять за драку на улице чуть не угодила. Всё подружку обидчицу свою искала, а та в другой город жить уехала. Участковый наш, хороший человек, поговорил с ней по душам да и на работу устроил в такси. Она хорошо машину водить умеет. Ещё мой муж покойный водить её учил да приговаривал: «Учись, Варька, в жизни всё пригодиться может». Вот, значит, и пригодилось. Стала она работать, и вроде как всё налаживаться стало. С мужчиной познакомилась. Правда, он старше её лет на пятнадцать, но я уж в их дела не лезла. С ней тяжело после тюрьмы стало, а он терпел. Начнут спорить о чём-нибудь, разругаются, она ему: «Да зэчка я, сука, стерва, чего тебе от меня надо?», а он ей: «Нет, Варюша, ты милая, добрая, хорошая!» Он давно её замуж звал, а Варюша всё сомневалась, что её такую бедовую полюбить могут, помнила, видно, как от неё первый жених сбежал.

Тут она замолчала. Я увидел в уголках её глаз слёзы. Под стук колёс мы молчали. Мимо проносились деревни, станции, на них люди со своими делами и заботами. Минут через пять, всё же проглотив свои внезапно нахлынувшие слёзы, старушка продолжила свой рассказ, и, как я уже понял, в главной своей части.

– Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Поехала как-то Варюша в соседний город клиента отвозить, да на обратном пути увидела свою обидчицу, та в свою машину садилась. Вскипело, видимо, у Варьки всё, да так, что разума лишило, развернула она своё такси, разогналась и прямо в эту машину понеслась. В последний момент увидела, что в машине ребёнок, отвернула да и в столб врезалась. Такси разбила, а саму пришлось по запчастям собирать. Мужик её побелел весь, когда узнал. Полгода по больницам её выхаживал, а потом ещё год дома как за дитём малым, лежачая она была, врачи сказали, что ходить не будет, а он выходил. Любит он её сильно.

Подружка, обидчица её, всё поняла, лечение и ремонт машины оплатила, в больницу приходила прощение просить, значит. Только Варюша послала её подальше. А сейчас уже всё хорошо, расписались они со своим, дочка у них будет.

Старушка замолчала. Глаза её были по-прежнему задумчивыми, но в них было столько тепла и света. Поезд стал замедляться перед очередной станцией. Старушка засуетилась, собирая свои немногочисленные пожитки. Поезд остановился. Старушка посмотрела в окно и вся засветилась от счастья.

– А вон они, мои касатики, встречают, – кивнула она в окно.

Я увидел там крепкого, не по годам седого мужчину и симпатичную молодую женщину с признаками беременности. Она хромая, с палочкой пошла к нашему вагону. Он очень бережно поддерживал её. Старушка, тем временем попрощавшись, вышла из купе. Через минуту я увидел их всех на перроне. Они оживлённо разговаривали и улыбались друг другу так, что на станции стало светлее.

Кому нужна война
Повесть

Моей маме и бабушке посвящается

Лето, 1942 год, белорусская деревня.

Петро сидел на берегу речки. У него жутко болела с похмелья голова. Он держал её руками и тихонько стонал. «Чёртов шнапс у этих фрицев, от него вечно болит башка, да вчера явно перебрал после очередной акции», – вспоминал он. Пётр Кольцов служил в полиции. Он сам попросился туда, когда пришли немцы. Раньше при Советах его и за человека не считали, всё лентяй, да лентяй, зато теперь он уважаемый человек, все в деревне его боятся, и немцы уважают, особенно эти в чёрной одежде эсэсовцы, всегда берут с собой на акции. Там всегда наливают шнапса, потом дают пулемёт, и он стреляет по тем, кого они решили поставить к стенке.

Бывает человек по двадцать сразу, как вчера, например. Петру не было никакого дела до этих людей. Раз немцы решили, значит, так и надо делать, они теперь власть. Как же всё-таки болит голова.

Вдруг он услышал шаги, кто-то шёл по тропинке. Петро повернул голову и ждал. На тропинке появилась молоденькая девушка с корзинкой в руке, наверное, она шла за ягодами. «И не боятся в лес ходить, там же партизаны, хотя их-то они не тронут, не то что меня сразу к стенке», – со злостью подумал Петро. Девушка подошла ближе, и он её узнал, это была Виктя, в их доме сейчас полковник живёт, строитель, седой, важная шишка, к нему даже эсэсовцы не суются. «Красивая девка, статная, вот бы её в кусты затащить», – мелькнула мысль у Петра. С похмелья он плохо соображал, поэтому встал, движимый своим животным желанием.

– Здравствуй, дядя Петро, – улыбаясь сказала, подходя, Виктя.

– А куда это ты идёшь, к партизанам, небось? – хмуро спросил её полицай, уставившись на неё своим недобрым взглядом.

– Да какие партизаны, за ягодами я, брусники побрать маленько, мама пироги печь собралась для господина полковника, – соврала Виктя, видя недобрый похмельный мужской взгляд. Он и раньше на неё уже так смотрел, но боялся немецкого полковника, который жил у них. Был такой случай. Молоденький немецкий солдатик, денщик полковника, разговаривал с ней, вернее, лопотал что-то на своём и смотрел такими влюблёнными глазами, Виктя захотела уйти, а он схватил её за руку и лопочет, лопочет. Виктя стала вырываться, а тот продолжал её держать. Это увидел полковник, как рявкнул на своём, солдатик жутко перепугался и сразу отпустил её, она убежала. После этого полковник построил всех своих денщиков, что-то долго им говорил, а потом взял и отхлестал того солдатика перчаткой по щекам. Это видели несколько полицаев. После этого полицаи перестали обращать на неё внимание. Вот и сейчас она напомнила этому пьяному скоту про полковника.

Тот хоть и с похмелья, но, видимо, вспомнил, поэтому только проводил её недобрым взглядом и бросил ей вслед:

– Я до тебя ещё доберусь, шалава!

– У вас, дяденька, всё равно ничего не получится, вы всё время пьяный, – засмеялась Виктя и побежала по тропинке.

– Ах ты, курва! – крикнул ей вслед Петро и побрёл в деревню, ему надо было срочно похмелиться.

Тем временем Виктя уже просто быстрым шагом дошла до приметной раздвоенной берёзы и остановилась. Через несколько минут к ней вышли два партизана, один совсем молоденький, другой лет сорока. Они поздоровались, и Виктя с партизаном, который постарше, отошли вглубь леса, а молоденький остался в кустах рядом с берёзой. Пройдя немного, Виктя остановилась:

– Ну, давай, дядя Прокоп, а то забуду всё, – сказала Виктя и сняла платок, – упарилась, пока бежала.

– А чего бежала, – усмехнулся Прокоп, здоровенный мужик, бывший агроном, – к Василю торопилась?

– Дядя Прокоп, ну хватит, давайте записывайте, а то забуду.

– Ладно, дочка, погоди, сейчас блокнот достану, – доставая из-за пазухи небольшой блокнотик и карандаш, Прокоп приготовился записывать.

Виктя, закрыв глаза, стала перечислять количество эшелонов и каких проследовало через железнодорожный мост, который был виден с чердака их дома, за последние три ночи. Она по заданию партизан вела наблюдение за этим стратегически важным мостом. Днём немцы не решались пускать составы через этот мост, поэтому информация получалась исчерпывающая.

– Всё, – открыла глаза девушка, – больше эшелонов стало, дядя Прокоп.

– Да я вижу, Виктория, немец что-то готовит, – Прокоп засунул блокнот обратно и, с хитрецой посматривая на неё, сказал: – Ну что, идите, помилуйтесь, я тут пока покурю, минут пятнадцать у вас есть.

– Дядя Прокоп, – вспыхнула румянцем Виктя, – я же просила меня так не называть, какая я вам Виктория, я просто Виктя, – но тут же заторопилась к заветной берёзе.

Василь, крепкий светловолосый парень, уже заждался свою возлюбленную Вику, ах, да, Виктю, так она всегда просила её называть. Они учились в одной школе. Она ему нравилась, и весной перед самой войной они начали встречаться. Её мама, тётка Соня, очень строго воспитывала дочку, поэтому Виктя никаких вольностей не позволяла. Но ему нравилась эта недотрога, которая мечтала только об одном, она очень хотела учиться. Она и его уговорила после школы ехать в Минск учиться. Виктя хотела стать врачом, ну а он решил учиться на строителя. Они перед войной и поцеловались-то всего два раза. Это потом уже, когда война началась и он уходил в партизаны, она прибежала к нему, и они долго целовались, минут двадцать, наверное. А сейчас… а вот и она идёт, как всегда, гордая, неприступная, стройная, с чёрными вьющимися волосами, карими глазами, с такой милой очаровательной улыбкой. Сердце Василя зашлось в сладкой истоме. Он просто вышел ей навстречу, Виктя не любила, когда он её пугал.

Виктя всё равно вздрогнула и недовольно сказала:

– Василь, ты всё время меня пугаешь, как ты так тихо ходишь, я никогда тебя не слышу.

– Я же разведчик и должен быть бесшумным и невидимым, – сказал Василь, широко улыбаясь, и потянулся к девушке, – сокровище ты моё пугливое.

Но Виктя сделала сердитый вид и разрешила поцеловать себя только в щёчку. Василь не настаивал. Он хорошо знал, что она всегда манерничает в начале их встреч, зато прощаясь целуются много и от души.

Они остановились, скрывшись в кустах недалеко от тропинки от случайных глаз.

Василь, с грустью посмотрев на свою возлюбленную, сказал:

– Виктя, говорят, что скоро наш отряд вольётся в партизанскую бригаду, и тогда мы отсюда уйдём.

– А как же мост, за ним наблюдать надо, и сведения кому я буду передавать? – заволновалась девушка и прильнула к нему.

– Пришлют других разведчиков, – тихо сказал Василь, прижимая её к своей груди и вдыхая запах волос своей смуглянки.

– Мне не надо других, мне нужен ты, – шептала она ему в ответ.

Она положила ему голову на грудь и услышала, как бьётся его большое сильное мужское сердце.

Виктя знала, что оно билось только для неё, и от этого у самой сердечко сладко ныло. «Вот кончится война, сразу рожу ему дочку, затем засомневалась, или сына, чтобы был похож на него, такой же сильный и красивый, только сейчас ему ничего не скажу, а то ещё зазнается», – решила Виктя и ещё сильнее прижалась к любимому.

Вокруг шумели сосны, щебетали лесные пташки, и как будто и не было войны.

Раздался условный свист, похожий на свист рябчика. Им надо было прощаться.

Уже подходя к Прокопу, Виктя сказала Васильке:

– Василька, когда я сюда шла, Кольцов пьяный ко мне приставал и видел, что я пошла в лес.

– Что же ты сразу не сказала, – ответил ей Василька, зло сузив глаза.

– Да я убежала и всё, а он сейчас всё равно похмеляться к бабке Гельке пойдёт, потом в баню попрётся, – тараторила Виктя, с любовью глядя на своего Васильку.

– Кхе-кхе, – вежливо раздалось рядом, это подходил Прокоп.

Виктя быстро чмокнула Василя и отпрянула, встав с ним рядом.

– Ну что, поворковали, голубки? – спросил, улыбаясь, Прокоп.

– Я пойду, – вспыхнула Виктя и, глянув на Василя своими карими очами, пошла по тропинке в деревню.

Василь смотрел ей вслед, сердце щемило. Чёртова война, сейчас учились бы они вместе в Минске, встречались, любились, пожениться решили после учёбы, но всё равно были бы вместе.

– Хороша девка, повезло тебе, Василь, – изрёк Прокоп, остановившись рядом, – ладно, после войны поженитесь, детей нарожаете.

– Слушай, дядя Прокоп, её Кольцов видел, как она в лес шла, а от этой гниды фашистской всё что хочешь можно ожидать.

– Погодь, погодь, говоришь, Петро Кольцов, давно этот говнюк напрашивается.

– Да он пьяный, как всегда после акции, сейчас похмелится, потом в баню пойдёт, потом в речке будет остужаться, чуешь, про что я, дядя Прокоп.

– Да понял я, не маленький, ладно, пошли в отряд, там покумекаем, что почём, – говорил Прокоп, уже на ходу вместе с Василём поворачивая к едва заметной тропке.

Петро Кольцов брёл по деревне. Он шёл к бабке Гельке, у неё всегда был самогон. Ему было очень плохо с похмелья, голова просто раскалывалась. Наконец появился неприметный неказистый домик, Петро зашёл внутрь. Маленькая сухонькая старушка, посмотрев на него, всё поняла и со словами: «Опять нажрался, ирод» вынесла ему бутылку самогона.

– Ты у меня повякай ишо, я же не бесплатно, на вон тебе денег, – и достал несколько рейхсмарок.

Старушка сразу прибрала их и довольно сказала:

– Можешь, Петро, у меня тут на веранде посидеть, я тебе и огурчиков принесу, – засуетилась бабка.

– А солёные есть? – спросил Петро, наливая себе целый стакан самогона.

– А як же, счас с погребу достану, – кивнула старушка и на минуту исчезла, – на вот тебе, милок, тут и сальца маленько, – и услужливо поставила перед ним тарелку с закуской.

– Ладно, иди уже, я тут как-нибудь сам разберусь, – промычал Петро, с вожделением глядя на налитый стакан.

Старушка ушла в дом. Петро жадно, большими глотками выпил самогон, закусил и облокотился на стену, ощущая, как самогон разливается по телу. Голова переставала болеть, появилась знакомая лёгкость, жизнь снова налаживалась. Он закурил.

Дымя сигаретой, Петро размышлял, как изменилась его жизнь с началом войны и приходом немцев. Работал он в МТС слесарем. Пытался учиться на инженера, да не получилось, а он так хотел стать начальником, чтобы ходить всегда чистеньким и только командовать. А тут приходилось целыми днями возиться с грязными, в машинном масле деталями. Он так не любил эту работу, но ему нравилось встречаться с женщинами, а это требовало денег, и Петро скрепя сердце работал. Его часто критиковали на всяких собраниях. Пару раз даже пришлось уволиться, но на новом месте его опять доставали эти совестливые комсомольцы и партработники. Ему было уже тридцать, а он так никем и не стал. Особой дружбы он ни с кем не водил, так и жил в родительском доме один. Понравилась ему перед самой войной одна девушка, ладненькая такая, хохотушка. Танцевала всё с ним, но как только появился в деревне курсант-танкист, она сразу к нему переметнулась, а на него даже смотреть перестала. И до чего же был зол Петро на всю свою довоенную жизнь.

Другое дело сейчас. Петро даже крякнул от удовольствия и налил себе ещё полстакана. Выпив и закусив, с папиросой в зубах он вспоминал. По причине плоскостопия к военной службе он был не годен. Когда началась война, его не призвали, сам он на призывной пункт не пошёл. Когда пришли немцы, Петро с месяц присматривался к новой власти, а потом сам записался в полицию. Его сразу зауважали, когда он в новой полицейской форме шёл по деревне, ну боялись, во всяком случае, точно. Даже эта девчонка, которая с курсантом спуталась, глаз на него поднять не смела и дрожала, как осиновый лист. Он подошёл к ней и сквозь зубы спросил: «Ну что, шалава, где твой курсантик, а я тут, вот он я, с кем теперь гулять будешь, только ты мне на хрен не нужна» – и гордо ушёл. У него была теперь женщина Надька, продавщица с магазина в соседней деревне. Он к ней пару раз в неделю наведывался, ох, горяча она в постели была.

Хмель опять забродил в голове у Петра. Он налил себе ещё полстакана самогонки, опрокинул и продолжал размышлять. Нет, хорошо, что началась война. Теперь работать не надо. На акции ездить, да ради бога. Немцы народ понятливый, просто так никого не расстреливают. Петро даже помогал им, указывал на тех, кого они забывали к стенке ставить. Они очень им довольны были. На акциях всё время его по плечу: «Гут, гут, Петро!», потом наливали шнапса и давали пострелять. Петру нравилось стрелять и смотреть, как корчились эти людишки.

На душе у Петра стало хорошо от выпитого самогона и от теперешней его жизни.

– Гелька, где ты там! – крикнул он, бабка вынырнула из сумрака своей избы.

– Ещё чо ли принесть? – спросила она. – Я тебе завсегда, ты же знаешь, – закивала она.

– Не, хватит, пойду в баню, немцы шибко пьяных тоже не любят, завтра на службу, ну давай, – попрощался он и вышел.

Идя по деревне к своему дому возле реки, Петро увидел вдалеке Виктю. «Уже прибежала, сучка, и чего она в лесу делала, вроде для брусники ещё не время. Надо будет в комендатуру её вызвать на допрос, припугнуть, а там и подол задрать можно будет», – усмехнулся Петро своим сальным мыслям и свернул к своему дому. Баню-то он ещё с утра затопил, поэтому, взяв чистое бельё, пошёл париться. Уже вечерело, солнце висело над лесом, кругом трещали цикады. Хорошо напарившись, Петро решил окунуться в речке, она была внизу бани. Он торопился, с некоторых пор он перестал ночевать дома, стал почему-то бояться, поэтому уходил в комендатуру.

Спустившись к речке, Петро замер и прислушался, где-то внизу бабы полоскали бельё, в остальном вокруг было тихо и спокойно. Он зашёл в воду, окунулся, приятная прохлада после парной обволакивала его.

Саженками Петро проплыл метров пятнадцать, течением его снесло к камышам. Он развернулся и поплыл обратно. Оставалось несколько метров, когда Петро вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за ноги и потащил вниз. Он захлебнулся, несколько раз дрыгнул ногами, но держали его крепко, вода заполнила лёгкие. Последнее, что мелькнуло в его голове: «Чёрт, на акцию уже не попаду!»

Василь сидел в кустах на берегу уже одетый, но его ужасно трясло. Он столько просидел в воде, дожидаясь этого упыря Кольцова, что замёрз до посинения, но всё-таки дождался. Все знали про эту привычку Кольцова после похмелья париться в бане и окунаться в речке. Гарантии, конечно, не было, но Василь надеялся и не зря. Решение о ликвидации Кольцова было принято сегодня в отряде, вот Василь и предложил свой план. Так было надёжнее, меньше подозрений. Полицай утонул спьяну и всё тут.

Тётка Соня сидела на кухне и тихонько плакала. Да, в общем-то, какая она ещё тётка, молодая женщина тридцати шести лет, но в деревнях замужних женщин с детьми уже называли тётками. Соня плакала, потому что было страшно. Идёт война, муж ушёл на фронт, и она о нём ничего не знает. Деревню заняли немцы, в её доме живёт немецкий полковник. Она боялась за детей. Старшая дочь Виктя связана с партизанами, то и дело бегает в лес, а если выследят? Младший Иван, которому всего двенадцать, тоже целыми днями где-то пропадает. Война разрушила всю её жизнь. Слёзы текли по щекам женщины, она молча их вытирала, а слёзы всё текли и текли. Погоревав так, Соня начала себя успокаивать. У других ведь ещё хуже. Слава Богу, она перекрестилась, дети с ней, все живы, здоровы, да и с немцами им повезло, строители, а не те, что в чёрном. Те-то, она слышала, в соседних деревнях шибко зверствуют, а особенно наши выродки полицаи. Никогда бы не подумала, что Кольцов такой сволочью станет, сколько уже наших пострелял, а до войны такой тихоня был. Да и с полковником ей тоже повезло, вежливый такой, культурный. За Виктю вступился, солдатика вон как отчихвостил, и эти выродки всё видели. Боялась она за дочку, семнадцатый год шёл, девка видная, мало ли чего. Постепенно Соня стала успокаиваться.

Она услышала, как к дому подъехала машина, это привезли полковника. Соня быстро вытерла остатки слёз кончиком платка и пошла на кухню, ужин для полковника был уже готов. Такой уговор у них был с первого дня, он давал ей продукты, она готовила для него завтрак и ужин. Обедал полковник на службе. Продуктов было много, так что хватало всем. Соня готовила обычную крестьянскую еду, но полковнику, видимо, нравилась такая пища, он вообще был непривередлив ни в чём. Послышались шаги, Соня достала из печки чугунок с борщом и вместе с тарелкой поставила на стол. Полковник всегда ужинал в одиночестве.

– Хороший вечер Соня, – поздоровался полковник, он неплохо говорил на русском.

– Здравствуйте, – кивнула она в ответ и хотела уже уйти, но он остановил её.

– Соня, я написал своей жене Марте о том, как вы заботитесь обо мне, она благодарит вас за это.

– Передавайте ей привет от меня, – с натянутой улыбкой ответила Соня и вышла в сени.

Полковник Вильгельм фон Путткамер ужинал в одиночестве и думал, он всегда много думал, это его никогда не тяготило. Он думал о загадочном русском народе. Его древний род был весьма близок к роду Бисмарков, и Вильгельм глубоко почитал Железного канцлера Бисмарка, этого самого великого для Германии государственного деятеля. Он даже русский язык выучил, как его великий родственник. Вильгельм думал о том, что начинать войну с Россией было изначально ошибкой. Он хорошо помнил слова Бисмарка о том, что даже если русских победить и расчленить на части их территорию, они всё равно потом сольются в единое целое, как капельки ртути, и изгонят со своих земель любого захватчика. Только такой недоумок, как Гитлер, мог решиться воевать с Россией. Вильгельм много учился. Он был далёк от политики и вместо военной карьеры предпочёл заниматься наукой, преподавал механику на инженерном факультете Лейпцигского университета. Как человек весьма образованный приход нацистов к власти он с трудом переваривал, но во благо семьи ничем этого не высказывал. Откуда они все повылезали со своими идеями национал-социализма. Разве нельзя было найти другой путь возрождения Германии, ведь её народ очень трудолюбив и дисциплинирован. Почему миллионы немцев так тупо поверили в идеи фашизма и пошли за этим бесноватым фюрером, и теперь его любимой Германией правил дьявол и его безграмотные приспешники. Хотя ведь многие и из элиты поддержали его. Некоторых из них он знал лично: Штарк, Краух, Багге, Эмге – учёные с мировым именем, и он не понимал этого, неужели только для того, чтобы быть поближе к государственной кормушке. Но если они приняли его идеи и сами пошли служить дьяволу, то, значит, стали его адвокатами. Его размышления прервал звук быстрых, почти детских шагов, это, видимо, прибежала домой дочь хозяйки Вита. Ему нравилась эта молодая красивая девушка. Она напоминала полковнику его младшую дочь Герду. Правда, его дочь была светловолосая, он даже шутил, как настоящая арийка, но такая же диковатая, независимая. С этими мыслями Вильгельм закончил ужин и пошёл в свою комнату.

В сени вбежала Виктя, увидев мать, остановилась.

– Откуда летишь, красотка, – встретила укором её Соня, – вечер уже на дворе, где тебя черти носят?

– У Машки была, – бросила Виктя и, взяв кусок хлеба, собралась уже выйти.

– А этот охламон где? – спросила Соня про сына. – Чего не ешь совсем, что, фигуру для своего Васильки бережёшь?

– Ну хватит вам, мама, просто не хочу, а Ванька уже на чердаке, – ответила, вспыхнув, Виктя и выбежала, они с братом всю ночь по очереди за мостом следили, считали составы. Записывать было нельзя, так они камушки разного цвета в кучки складывали, потом Виктя пересчитывала, каких сколько, запоминала и раз в три дня сообщала партизанам.

«Господи, война кругом, а эта дурочка влюблённая бегает, хотя Василька парень хороший, работящий, с таким не пропадёшь. Если бы не война, поженились, внуков нарожали бы нам – и сразу вспомнила мужа. Долго она его к себе не подпускала, хотя и любила уже, но он неугомонный был, весёлый, танцевал только с ней на деревенских танцульках. Сдалось девичье сердце, вышла она за него замуж, трудно жили, по-всякому, работы крестьянской никакой не чурались, двух детишек в любви родили и вырастили. Третьего собирались, да война помешала. Сразу ушёл на фронт, одно письмо только было. Где он сейчас, живой ли? Наши отступили, а немцы пришли, хорошо хоть без обстрелов быстро всё как-то получилось, деревня осталась цела, мост только наши, уходя, взорвали», – с этими мыслями Соня вернулась в дом и тихо стала убирать посуду.

Вельгельм сел писать письмо своей жене Марте. Они познакомились еще, когда были студентами. Ему понравилась немного угловатая, несуразная девчонка своей подкупающей искренностью. Они сразу начали понимать друг друга с полуслова. Вскоре они поженились. Он продолжил свою научную карьеру, она посвятила себя семье. Марта родила ему первую дочь и настолько расцвела, что он даже стал её немного ревновать ко всем другим мужчинам. Марта успокоила все его волнения, родив ему ещё двух дочерей. Всё их семейное счастье строилось и существовало на фоне кошмара, который происходил в Германии. Начались различные гонения за инакомыслие. Вельгельм никогда открыто не выступал против нацизма, но и здравиц фюреру не выкрикивал. На него было написано несколько доносов в гестапо. Они с женой очень хорошо понимали друг друга, даже если молчали, такое единение было очень дорого для него. Вельгельм безумно любил свою семью, поэтому, когда над ними нависла угроза из-за его позиции в отношении нацизма, он решил добровольно уйти на фронт, что бы снять все подозрения с себя и семьи. Теперь он служил старшим инспектором инженерного надзора вермахта в звании полковника, соответствующее его титулу и положению.