Текст книги "«Волос ангела»"

– Какую реальную помощь может оказать нам Запад? – неожиданно спросил митрополит. – Что конкретно вы можете сделать? Написать статью в газете? Это не поможет возвращению похищенных ценностей. Сделают запросы в парламентах ваших стран? Обратятся к нашему правительству?

– И это тоже. Разве вы не знаете о силе политического давления, силе международного общественного мнения? Экономическом давлении, наконец?

– Знаю… – митрополит устало прикрыл глаза тонкими старческими веками. – Знаю, что народ России устал от множества войн, голода, разрухи. Он жаждет спокойного труда, а вы несете не мир, но меч! Я не буду обращаться к Западу, потому что я сын своего народа. И если мой народ выбрал себе судьбу, то мой долг пастыря духовного разделить с ним ее. Не думаю, чтобы судьба эта была трагичной. В ваших словах, господин журналист, недвусмысленно проскальзывает беспокойство тем, что мы, русские, начали наконец-то сами решать свои дела, не прибегая к помощи Запада и не оглядываясь на него. Не возражайте, я почувствовал это. Пусть наш разговор останется между нами, как разговор двух частных лиц, так будет лучше, – старик открыл глаза и взглянул на корреспондента так, словно их разделяла невидимая стена. – Спасибо за предложения, но принять их я не могу. Всего доброго, вас проводят. Прощайте. Я должен вернуться к своим делам, – и, давая понять, что аудиенция закончена, он положил перед собой рукописные листы…

Уже выйдя на улицу, корреспондент почувствовал, что он как будто проснулся, снова стал самим собой, вырвался из оков неведомой магической власти древнего старца, говорившего с ним, вернулся в реальный мир, где все просто и ясно. Но в душе остался горький осадок неудачи: проклятый старикан, говорить с ним – все равно что биться лбом в стены Кремля. Отчего у большинства русских так развито чувство какой-то персональной ответственности перед Россией, жертвенного поклонения ей, желания обязательно служить народу и сложить за него свою голову? Словно радуются тому, что им плохо, и, как фанатики, верят, что непременно будет лучше, верят в предначертанную свыше счастливую судьбу своей страны, своего народа. Бред!

Как теперь отчитываться перед секретной службой Империи, как объяснять отказ митрополита? Так и передать его слова о решимости русских самим решать свои дела? Или наплести, что старик, мол, запуган чекистами, кругом слежка, так и мелькают кожаные куртки и фуражки со звездочками, нельзя сказать ни одного слова, которое не стало бы тут же известно Дзержинскому; потому русский кардинал и отказался от обращения за помощью к Западу, не желая помирать в студеной Сибири. Пройдет? Вряд ли, такие сказки хороши для обывателя, а не для руководства секретной службы. Написать правду? Но тогда ему, видимо, придется уехать отсюда, "сменить климат", как любят говорить в кулуарах разведки Империи, а его заменит кто-то другой, и не исключено, что ему тоже прикажут снова попытать счастья, встретившись с митрополитом. Корреспондент знал, что секретная служба Империи редко отказывается от своих замыслов, она просто варьирует способы достижения цели. Что ж, пусть попробует кто-то сделать это лучше него! Пожелаем ему заранее успеха!

Сейчас надо снять напряжение – даже рубаха на спине стала мокрой, словно он не говорил, а плясал на канате, натянутом над пропастью. Впрочем, почти так оно и было. Не помешает пропустить стаканчик-другой, посидеть в компании беззаботных писак, поговорить на родном языке, отдохнуть душой, а это случается так редко…

* * *

В стародавние времена въехать в Москву с возами, груженными товарами, было не так-то просто. Длинные очереди подвод и телег выстраивались у Зацепы – толстой железной цепи, протянутой поперек дороги.

Здесь, у Зацепы, был своеобразный таможенный досмотр ввозимого в город. Взимали пошлину – мыт, длинными палками с крючьями на концах щупали сено – нет ли припрятанного товара для беспошлинного провоза, придирчиво осматривали увязанные для дальней дороги тюки гостей из суконной сотни.

Давно минули те времена, но Зацепа осталась. Нет, уже не цепь, а просто название одной из улиц города.

Бойкое место – рядом вокзал, недалеко шумный рынок, кругом трактиры, чайные. Любили в них зайти в ожидании пригородного паровичка и румяные молочницы, и промышлявшие на привокзальной площади карманники с юркими глазами; отдуваясь, пили чай степенные ломовые извозчики, слушая музыку шарманки с ее неизменным репертуаром: «Шарлатан», «Аллаверды», "Маруся отравилась", "Суббота"…

Старенькая шарманка одесской фирмы "Нерада Балканская" сипло выводила знакомые мелодии, веселя сердце обывателя. Шумно, людно, накурено. Выложенный кафельными плитками пол чайной засыпан опилками – так легче потом вымести мусор. На стулья и табуреты брошены сыромятные кнуты, под ногами пустые молочные бидоны, кто-то клянется и божится, кто-то плачет в чадном дыму, кто-то уже спит, уронив кудлатую голову на грязный стол. Окраина…

Войдя через низкую дверь в зал, Федор на несколько секунд остановился, всматриваясь сквозь завесу табачного дыма в лица посетителей. Заметив призывно поднятую руку, поспешил туда, пробираясь между тесно стоявшими столиками.

В дальнем от буфетной стойки углу уютно пристроился за столом, покрытым несвежей клеенкой, пожилой цыган. Перед ним стояла пара чая, пустая рюмка, тарелка с сушками. Он поднялся навстречу Федору, улыбаясь по-молодому крепкими, белыми зубами.

– Здравствуй, Макар, – протянул ему руку Греков.

– Здравствуй, здравствуй, начальник! Садись, пожалуйста, чай пей со мной. Хочешь, водки закажу?

– Спасибо, не надо, – улыбнулся Федор. – Как жизнь идет, Макар?

– Грех жаловаться, начальник, идет потихоньку.

Стареем день ко дню. Работаю, детишки растут. Живем помалу, большего не просим.

Федор незаметно оглядел зал. Обычная публика, все вроде бы заняты своими делами и разговорами, на них не обращают внимания. Склонившись над столом, он тихо спросил:

– Зачем звал, Макар? Новости какие есть для меня? – И-и-и, начальник, а ты все такой же… – засмеялся цыган, тряхнув сильно побитой сединой шевелюрой. Давно не стриженные, вьющиеся волосы лежали на его голове, как лохматая шапка. – Торопишься? А жизнь медленно идет. Ладно, понимаю, что ты занятой. Помнишь мою жену, Манефу? Хорошо, что помнишь… Так вот, Манефа мне сказала: "Макар, добро помнить надо, когда человек тебе его сделал". Благодаря тебе мы живы остались…

Греков тоже помнил тот случай. Было это еще до империалистической войны, когда он работал табунщиком. Прижали казаки в степи кочевавшую семью Макара, думали, конокрады, чуть до самосуда дело не дошло. Если бы Федор и другие табунщики не вступились, быть беде – поубивали бы всех станичники. Для казака конь – все, а тут, как раз перед этим, несколько коней из казачьего табуна свели. И казачата-пастушки не углядели. Нашлись потом кони. Казаки мялись, приглаживая руками пышные чубы, винились, что зря хотели людей порешить.

С той поры знакомы они с Макаром. Много времени прошло, и встретились опять, в Москве. Макар работал кузнецом в гужевой конторе.

– Верно твоя Манефа говорит, – наливая себе чаю, согласился Федор, – очень верно.

– О, она у меня умная баба, не то что другие, – оживился цыган. – Не смотри, что грамоте не знает. Она другому мужику ума взаймы даст. Во!

– Кланяйся своей Манефе. Так что все-таки приключилось?

– Ай не торопи, не торопи, начальник! Все скажу. Так вот, Манефа моя и говорит, – снова завел Макар, – помог тебе хороший человек, и ему помочь надо. Слава Богу, мы живы, у меня работа есть, дети сыты. Тебе спасибо, начальник!

– Ну, мне что, власти спасибо говори. И перестань меня начальником звать. Федор я. Или забыл?

– Не-е, не забыл. Но ты начальник теперь. От власти. Тебе помочь – власти помочь.

– Сознательный стал! – засмеялся Федор. – А помнишь, в степях?

– Кто не без греха… – отвел глаза Макар. – Теперь жизнь другая пошла – старого даже вспоминать не хочется. Человеком себя увидел. – Макар нагнулся ближе к Федору и, понизив голос, спросил: – Слышал я, церкви грабят?

– От кого? – насторожился Греков.

– Так, говорят промеж собой люди… – с непроницаемым лицом откинулся на спинку стула Макар.

– Какие люди? – не отступался Федор.

– Разные, начальник Федор, разные. Сам понимать должен, всякие между людей есть, – хитро усмехнулся цыган. – Манефа моя тут как-то вечером карты раскинула, говорит: "Начальник, что нам помог, плохих людей ищет. Пойди, – говорит, – Макар, к нему, поговори".

– Ну говори, я слушаю.

– Ковал я кобылу у извозчика одного…

– Частный извозчик или из конторы? – быстро уточнил Федор.

– Ай, начальник, тебе – как на духу! Попу того на исповеди не сказал бы. Макар тоже человек, туда-сюда, заработать-приработать надо. Дети ведь.

– Ладно, ладно, – засмеялся Греков, – значит, частный.

– Ну вот, подковал я ему кобылу. На левую заднюю подкову ставил. Обмыли, как водится – обычай: кобыленке после ковки ноги обмыть надо, чтобы подковы держались.

– Твои – да не удержатся?

– Обычай, начальник, обычай. Грех нарушать. А ты слушай, не перебивай. Извозчик навеселе уже был, спьянился скоро, жалиться мне начал по-пьяному делу… – цыган отхлебнул чаю, начал сворачивать цигарку, достав большой кисет с крепким самосадом.

– О чем жаловался? – разговор стал интересовать Федора. Макар мужик неглупый, даже хитрый, весьма наблюдательный. Хоть и неграмотный, но память у него цепкая, много чего в ней спрятано.

– Папаша его, – цыган снова наклонился над столом, – раньше серебряником был, краденое золото и серебро плавил. Слыхал о таких?

Нет, не зря, видно, бросил Федор дела и пошел на свидание с Макаром, не зря.

– Доводилось. Служба такая.

– Ну и вот, а теперь он опять этим делом занялся. Ходит к его папаше какой-то Псих, извозчик мне про него, щипач, говорил.

– Вор-карманник?

– Он самый. Говорил еще, что этот Псих его папаше барахло церковное, золотое и серебряное, носит. На переплавку.

– Слушай, Макар, а не врал, случаем, твой извозчик?

– Не, он на наследствие папашино шибко надежду имеет, мечтает кобылу новую себе, а теперича боится, что папаша на этом деле погорит и наследствие пропадет. Не сомневайся, правду говорил: душа у него об этом горит, потому, думаю, не врал. А у пьяного, знамо дело, что на уме, то и на языке.

Макар вздохнул, положил цигарку на край стола и опять принялся за чай. Прихлебывая из блюдца, поглядывал на Федора темными, как чернослив, глазами.

– Так-так… Откуда у этого Психа золото и прочее, извозчик не знает?

– Этого и я, Федор, не знаю.

– Макар, а номер у него был, у извозчика? Они теперь с номерами все.

– А как же, номер обязательно был… Да ведь неграмотный я. Свою фамилию по памяти расписываю за деньги, и ладно.

– Жаль, – огорчился Греков.

– Ты, слышь, Федор, не сильно тужи-то. Циферку одну я знаю – двойка. Трамвай такой есть.

– А где, в начале номера, в конце?

– Не упомню… – покачал лохматой головой цыган. – Ты уж прости, но я ить с ним тожа пил…

* * *

Сладкий миг, когда сданы карты, ты берешь их со стола и потихонечку – именно потихонечку, в этом-то и вся сладость, – начинаешь раздвигать листы, ожидая с замиранием сердца: что пришло? Первую снизу видишь сразу, а вот остальные…

Потом разберешь их по мастям и достоинству, пустишься в игру – там будут уже другие щекочущие нервы моменты, но такого сладкого больше не будет, даже когда выиграешь. Видимо, тогда, бросая первый взгляд на сданные тебе карты, близко стоишь к фортуне, к своей судьбе. Так считал Иван Маринович Браилов, большой любитель поиграть в картишки.

Вот и сейчас, в поезде, он быстро нашел себе компанию, договорились поиграть немножко, по маленькой, да затянулось это дело надолго: к картам пошли напитки, к напиткам – закуски, а там и завязался приятный разговор. Люди собрались коммерческие, обстоятельные, толк в вине и в закуске понимающие и, что отрадно, тоже большие любители поиграть. Но и умельцы!

Иван Маринович играл весьма неплохо, однако поначалу карта не шла – пару раз пришлось по-крупному рассчитаться, достав бумажник. Потом стало везти. Уже другие вынимали из пухлых кошельков денежки.

Хорошо! Поезд мягко покачивает, тонко позванивают на столике бутылки, дымок папиросный вьется над головами играющих. На станциях выбегали купить новые колоды карт. Распечатывали – и снова за игру.

Браилов – круглолицый, с толстой шеей, туго затянутой крахмальным воротником белой сорочки, с пестрым галстуком-бабочкой, щеки пухлые, гладко выбритые, глаза темные, под носом небольшие усики щеточкой – сидел по-домашнему, сняв пиджак. На плечах – широкие подтяжки, поддерживающие модные полосатые брючки.

Напротив – Порфирий Михайлович Федорин. Солидный, обвислые бульдожьи щеки с густой сеткой склеротических жилок, набрякшие веки (устал, бедняга, уже долго пьют и играют) прятали зеленоватые глаза.

Два других партнера тоже представлялись, да их имен Иван Маринович как-то не запомнил. Так обходился: "Будьте любезны, вы не подадите…" или "Прошу вас…".

Наконец играть устали, рассчитались, выпили, снова пошел разговор.

– А вы, любезный Иван Маринович, простите за нескромность, какое дело изволите вести?

– Мы по литографскому… – важно ответил Браилов Федорину, пыхтя толстой папиросой. – Очень выгодное занятие, скажу вам! Реклама и объявления сейчас – истинный двигатель всей торговли… Все же надо было мне ответить вам двадцать. И мои были бы все.

– Поздно, голубчик, поздно… – засмеялся Федорин. – Кончен бал, погасли свечи… М-да. Не думаете в ближайшее время делать новых приобретений?

– Не знаю, – пожал плечами Браилов. – Как все еще будет?

– Да-а… – протянул первый попутчик, игравший вместе с ними. – Времена меняются. Я вот все думаю: может, она, жизнь-то, и при большевиках на старое обернется. Ну, революция, ну, Гражданская война, ну, постреляли, и уже хватит, наверное. Пора хозяйством заниматься. А как тут без торгового человека? Не зря же они нэп объявили? Как полагаете?

Он налил себе коньяку, выпил, потянулся за бутербродом, но передумал и с хрустом отломил ножку у холодной вареной курицы.

– Вряд ли будет по-старому… – бросил второй попутчик. – Но без нас, коммерческих людей, ни одной власти никогда не обойтись. На старое-то вряд ли… – повторил он, словно пробуя свои слова на вкус, – однако мы – это все! Кто, скажите вы мне, кроме нас, может сейчас народ накормить, одеть, обуть, дать работу? То-то же…

– Надо, ой как надо и одеть, и накормить, – подхватил Федорин. – Я как раз по этой части. В смысле – одеть.

– И как оборот? – между делом поинтересовался Браилов.

– Приличный, голубчик вы мой, очень приличный…

– Слава Богу, хоть деньги наконец-то стали более-менее нормальные, – сказал первый попутчик, – а то начинаешь считать, да так и запутаешься в миллионах!

– Э-э, да разве это деньги… – Федорин скорчил презрительную гримасу. – Раньше, бывало, "катеньку"[16]16
  Обиходное название царской купюры сторублевого достоинства с изображением Екатерины II.


[Закрыть] возьмешь в руки, так вещь! Чуешь, что сто рублев. Золотым запасом обеспечено было.

– Да, золото, оно всему голова, – отозвался второй попутчик. – Сейчас поди попробуй, обменяй нонешние деньги на золото. Помню, в старое-то время придешь в банк как в коммерческий храм, тебе, «пожалте». Нет, что ни говорите, а золото – всему голова.

– Ну, не скажите, не скажите, – опять вступил в разговор первый попутчик, размахивая зажатой в пальцах полуобглоданной куриной ножкой. – Сырье где? Железные дороги дышат едва-едва, если соберешься товары отправить, намучишься, комиссары кругом, – последние слова он сказал совсем тихо, оглянувшись на дверь купе. – А хлопок где, я вас спрашиваю, где туркестанский хлопок?

– Концессии надо расширять, концессии!

– Бросьте, голубчик вы мой, опять немчуре да англичашкам кланяться! – пренебрежительно махнул рукой Федорин. – Сами сможем! Русский торговый человек всю выгоду государству может произвесть и себя не обидит. Вот так-то.

– Вроде подъезжаем? – отодвинув шторку, выглянул в окно второй попутчик. – Москва…

Прощались на вокзальной площади. Попутчики, откланявшись, ушли, а Иван Маринович все никак не мог расстаться с Порфирием Михайловичем Федориным.

– Очень все было любезно с вашей стороны.

– И мне тоже, Иван Маринович. Я всегда в «Савое» останавливаюсь, номерок заказываю. Прошу ко мне, без стеснения, голубчик. Буду рад. Без присмотра супруги, знаете ли… – он игриво пошевелил пухлыми пальцами. – Обещаете?

– Непременно, Порфирий Михайлович, непременно…

И они пошли к извозчикам.

– На Сретенку! – приказал, садясь в коляску, Иван Маринович Браилов и помахал на прощанье ручкой Федорину.

* * *

Генке Шкуратову всегда нравилась живая работа, веселая, на ногах, с людьми. В шумной толпе он чувствовал себя как в родной стихии. В кабинетах много не высидишь, считал он, только когда у тебя собралось множество разных фактов и фактиков, наговорился, повыспросил, все сам посмотрел и везде побывал, вот тогда садись в кабинете, думай: связывай порванные преступником ниточки, разматывай хитро запутанный клубок.

"Клиенты" Генке попадались непростые, многие еще с дореволюционным стажем, опытные. Любили они почему-то совершать налеты на нэпманов, со стрельбой и смертоубийством, если те не хотели расстаться с нажитым добром. И когда Генка находил их, они тоже пытались отстреливаться, никак не желая попадать в руки МУРа.

Да не для того расстался с морем и пошел в уголовный розыск бывший балтиец, чтобы всяческие налетчики могли творить, что захотят.

Скоро атлетическую Генкину фигуру знали уже во многих местах, пользовавшихся весьма сомнительной репутацией, и таких мест, благодаря его стараниям, становилось все меньше.

Поначалу порученное дело показалось Генке простым и скучным. Но он добросовестно делал все, что было необходимо, – выезжал на места происшествий, осматривал распилы на оконных решетках, взломанные замки, дотошно выспрашивал церковнослужителей о приметах похищенного, ловя их косые взгляды на видневшуюся в распахнутом вороте рубахи полосатую тельняшку. "Пусть смотрят, – посмеивался он про себя. – Не для форса надел. Пока они тут молились, я в этом тельнике на Юденича и Деникина ходил со сводным полком революционных балтийских матросов. Воевал – имею право!"

Но на сегодня задание у него было необычное – пошел проверять вместе с Жуковым магазины, где торговали ювелирными изделиями, мастерские частных ювелиров, часовщиков, зубных техников, где могло осесть краденое золото. За день все ноги избили, да еще работа непривычная: надо конторские книги перепроверять, не забывая и по сторонам посматривать, где с кем словом перекинуться, куда заглянуть ненароком. В обед наскоро перекусили – и опять по лавкам и магазинам.

К вечеру непроверенных адресов осталось немного – два или три. Заглянув в список, Шкуратов выбрал первой для посещения фирму Кудина на Арбате. Торговец известный, чем только не промышляет – еще до революции свои магазины ювелирных товаров имел, а сейчас, при нэпе, и одеждой, и обувью, и мануфактурой торговать начал, комиссионную торговлю тоже вел. Пошли к нему.

Кудин их встретил хмуро. Сложив на объемистом животе пухлые руки, поросшие редкими рыжеватыми волосами, завертел большими пальцами. Искорками вспыхнули камни в дорогих перстнях.

"Ишь ты, как баба, весь унизан, – подумал Генка. – А может, просто всю жизнь в страхе живет и на случай, если придется тягу дать, с собой капиталец таскает прямо на пальцах? Опять же и "визитная карточка" налицо. Кто худое подумает о человеке с такими кольцами? Среди таких же, как он, конечно. Соображает, значит, жук…"

Кудин молча повертел пальцами, повздыхал.

– Сережка! Подай стулья!

Вбежал мальчонка лет восьми, притащил стулья. Генка помог ему их поставить, мимоходом погладив мальчишку по голове – дети, они ласку любят: у него своих двое, знает. Присели.

– Честно говоря, я несколько озадачен визитом уголовного розыска… Иди, Сережка, не путайся тут! – прикрикнул хозяин на мальчишку.

– В услужении держите? – прищурил на него светлый глаз Шкуратов.

– Сирота, кормим, одеваем, учим… – вздохнул Кудин. – Нашему торговому делу тоже учиться надо.

Мальчишка вышел. Опять помолчали.

– Не знаю, что вас интересует, господа-товарищи. – Кудин развел в стороны пухлые руки. – Комиссионная торговля у меня. Вы понимаете, что это такое – комиссионная торговля?

– Понимаем, – успокоил его Жуков.

– Слава Богу… Принесут – купим, оформим как положено. Я всегда законы соблюдал. Да что говорить, вот, пожалуйте, поглядите сами. Иван Федотыч! Принесите книги.

Заглянувший в контору Алдошин быстро вернулся с толстыми приходно-расходными книгами.

"Почему хозяин их не в сейфе держит? – подумал Генка. – Вон какая гробница в углу. Или приказчик их ведет?"

– Вот, пожалуйте… – Кудин раскрыл гроссбух и ткнул крепким ногтем в страницу, – все как есть. Мы законы уважаем, если что и возьмем, то так, мелочишку. Но чтобы краденое или что запрещено – у нас нет!

– Да мы не о краденом… Позвольте? – Жуков взял гроссбух, начал его внимательно изучать.

– Скажите, вы сами заключаете сделки с клиентами, проводите торговые операции? – поинтересовался Шку-ратов.

– Ну, это зависит от суммы. Когда сам, когда приказчик. Алдошин Иван Федотович.

Алдошин, стоявший у стены, молча поклонился.

– Вот, Иван Федотович, ответь господам-товарищам.

"Дошло, значит, до риска-то, – пронеслось в голове у старшего приказчика. – Теперь Иван Федотович выкручивайся? У-у, боров! А что делать, выворачиваться надо…"

– Как же-с, случается и мне принимать товар, – шмыгнул носом Алдошин. – И металл драгоценный, бывает, принимаем, но редко-с. Наркомфин запрещает много принимать, да и откуда у народа? Помилуйте, после стольких бурь житейских.

– Но бывает?

– Как не бывать-с? Сами понимаете, некоторые и в голод сберегли. Бывает, как же-с, сдают. Колечко там или брошечку, часики. Но у нас все согласно закону. И фининспекция была, проверяли-с.

– Последний раз третьего дня принимали? – глядя в книги, спросил Жуков.

– Совершенно верно, третьего дня. Двадцать пять грамм, согласно этому и запись соответственная сделана. Извольте проверить. – Алдошин ткнул худым пальцем в строку, забежав сбоку Жукова.

– Вижу, – недовольно буркнул тот. – Позвольте поинтересоваться: где храните приобретенное? Возьмите ключики и сверим с книгами. Надеюсь, у хозяина возражений не будет?

Кудин только махнул рукой:

– Проверяйте, воля ваша.

Открыли сейф. Шкуратов скучно глядел на его содержимое. Жуков начал дотошно сверять купленные вещи с книгами.

– Сережка, подай счеты! – крикнул Алдошин.

Мальчишка быстро принес большие счеты, отдал. Поглядев на Геннадия, незаметно показал ему глазами на сундук в противоположном углу, старый, обшарпанный, покрытый домотканым половиком.

Алдошин, поймав взгляд мальчика, выставил его из конторы.

– Все верно, – сказал наконец Жуков, возвращая книги. – Благодарю.

– Что вы, не извольте беспокоиться, – старший приказчик кинулся запирать сейф.

– Иван Федотович, а что у вас тут? – Шкуратов подошел к сундуку и, наклонившись, откинул покрывавший его половик. Открылись кованые полосы, большой замок на массивных петлях, намертво вделанных в дубовое дерево сундука.

Кудин закрыл глаза. Лицо его покрылось мучнистой бледностью. Алдошин медленно оторвался от сейфа.

– Тут? – словно не понимая, о чем его спрашивают, повторил он. – Так, для сиденья приспособлен, половичком покрыт. А внутри мелочишка всякая.

Приказчик разом вспотел, но боялся вытереться. Так и стоял, чувствуя, как противные соленые капли пота лезут за шиворот, скользя по ложбинке на шее.

– Откройте, пожалуйста.

– Что, э-э?..

– Сундук, говорю, откройте.

– Этот?

– Ну да, этот. Открывайте!

– У меня нет ключа! – неожиданно заявил Алдошин. – Нет.

– Позвольте? – Шкуратов протянул руку к связке ключей. – Я попробую.

Как зачарованный глядя в его глаза, Алдошин протянул ключи, потом смотрел, как этот здоровенный мужик ловко отпер замок, откинул крышку, быстро переворошил рухлядь и начал вытаскивать купленную недавно церковную утварь.

– Не успели… – простонал Кудин.

– Вот-вот… – усмехнулся Генка. – А мальчонку и пальцем тронуть не смей!

* * *

Для начала один из приказчиков жестоко выпорол Сережку – веревкой, смоченной в соляном растворе. Потом выволок на улицу и, дав хорошего пинка, отшвырнул почти на середину переулка.

– Пущай тебя теперя милиция кормит!

Мальчишка тяжело поднялся, подул на ободранные при падении ладони. Медленно пошел прочь.

Сзади, словно ставя точку на его прежней жизни, гулко захлопнулась дверь черного хода магазина Кудина…

* * *

Родственника Воронцов встретил неприязненно-настороженно. Окинув взглядом его возмужавшую фигуру, с какой-то завистью отметил, что Анатолий изменился в лучшую сторону: по крайней мере, внешне. Исчезла давняя худоба, уступив место сухощавой стройности, подтянутости; взгляд, не потеряв мягкой задумчивости, стал тверже – Черников словно распрямился, потерял на дорогах Гражданской войны и революции свою сутулость и болезненную скованность.

– Отыскал-таки… – бросил Воронцов, пропуская Анатолия в комнату.

"Хорошо еще, военного не носит, как многие из этих, – подумал Андрей. – В штатском он выглядит как-то привычней".

Сознаться самому себе, что увидеть Черникова в военной форме было бы для него невыносимым, он не захотел.

– Ты не рад мне? – Анатолий, сняв шляпу, присел на край стула.

– Это имеет значение? – Воронцов прохромал мимо него, опустился на свободный стул с другой стороны стола. – Если хочешь, то я себе самому не рад. Устроит? А что ты не в военном? – не удержавшись, спросил он.

– Я давно демобилизовался. Работаю в газете. Ты разве не знал?

– Слышал…

– Ты женился? – спросил Анатолий, заметивший у кровати женские туфли.

– Нет. Так это, пустое. Просто иногда тяжко одному бывает. Хотя зачастую сам не знаешь, как легче – одному или вдвоем.

– Я только недавно узнал, что ты после госпиталя безвыездно живешь в Москве. И не зашел к нам ни разу.

– Зачем? Я и раньше, когда у меня было все в порядке, еще до войны, к вам не ходил. А теперь зачем? Чтобы пожалели?

– Не надо так, – мягко попросил Черников, – я же не ругаться с тобой пришел.

– Да, чаю попить? Извини, не предложу. Предпочитаю покрепче, а ты у нас всегда был трезвенник, – издевательски ухмыльнулся Воронцов.

"Да что же это я несу! – ужаснулся он сам себе. – Пришел ко мне в гости родной человек, которого я не видел много лет, отыскал, а я его так…"

– Прости… – глухо сказал, глядя в пол. – Но мне тяжело тебя видеть.

– Отчего, Андрей?

– Наверное, потому, что ты сумел найти свое место в этой новой жизни, а я нет. И ты ко мне не ходи больше. Ладно? Нет, я не имею ничего против тебя, но… Нехорошо все у меня теперь, Толя. Хочешь, расскажу тебе все, как случайному попутчику, потому что не увидимся больше? Хочешь?

Черников непонимающе смотрел на него:

– Что с тобой, Андрюша? Что приключилось?

– Уеду я, наверное, скоро. И чем дальше, тем лучше. Новой жизни не вышло, так хоть старую дожить как человек.

– Извини, но я не понимаю тебя. Ты говоришь какими-то загадками.

– Какие уж загадки, – горько усмехнулся Воронцов, – живу тут с одной женщиной, а у нее, оказывается, такие дружки, что впору вешаться. И теперь уже не пойму, сам запутался или меня запутали.

– Послушай, Андрей. У меня есть товарищ – мы вместе воевали, его зовут Федор Греков. Он сейчас в милиции работает. Давай я поговорю с ним? Он может помочь. Нельзя же так.

– Как? Так, как я, хочешь сказать? А ты знаешь, как я? Нет? Вот и не надо ничего… Может, побежишь к своему другу, доложишь про родственничка – бывшего царского офицера? Или промолчишь, побережешь карьеру? Ну что ты смотришь на меня? Обидеть тебя хочу, чтобы ты ушел!

– Хорошо. Я уйду, – Черников поднялся, пошел к двери. Остановившись, полуобернулся. – Уйду, но не обижусь, нет. А про карьеру и про друга моего ты зря… Я об этих людях роман хочу написать, чтобы знали потомки, какие они были. Если у меня получится, конечно. Ну а про родственника, бывшего царского офицера, я никогда не скрывал. Не стеснялся, знаешь ли, тебя, а вот теперь мне за тебя действительно стыдно! До свидания. Подумай над моим предложением. Я все-таки еще зайду к тебе на днях…

С минуту посидев после его ухода, Воронцов вдруг вскочил, захромал к двери, распахнув ее настежь, выскочил на полутемную лестничную площадку, перегнулся через чугунные перила.

– Толя! Вернись, Толя!..

Его голос гулко прокатился по лестничным маршам и затих без ответа.

* * *

Извозчика Браилов отпустил у Сретенских ворот, не доезжая до Рождественского бульвара. Дал мелочь на чай. Подхватив небольшой чемоданчик, лениво пронаблюдал, как лошадь, понукаемая кучером, тяжело потрусила дальше, к Лубянской площади.

Осмотревшись по сторонам, Иван Маринович прогулочным шагом направился в обратную сторону, поглядывая на таблички, прикрепленные к домам. Видимо, отыскав то, что ему было нужно, свернул в глухой переулок, криво спускавшийся к старому бульвару с известным всей Москве зданием цирка.

Двух– и трехэтажные бывшие доходные дома, стоявшие в переулке, часто лепились друг к другу, выставив в сторону проезжей части узкие окошки с геранью на подоконниках. В некоторых окнах, подложив под локти – для большего удобства – подушки, устроились хозяева квартир, с любопытством разглядывая редких прохожих: всё развлечение.

Заметив в одном из открытых окон смазливую женскую мордашку, Иван Маринович остановился, вежливо приподнял котелок, изящно поклонившись. Но в комнате сзади обладательницы понравившегося Браилову лица неожиданно появился усатый мужчина в белой нижней рубахе, распахнутой на груди. Ни слова не говоря, он отстранил женщину и закрыл окно.

Иван Маринович разочарованно причмокнул и продолжил свой путь. Заметив желтую вывеску, на которой крупными зелеными буквами было написано «Трактир», он свернул туда. Толкнув скрипучую дверь, спустился на несколько ступенек вниз и попал в большой сводчатый зал, прокуренный, шумный. Рядом с буфетной стойкой сидел патлатый гармонист в белой рубахе и черном жилете. Сквозь гул голосов и звяканье посуды едва пробивалась исполняемая им мелодия "Наурской".

– Чек, пет! – старорежимным призывом остановил Браилов пробегавшего мимо с пустым подносом полового, поймал его за рукав, не дав скрыться на кухне.

– Чего изволите? – вылупился тот на посетителя пустыми глазами пьяницы.

– Отобедать желаю. Сообрази, любезный, закусочки поприличнее. Только не здесь. Кабинеты есть? Вот там и сделай. Проводи.

– Сию минуту, не извольте сумлеваться…

Половой, ловко высвободившись, засеменил впереди к внутренней боковой лестнице, ведущей на второй этаж. Поднялся, гостеприимно распахнул дверь перед Иваном Мариновичем.