Текст книги "«Волос ангела»"

Милиционер нерешительно выпустил руку Грекова и помог встать приказчику. Зеваки начали разочарованно расходиться – больше ничего интересного не предвиделось…

* * *

– Что же вы, товарищ Греков? – рассматривая удостоверение Федора, язвительно спросил дежурный в милиции. – Сами работник Московского уголовного розыска, а руки распускаете. Нехорошо…

– Ага! Одна компания… – пьяно затянул сидевший на лавке побитый приказчик. – Ваша власть – бей в морду кому хочешь! Раньше полиция била, теперича вы бьете…

– Помолчи лучше, – оборвал его рабочий. – Этот, – он показал на размазывавшего по грязному лицу пьяные слезы приказчика, – мальчонку хотел прибить. Да… И убил бы, если бы товарищ не вступился.

– А где же мальчишка? – недоверчиво прищурился дежурный.

Федор понуро молчал.

– Убежал, – ответил за него рабочий. – Вы лучше торгашом займитесь, а товарищ правильно действовал. Нельзя таким нэпманам воли давать!

– Вы сами-то кто такой? Документы есть? – поинтересовался дежурный.

– Имеется… – рабочий положил перед ним документ. – Перфильев Яков Иванович, депутат Моссовета от рабочих Рогожско-Симоновского района. Этот потомок черной сотни, – он кивнул на притихшего приказчика, – натворил бы делов. Жируют на шее рабочего класса!

– Разберемся, – подобрался дежурный. – Ладно, товарищи, можете пока идти, понадобитесь – вызовем…

На улице Перфильев догнал ушедшего вперед Федора, взял за локоть:

– Не узнал?

Греков остановился, всматриваясь в лицо Якова Ивановича.

– Н-нет, не помню.

– Ну, может, и немудрено, больше десятка лет прошло. Вспомни, завод Гужона, кружок, тринадцатый год…

– Дядя Семен? – все еще не веря, спросил Федор.

– Я, Федя, я… – Перфильев обнял его. – Это тогда меня дядей Семеном звали. Сам понимаешь, работали в подполье. А я тебя сразу признал. Ну, рассказывай, где ты, как? Мать жива? Привет передай. Значит, в милиции теперь?

– Да… Недавно в уголовный розыск направили. В ЧК работал, дрался с Юденичем, с Деникиным, добивал Врангеля, потом ликвидировал бандитизм на юге. Теперь в Москве. И вот такая оказия. – Греков помрачнел.

– С классовой точки зрения, всыпал ты ему, конечно, правильно. Можно было и еще добавить. А с другой стороны: кто ты есть? Сотрудник рабоче-крестьянской милиции – это зеркало Советской власти! Понял? Тут, конечно, не так, как на фронте или с бандами, но и здесь свой фронт, и если ты, воюя на нем, оттолкнешь человека от нас, он прилепиться может к врагам, которых и так хватает… Знаешь что, пойдем-ка ко мне, попьем чайку из самовара, потолкуем. У тебя, небось, и знакомых-то в Москве нет?

– Старых не осталось – кто где. Но есть один друг, с Гражданской, Черников Анатолий. Может, слышали? В газете работает. Он у нас в Десятой Красной армии тоже газету для бойцов выпускал. За приглашение спасибо, Яков Иванович, хоть и ненадолго, а зайду.

* * *

Вечером протрезвевший и злой приказчик пришел к складу за магазином Тихона Ивановича Кудина.

Разгружали товар. Хозяина не было. Стоя рядом с широко распахнутыми складскими дверями, распоряжался правая рука Кудина – Иван Федотович Алдошин, пожилой, аккуратно одетый человек с хитрыми глазами. Он молча окинул взглядом приказчика, отметив про себя синяк на подбородке и рваный жилет. Подозвал кивком головы.

– Что, голубь, нашумел?.. Молчишь? То-то… Завтра в Покров собирайся, там пока побудешь. И мальца этого не трожь!

– Да я… – начал было приказчик.

– Тихон Иваныч велел! – оборвал его Алдошин. – Нам с милицией дело иметь ни к чему. Скажи еще спасибо. Иди.

Приказчик прошел в открытые ворота склада, небрежно отодвинув мальчишку, подметавшего пол. Тот сжался, ожидая удара.

– Не боись, не трону… – жадно хлебнув воды из носика большого медного чайника, стоявшего на столе, приказчик отер рот ладонью. – Сучья власть!.. Нашлись у тебя защитнички из уголовного розыска! Мораль мне читали, гляди, так еще и в тюрягу угодишь. Чо вылупился? Они теперя таких, как ты, за свой счет ростить будут, как жа – сироты! Хлеб только на тебя переводят… А ну, пошел с моих глаз!

* * *

– Гостей принимаете? – Базырев вошел в комнату. За ним следом появился Невроцкий.

Антоний, сидевший за столом, поднялся им навстречу.

– Вам всегда рады… Павел, подай стулья! Присаживайтесь, сейчас сообразим чего выпить и закусить, самоварчик поставим.

– Неплохо устроились. – Невроцкий, быстро оглядев комнату, задержал взгляд на иконах в правом углу, под которыми горела лампадка. – Веруете?

– Человек слаб… – криво усмехнулся Антоний, – защиты ищет. Но где ее теперь взять? Власти и раньше не очень жаловали – правда, попроще было, теперь же и вовсе любви к ближнему своему не сыскать промеж людей. А Бог, Он все видит.

"Не прост человечек. Ох, не прост. Вон как заворачивает. Экий философ-демагог, – подумал бывший ротмистр отдельного жандармского корпуса Алексей Фадеевич Невроцкий. – Судьба! Раньше раздавил бы его, как таракана, и глазом бы не повел. А теперь сяду с ним за стол водку пить и буду вместе дела делать".

Павел принес кипящий самовар, поставил на стол. Антоний достал бутылки, хлеб, сало, миску с квашеной капустой, вареные вкрутую яйца.

– Чем богаты… Садитесь. Павел, налей гостям.

– Далеко забрался, – кладя себе на тарелку закуску, недовольно сказал Базырев, – у черта в зубах живешь. Еще квартира есть, ближе к городу? А то пока на твой Лосиный Остров добирались…

– Найдем, если надо будет. – Пашка разлил водку. – Ваше здоровьице!

"Теплая компания", – закусывая тающим во рту нежным салом, Невроцкий исподтишка разглядывал новых знакомых.

Антоний – средних лет, возраст даже трудно определить, можно дать и сорок, и тридцать пять, и под пятьдесят, в зависимости от выражения его подвижного лица с наглыми и хитрыми глазами; высокий, длиннорукий, одет с претензией на моду, аккуратно и чисто – легко принять за нэпмана средней руки; на пальце небольшой изящный золотой перстень.

"Украл где-нибудь", – решил про себя Алексей Фадеевич.

Пашка, наоборот, одет с броским воровским шиком, ярко, как попугай. Жирно блестят набриолиненные волосы с ровной ниткой пробора, тщательно подбритые усики над тонкими, злыми губами. Взгляд пустой и жесткий. Наметанным глазом Невроцкий определил, что под пиджаком у встретившего их еще на станции пригородного поезда Пашки спрятано оружие.

"Надо будет заставить его одеться попроще, а то слишком бросается в глаза, – подумал Алексей Фадеевич. – М-да… Сидим вот, выпиваем. Юрий Сергеевич, который совсем не Юрий Сергеевич, а черт его знает кто такой на самом деле и как его там кличут. Бывший жандармский офицер и главарь банды уголовников со своим ближайшим подручным. Такая вот история… Каждый из нас ненавидит существующую власть по-своему, но одинаково сильно. Каждый хочет своего. И каждый продаст другого, спасая свою шкуру. Теплая компания… До чего докатился ротмистр Невроцкий, – с какой-то слезливой жалостью подумал о себе Алексей Фадеевич, – пить с уголовниками и агентом иностранной разведки. Мерзость! И это я, русский дворянин, сижу здесь, с ними? Хотя Базырев у себя на родине тоже, наверное, не из простеньких, а ведь сидит и глазом не моргнет, подлец. Как будто все так и надо. Дернул меня лукавый связаться с ними. Да теперь уж…"

Алексей Фадеевич, как всегда, лгал, лгал даже самому себе. Со старым знакомым Базырева – бывшим хозяином роскошного кабинета в одном из петербургских особняков – Невроцкий связался давно, еще до мировой войны. Именно он и помог Алексею Фадеевичу быстро продвинуться по службе, вовремя убраться из Польши при наступлении немцев, потом заботливо пристроил в Петроградское жандармское управление на работу, связанную с разъездами. Даже в сумятице революции и Гражданской войны старый знакомый не оставлял Невроцкого своим вниманием. Теперь сведения о «грехах» бывшего жандарма надежно хранились в сейфах секретной службы некоей Империи, как любил выражаться старый знакомый…

– Позвольте "дворяночку"? – протянув руку к пачке папирос, попросил Антоний.

– Пожалуйста, Николай Петрович… – Базырев угостил всех папиросами. Закурили.

– Дело есть, – помолчав, начал Базырев. С удовлетворением отметил, как сузились хищно глаза Антония и, не умея себя сдержать, нетерпеливо заерзал на стуле Пашка Заика. – Крупное дело… – со значением, медленно повторил Юрий Сергеевич, – очень крупное. Широкое. Надо людей, но не много. Лишние люди – лишние разговоры. В дело брать будем втемную, не посвящая во все детали, а только на выполнение отдельных поручений. Есть ли люди?

– Как не быть. Фартовые ребята еще не перевелись. Но долю от добытого какую-никакую, а давать им придется. – Антоний медленно обвел глазами сидящих за столом, отмечая, как они реагируют на его слова. – И, как всегда, вы должны обеспечить нам работу без проигрыша. Что за дело?

– Денежное, – лаконично пояснил Юрий Сергеевич, воздержавшись от изложения подробностей.

– Банк бомбить? – не удержался Пашка. – Помню, в семнадцатом шниферы[7]7
  Взломщики сейфов (жаргон.).


[Закрыть] в Харькове отбомбились. За всю масть – на два миллиончика!

– Банк – это непросто, – приминая в грязной тарелке окурок папиросы, сказал Антоний. – Балеринку[8]8
  Приспособление для рассверливания сейфов (жаргон.).


[Закрыть] надо хорошую, да и не одну, а то сделают такую, что дырку провертишь с гривенник величиной, а надо с пятак, иначе килечник[9]9
  Рычаг с резаком для вскрытия сейфа (жаргон.).


[Закрыть] не войдет и шкапчик не вскрыть. Надо знать, где блинов[10]10
  Банковская упаковка денег в обклейке (жаргон.).


[Закрыть] побольше, какая охрана, заранее иметь планы хранилищ… И мокрое это дело, если охрана есть. К тому же не наш закон банк брать, мы по другой части.

– Верно рассудил: банк нам ни к чему – это против государства. Сразу свору легавых спустят по следу, не старое время. – Юрий Сергеевич засунул пальцы за проймы жилета, по-хозяйски развалившись на стуле.

Внимательно слушавший Невроцкий с какой-то ревнивой злостью отметил, что непонятные ему тарабарские слова блатного жаргона – «музыки» – воспринимаются Базыревым как само собой разумеющееся, давно и хорошо знакомое.

– Согласен… – Антоний бросил в рот щепоть квашеной капусты, пожевал. – Тогда, если не банк, не пойму, куда вести нас хочешь? Неужто по старым следам?

– Угадал, Николай Петрович, именно по старым следам, по храмам, в настоящее время плохо охраняемым. Церковь теперь вне государства, каторги у большевиков нет, анафеме тебя не предадут, а у долгогривых попиков добра хватает. Почему его не взять?

– Маклака,[11]11
  Барышник, скупщик краденого, маклер на черном рынке (жаргон.).


[Закрыть] боюсь, не найдем на церковное золотишко. Народец мельчает, – покачал головой Антоний.

– Ну, об этом моя забота, – успокоил его Базырев, – главное – взять, а куда деть будет, придумаем. Но кроме металла и камней нужны хорошие иконы, особо старого письма: владимиро-суздальского, новгородского, северного, если выгорит, то и московской школы Ушакова. Как?

Пашка натужно сопел, не решаясь влезть в разговор. Чувствовал – дело пошло серьезное, мешать нельзя, договариваются хозяева: больший с меньшим.

Бывший жандармский ротмистр молча курил, переводя глаза с задумавшегося о чем-то Антония на смотревшего с легкой улыбкой Базырева, смотревшего вроде на всех и ни на кого в отдельности.

Сейчас сухопарый, блондинистый Юрий Сергеевич почему-то напомнил Невроцкому кота Ангела – ленивый прищур глаз, мягкая, расслабленно-безразличная поза и в то же время – готовность мгновенно собраться, выпустив когти, вцепиться и рвать, рвать…

"Съехать надо от него на другую квартиру, – решил для себя Алексей Фадеевич. – Взять побольше денег и съехать. И новую квартирку потихоньку себе приискать, еще одну, о которой ни Базырев, ни эти дельцы уголовного мира ни сном, ни духом знать не должны, – береженого Бог бережет!"

Невроцкий давно привык постоянно беречься – иначе не вытянул бы всего выпавшего ему на долю за последние годы. Теперь новый зигзаг в его судьбе, новые хлопоты, новые обязанности. Сводить знакомство с ВЧК он совсем не хотел, но жизнь – штука круглая. Это Алексей Фадеевич вывел для себя тоже давно. Не без некоторых оснований считая себя человеком достаточно искушенным в сыске, он по опыту знал: такое знакомство может состояться и заочно, без его участия и помимо его желания. Кто гарантирует, что этот сопящий, как закипевший самовар, Пашка не захочет после задержания его облегчить свою участь чистосердечным признанием товарищам из ЧК? На первом же допросе и "отдаст человечка", как любили говорить в жандармском корпусе. Кто ему ближе – Антоний или он, Невроцкий? Из-за Антония Пашку блатные дружки потом и прирезать где-нибудь под забором могут, а из-за него? Нет, все надо проверять и беречься самому, только самому. И смотреть за всеми в оба, ничего не пропуская…

– Положим, есть на примете кое-что стоящее, – наконец нарушил затянувшееся молчание Антоний, – но сначала обговориться надо, как делиться будем.

– По-христиански… – с ехидной усмешкой ответил Базырев. – Волнуешься, боишься остаться внакладе? Не бойся – всем хватит.

– Придется платить за переработку. Церковный металл в изделиях никто не возьмет: не пойдешь с кадильницей или с ризой. Камни и жемчуг с окладов, конечно, сбыть проще. Если там деньги будут, тоже, а вот переработку учти, Юрий Сергеич. Может, на себя расход возьмешь?

– Видно будет по тому, как дела пойдут, а то, знаете, как говорится: хорошо море с берега! Нечего загадывать. Надо начинать.

– Начнем… – заверил его Антоний. – Налей-ка, Павел, выпьем с почином. Да, а приятель ваш, он что – с нами работать наладится или как?

– С вами, с вами… – засмеялся Базырев. – Человек опытный, лишним не будет, а помощь может большую оказать. Ясно?

– Это что же, вроде как приглядывать за мной? – обидчиво насупил брови Антоний, беззастенчиво разглядывая Невроцкого.

– Считай, что так, – спокойно согласился Юрий Сергеевич. – И упаси тебя Господь его ослушаться. Ты меня знаешь.

– Понял… Как вас величать прикажете? – Антоний повернулся к Алексею Фадеевичу. Тот, нащупав под столом ногу Базырева, незаметно наступил на нее.

– Николаев, Александр Петрович, – глядя прямо в глаза Антонию, сказал Невроцкий.

– Во, как в сыскном доложили… – осклабился бандит. Пашка тут же угодливо засмеялся следом за ним. – Раньше как говаривали: у человека три вещи есть, и те не его: душа – попам, тело – докторам, а паспорт – полиции. Нам паспорт ваш ни к чему, а по фамилии не зовем. Имя-отчество употребляем для разговоров промежду собой, а для других?

– Что для других? – не понял Невроцкий.

– Он интересуется: кличка у вас есть? – с милой улыбкой пояснил Базырев.

– Клички у собак… – обиделся Алексей Фадеевич. – Но если вам так хочется, то извольте псевдоним – Банкир.

– Псевдоним у литераторов, а у нас кликуха! Ее поменял – и вроде нет тебя, а уже другой человек. Так-то вот. Ну, Банкир, за удачу, чтобы фарт пошел! – Антоний поднял стакан с водкой…

* * *

Возвращались поздно вечером. Голова у Невроцкого гудела от долгих разговоров, пересудов, обсуждений планов предстоящих дел; он устало прикрыл глаза, развалившись на жесткой лавке вагона пригородного поезда; покачивало, хотелось вздремнуть под мерный стук колес.

Сидевший рядом Базырев с букетом полевых цветов в руках – ни дать ни взять дачник, возвращающийся в Москву после приятно проведенного за городом дня, – внимательно оглядев почти пустой вагон, тихо толкнул плечом Алексея Фадеевича. Тот открыл глаза:

– Что?

– Завтра переберетесь на другую квартиру. Я уже договорился. И еще – ваш наган хорош, но в случае чего… возьмите у меня кольт. Дарю. Очень приличный калибр, затылочный предохранитель на рукояти, точный бой. Как стреляете?

– Когда-то, в полку, был первым среди офицеров.

– Прекрасно. Патроны разрывные – то, что нужно. При малейшей опасности провала или угрозе задержания ваша задача будет всех их… До одного! Антония первым…

* * *

Андрей Воронцов проснулся поздно. Первое, что увидел, открыв глаза, – палка с отполированной его ладонью рукояткой, прислоненная к кровати. Во сне он видел себя молодым: нет, он и сейчас не стар, но понятие молодости с некоторых пор сконцентрировалось для него только в том времени, когда у него еще не сидел в груди немецкий осколок, когда он не ходил, припадая на искалеченную ногу и тяжело опираясь на палку.

Да, видел себя во сне молодым… Гремела музыка, блестел навощенный паркет, и он легко танцевал, а вокруг горели огни, много огней, сверкали подвесками люстры, переливалась разноцветными светлячками фонариков новогодняя елка, слышался смех, лилось в бокалы шампанское, звенел хрусталь…

Опять тот же сон. И то же пробуждение – его комната на Ордынке, остатки вчерашнего ужина на столе, недопитая бутылка вина, два грязных бокала простого стекла.

Он скосил глаза – Ангелина спала, по-детски полуоткрыв рот. Кто она ему – жена? Нет, она то приходит, то уходит, они не требуют друг от друга ни клятв, ни отчетов, у них нет будущего. Общего будущего, а это, наверное, главное в отношениях между мужчиной и женщиной.

Так кто же она – друг? Может быть, слишком давно они знакомы, еще с довоенной поры. Да полно, не хватит ли обманывать самого себя – может ли быть между ними дружба, между ним и Ангелиной?

Нет, видно, и не друг, а так – прибился случайно один старый знакомый к другому, ища в нем хотя бы остаток, пусть и бредовый, ущербный, покалеченный, того безвозвратно ушедшего мира, в котором они жили и который оба никак не могут забыть. Одинокие люди бывают сентиментальны, особенно если через много лет встречают вдруг то, что было им когда-то дорого.

Дорого? Врешь, осадил он сам себя. Разве была тебе раньше дорога Ангелина? Нет! Она пела в хоре, в цыганском хоре, была молода и красива, а ты страстно желал ее любви, волочился, домогался и, получив свое, забыл, как забывают нечто ненужное, пустячное, зря обременяющее память. А теперь расплата, теперь ты ждешь новых встреч, хочешь хоть немного тепла и ласки, а потом ненавидишь и ее, и себя. Отчего? Кто знает?

Вчера вечером она пела старый романс. Он сидел, слушал, потом попросил спеть еще.

– Нет, не могу… – сказала она. – Мне все теперь видится таким давним, далеким.

– Будет тебе, – ответил он. – Не береди душу… Мне самому кажется, что раньше была не моя жизнь. Понимаешь? Не моя! А чья-то чужая, но я сумел тайком пробраться в нее, побыть в ней, словно подсмотрел со стороны. Видел, и все…

– Помню, какой ты бравый был. Шпоры звенят, погоны, сабля, шампанское, рысаки…

– Да, и похмелье в окопах, грязь, кровь. Наступление, отступление, лазареты, госпитали. Зачем все это было надо? Чтобы сидеть сейчас здесь? Когда я через четыре года встретил тебя на Сухаревке, сначала не узнал: только глаза твои. Думал, ошибся, ты ли это?

– Ох, Андрюша, и тебя нелегко было признать. Худой, голодный, в старой шинели. Жалкий…

– Я тогда думал, что уже все. Все! Ничего больше не будет. Вся Россия катилась в тартарары, на рысях – и в пропасть, и каждый хотел ее спасти: и белые, и красные. Даже мой дальний родственник – Толя Черников, и тот хотел. Пошел к красным, воевал. Вот уж о ком никогда бы не подумал. Помню, приходил он ко мне в госпиталь в шестнадцатом году: бледный, манжетики застиранные, стеснительный. – Воронцов закурил папиросу, глубоко затянулся. – Главное – он тогда нашел себя. Понимаешь? Нашел! В той неразберихе, которая творилась. А что было делать мне? Воевать не мог, да и не хотел. Ни за тех, ни за других. Думал покончить со всем разом… Ладно, скажи лучше, что у тебя общего с Николаем Петровичем? – неожиданно спросил он. – Неприятный тип. Какой-то ухватистый, пальцы, как грабли, которые гребут к себе, к себе… И его вечный спутник с повадками уголовника. Пашка, что ли? Нет, не думай, я не ревную, нет. Но зачем они тебе?

– Жить-то надо, Андрюша. Ну, продаю кой-чего помаленьку, спекулирую, как сейчас говорят, – она горько усмехнулась. – Не в работницы же мне идти на фабрику? Или на панель?

– Конечно, уж лучше спекулировать.

– А-а… – она махнула рукой и закуталась в шаль; забралась с ногами на кровать, сбросив туфли. Попросила: – Налей мне вина. Спасибо… Пела я раньше в хоре, а больше ничего и не умею. Жить не умею, как они… – Ангелина кивнула за темное окно, отпила из бокала, посмотрела через него на свет. – Может, нам уехать? Я иногда думаю: вот уедешь – и начнется новая жизнь. Давай уедем?

– Куда? – он тяжело встал, хромая, подошел к окну. Дернул шеей, так, словно нестерпимо жал воротник. Непослушными пальцами расстегнул пуговицы на рубашке. Сразу стало легче дышать. – А может, ты права? Иногда мне кажется, после всего произошедшего с Россией, что Пугачев был просто святой апостол. Не знали еще, как может быть, если все мужики разом. У-у, сермяжники! Душно мне здесь, понимаешь, душно! Сам себе противен делаюсь. Как иуда ругаю, свой народ. А за что? За то, что не пришел никто, не поклонился, не попросил: идите, мол, господин штабс-капитан Воронцов, примите бразды чего-то там, помогите, никак без вас не можем, не выходит… Нет, все у них вышло и без меня. Так пусть и дальше… Пусть сами командуют, строят свой социализм, а меня увольте. Увольте! Не хочу, не желаю.

Помолчал, уткнувшись лбом в темное стекло. Чего раскричался, перед кем? Перед Ангелиной? Нет, перед самим собой раскричался, себя убеждаешь. В чем? В том, что не хочешь ничего больше? Но стоит ли опять обманывать самого себя? Хочешь, да не можешь через себя переступить. Один раз собрался было, чуть не пошел проситься – на какую угодно службу, только бы опять в армии, пусть даже в Красной, но потом почему-то не пошел. Трудно объяснить, почему, даже себе. Хотя себе, наверное, труднее всего. Обернулся, поймал ее тревожно-вопросительный взгляд.

– Если соберусь, поедешь со мной?

– За границу?

– В какую заграницу… – он зло прихромал к столу, налил и себе вина, залпом выпил, стукнул по столешнице пустым бокалом. – Чего там делать русскому человеку, да еще хромому… Так, пустое, сам не знаю, чего говорю. Но хочется уехать. В Питер, в Тверь, в какой-нибудь захолустный чертов городишко, в конце концов, в неведомую губернию, где тебя никто не знает. Уедешь ли от себя, вот в чем дело?..

Все это было вчера. И одна встреча с ней удивительно похожа на другую, как не меняющийся, раз и навсегда заведенный ритуал. От этого тоже душно, а бросить ее, сказать, чтобы больше не ходила к нему, – выше его сил.

Воронцов сел на кровати, спустив на пол босые ноги; дотянулся до стола, взял из пепельницы недокуренную папиросу. Вспомнилось, как в кадетском корпусе они называли окурки папирос «чиновниками». Теперь забылись детские обиды, все кажется таким милым, подернутым легкой дымкой светлой грусти, как любые детские воспоминания. Может быть, это действительно были лучшие в его жизни годы?

Хорошо, что сегодня воскресенье – не надо идти на работу, думал выспаться, а в глаза как песку насыпали. И еще этот сон. Взбудоражил душу, словно бросили камень в стоячую воду, подняв всю отстоявшуюся муть со дна. И катит она теперь к горлу.

Сзади заворочалась, проснувшись, Ангелина. Он примял папиросу, повернулся. Она, полусидя, собирала в пучок на затылке свои пышные волосы, зажав шпильки губами. Он осторожно вынул шпильки, поцеловал ее, ощутив мягкую податливость теплых губ, ответивших на поцелуй.

– Хочешь, кофе сварю? – Ангелина высвободилась из его рук, легко встала, нащупывая ногами туфли.

– Зачем? Чтобы на запах полдома сбежалось? Как это – скромный конторщик дровяного склада Воронцов пьет по утрам натуральный кофе?! Да еще остатки нашего пира увидят. Нет, нам жить тихо надо. Чаю выпьем, ветчина осталась, масло. На завтрак хватит.

– Как знаешь, – она быстро влезла в платье, начала прибирать на столе.

– Вечером придешь?

– Ты хочешь, чтобы я пришла?

– Я спрашиваю, придешь или нет?

– Не знаю… – она помедлила. – Может, приду, но поздно. Давай лучше завтра, а то у меня вечером дела. Николай Петрович просил помочь.

* * *

Трудное для Страны Советов время. Очень трудное. Кончается Гражданская война, а в тылу Западного фронта, где идет борьба с белополяками, поддерживаемыми иностранными интервентами, одна за другой появляются банды, оставляющие за собой кровавые следы. Семнадцать тысяч сотрудников рабоче-крестьянской милиции были направлены на борьбу с бандитизмом в 1921 году.

Иностранные разведки, пытаясь дезорганизовать хозяйственную жизнь страны, помешать восстановлению разрушенных Гражданской войной транспорта, заводов, фабрик, забрасывали в страну фальшивые деньги. Борьба с фальшивомонетничеством тоже была на плечах уголовного розыска.

Борьба со спекуляцией, наркоманией, налетчиками, ворами всех мастей, мошенниками – все это входило в обязанности сотрудников рабоче-крестьянской милиции. И еще – борьба с беспризорностью, борьба за будущих граждан свободной России.

Десятого апреля 1922 года приказом наркома внутренних дел Феликса Эдмундовича Дзержинского Уголовный розыск РСФСР был подчинен непосредственно наркому. В то же время, в целях дальнейшего усиления борьбы с преступностью, на всей территории РСФСР создана единая система уголовного розыска: в губерниях – подотделы, в уездах – отделения, в волостях – уголовно-розыскные столы. В городе Москве сохранено Управление уголовного розыска – МУР.

Значительное внимание было уделено искоренению бандитизма. В 1923–1925 годах уголовный розыск полностью ликвидировал действовавшие на территории от Поволжья до Иркутска банды Пыжьянова, братьев Ткачей, Михаила Осинова, Бенковича, Слесаренко, Токарева; уничтожил банду «Хорьки», орудовавшую на территории Самарской, Царицынской и Саратовской губерний. Уголовный мир начал уходить в подполье.

Окреп, вырос, приобрел силу и опыт уголовный розыск рабоче-крестьянской милиции…

* * *

Мелкий дождь, зарядивший с раннего вечера, такой малозаметный – почти водяная пыль, – все же успел к ночи основательно вымочить весь город, скопиться лужами между тротуарами и мостовыми, глянцево блестевшими под фонарями круглыми спинами булыжников. Полосами растекалась грязь, оставшаяся от колес ломовых телег. Рельсы трамвайных путей казались сделанными из вороненой стали. В сыром воздухе плыл густой запах цветущей сирени.

По скудно освещенной улице неторопливо шли четверо – трое мужчин и одна женщина, закутанная в большой темный платок.

Один из мужчин шел под широким темным зонтом. Двое других, посмеиваясь про себя, косились на него, но молчали.

Мимо, цокая копытами, пронесся запряженный в экипаж на дутых шинах рысак. Озабоченный чем-то кучер даже не взглянул в сторону прохожих. И опять тишина, только слабый шорох дождя да шарканье ног по тротуару.

Идущий впереди мужчина под зонтом придержал шаг, поравнялся с другими.

– Там недалеко трамвайный круг… – прокашливаясь, негромко сказал он.

– Знаю… – сипловатым голосом ответил ему высокий, державший под руку закутанную женщину. – Не беспокойтесь, не впервой.

Мужчина под зонтом хмыкнул и снова пошел вперед. На углу улицы он остановился, вглядываясь в темную громаду здания на другой стороне перекрестка.

– С-стромынская… – хлюпнув носом, сказал подошедший сзади.

– Расходимся… – скомандовал высокий, – ну, давай.

Он подтолкнул вперед закутанную в платок женщину. Та, не оглядываясь, направилась к темневшему зданию. Помедлив немного, мужчины пошли за ней…

* * *

Негромко напевая себе под нос молитвы, Мария Канищева быстро отсчитывала узловатыми, скрюченными ревматизмом пальцами монеты. Петь на людях она стеснялась – не дал Господь голоса, чтобы рвался ввысь с клироса, под купол, потом еще выше, под небо, подобно ангельскому пению. Слух был, а голоса не было. Но сейчас, когда она была одна в огромном темном храме, освещаемом только огнями неугасимых лампад да свечой, горевшей перед ней, стесняться было некого – ведь осудить могут только люди.

Сбилась со счета за своими мыслями. Пришлось начать сначала. Снова проворно задвигались старческие пальцы, перебирая медяки и редкое серебро.

Скудеет поток подношений, скудеет: другие времена – народ в храмы стал ходить реже, иные заботы мирян одолевают. О хлебе насущном, об устройстве судьбы своей, да мало ли забот у каждого смертного? Хорошо еще, доход от свечей идет, но те деньги забрали с вечера.

Оставаться одной в храме ночью Марии было не страшно – привыкла за годы. Может, тоже ушла бы куда-нибудь, как молодые, полные сил, у которых вся жизнь еще впереди, но куда пойдешь? Ее жизнь здесь, при монастырском храме, прошла, а теперь менять ее и боязно, и, честно говоря, не хочется: все так привычно, размеренно. Куда податься в миру ей, больной, одинокой старухе? Наняться в няньки? Да кто наймет-то еще? Своих детей никогда не было, чужих тоже не нянчила на руках, ни сказок, ни песен детских не знает, а те, что слышала от матери в детстве, давно забыла.

Строят теперь, говорят, много. Но и на стройке чего ей делать? Слаба, стара, даже кашеварить как следует не умеет. Может, конечно, стирать, гладить, мыть, медяки вот считать. Однако, кроме как здесь, кому это надо? Живешь при богадельне – и живи, а ночи, они у стариков бессонные. Кому долгие, а кому и коротки, если дело есть: монетки посчитать, огонь в лампадках приглядеть, где надо – фитильки поправить, почистить толченым кирпичом да мелом подсвечники. За день молящиеся-то – не смотри, что меньше ходят – и грязи на ногах нанесут, надо пол тряпкой протереть. Так ночь пройдет, а там и заутреня.

Свеча оплывала. Черная, обгорелая нитка фитиля согнулась, зачадила – и воск не тот, и нитки на фитиль…

Поплевав на пальцы, Мария сняла нагар, прилепила свечу поближе. Ссыпав пересчитанные медяки в полотняный мешочек, взялась за вторую монастырскую кружку.

Стук в двери раздался неожиданно. Тихий, приглушенный шумом дождя за высокими окнами, закрытыми ставнями, он почему-то гулко разнесся по пустой громаде храма.

Старуха подняла голову, прислушиваясь: не померещилось ли? Стук повторился.

Постояв в нерешительности – кто может стучать в закрытый храм в такую поздноту? – Мария все же взяла свечу и, прикрывая жидкий язычок пламени ладонью, подошла к дверям, закрытым изнутри на массивный засов, который был просунут в толстые кованые петли-проемы.

Приникла ухом к дубовой створке дверей, вслушиваясь в ночь. Снова постучали. Привстав на цыпочки – мала росточком, – Мария дотянулась до зарешеченного оконца-форточки, врезанного в двери, открыла.

– Кого послал Господь?

– Отвори, сестра… – донесся сквозь шум дождя жалобный женский голос.

Выпростав из-под темного платка, повязанного на голове, ухо, Мария снова дотянулась до оконца.

– Кто там? Чего тебе надо? – свеча оплывала, горячий воск неприятно жег пальцы, и старуха перехватила огарок поудобнее, боясь, чтобы он не потух. – Скажи, чего надо-то?

– Здесь сестра твоя во Христе… Отвори! Позволь помолиться у чудотворной иконы Иверской о здравии мужа моего… – жарко начала просить неизвестная женщина за дверью. – На одре тяжкой болезни он… Одна наша Небесная Заступница все может. На нее моя надежда. Отвори, сестра!