Текст книги "«Волос ангела»"

Поднявшись по лестнице, журналист постучал. Долго не открывали. Наконец за дверью раздалось шлепанье босых ног, звякнула щеколда. Лохматый парень в линялой майке и мятых брюках уставился на Анатолия сонными глазами.

– Здравствуйте, Воронцов дома?

Парень молча посторонился и, прикрыв за гостем дверь, прошлепал по темному паркету коридора к себе.

Черников вежливо постучал в дверь комнаты Андрея. Тихо. Он толкнул дверь, та подалась. Войдя, Анатолий услышал слабый стон, раздавшийся от окна. Он бросился туда.

Воронцов лежал боком на полу, бледный до синевы. Пальцы неудобно подвернутой руки едва заметно зашевелились.

– Андрей, что с тобой? – наклонился к нему журналист, схватил запястье, пытаясь нащупать пульс. Сердце билось слабо, глухими, неровными толчками.

– Андрей, очнись, Андрей! – затормошил родственника Черников.

Наконец Воронцов открыл мутные глаза. Губы его дрогнули.

– Ты… – выдохнул он с трудом. – Толя… они…

– Да что с тобой? – Анатолий быстро расстегнул на груди Воронцова рубашку, повернул его на спину. – Тебе надо в больницу. Я сейчас!

Выскочив в коридор, он постучал в дверь, за которой скрылся лохматый парень. Тот открыл быстро.

– Чего надо?

– Помогите отправить соседа в больницу… Мне кажется, он умирает.

– Воронцов, что ли? – недоверчиво спросил парень.

– Да, если можно, скорее… Надо помочь его вынести – и на извозчика.

– Ладно, только обуюсь.

Извозчика парень поймал быстро. Втроем они с трудом снесли вниз ставшего вдруг странно тяжелым Андрея. Тот сипел, натужно дыша, глаза его закатывались, показывая покрасневшие белки.

– Не тифозный? – с опаской спросил взявшийся за отдельную плату помочь им извозчик.

– По-моему, плохо с сердцем, – успокоил его Черников.

Больного устроили в коляске. Анатолий достал кошелек.

– Что вы?! – укоризненно посмотрел на него лохматый парень. – С каждым может случиться.

– Спасибо вам… Какая больница здесь ближе всего?

– Везите к Яузским, в "Медсантруд".

– Гони в больницу, – распорядился Черников, усаживаясь рядом с Воронцовым и бережно придерживая его, чтобы не упал. – Скорее!..

Проводив их, лохматый парень остановился покурить у крыльца, размышляя о превратностях судьбы, – недаром, придя со смены, он слышал, как упало что-то тяжелое в комнате соседа…

Часть четвертая

Пан, подхватив обмякшее грузное тело Федорина, втащил его в номер, бросил на пол, вернулся, захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ.

Услышав шорох, резко обернулся: забившись в угол огромной, необъятной ширины кровати, на него расширенными от ужаса глазами смотрела полуголая женщина. Она судорожно потянула одеяло к горлу, густо намазанный помадой большой рот приоткрылся.

"Сейчас взвоет", – понял Пан и, не раздумывая больше ни секунды, прыгнул вперед, подминая ее под себя…

Когда она затихла, он медленно поднялся, брезгливо вытер руки об одеяло, накинул его край на посиневшее лицо женщины – Пан не любил смотреть на убитых.

Федорин, лежа на полу, застонал, тяжело повернулся, начал водить вокруг себя руками, нашаривая опору, чтобы встать. Подскочив к нему, бандит пнул его ногой в шею, под ухо. Нэпман засипел. Быстро стянув его руки и ноги длинными лоскутами, оторванными от лежавшей на столе рубашки, Пан безжалостно запихал в полуоткрытый вялый рот Федорина остаток сорочки. Теперь не заорет, а задохнется – так и черт с ним. Можно и его прибить, но вдруг в двери постучат – тогда Федорин пригодится: стоит только приставить ствол к виску – как миленький будет выкрикивать, что прикажешь.

Яшка прошелся по номеру, отодвинув штору, осторожно выглянул в окно: второй этаж, можно спрыгнуть – надо только чуть пройти по карнизу и перескочить на крышу над люком, через который принимают продукты или уголь. Хорошо, что окно выходит в пустынный двор, видна помойка, большие мусорные лари из крашенных в коричневый цвет досок, неровные штабеля пустых ящиков; в стороне, слева – полуоткрытые ворота, ведущие на улицу. Жалко, что из двора можно ускользнуть только через них. Ничего, отсидится здесь – кому придет в голову искать его в «Савое»? Всего и переждать надо час-другой, а потом через окно и…

Пан подошел к платяному шкафу, открыл дверцу. Небрежно выкинул из него аккуратно развешанные на плечиках костюмы связанного Федорина. Рубашку можно оставить свою, а вот костюмчик стоит поменять.

Прикинул на себя один: пиджак был широковат в талии и длинен в рукавах. Отъелся, боров! Значит, и брюки не подойдут, хотя их можно пристроить на подтяжках. Или не возиться?

Оставив на время вываленную из шкафа кучу одежды, Яшка подошел к раковине умывальника, взял бритву, попробовал лезвие на ногте. Удовлетворенно хмыкнув, заправил за ворот рубахи полотенце и стал намыливать лицо. Повел бритвой под носом, сбривая усики. Обтерся, разглядывая свое отражение в зеркале. Вроде ничего – собственное лицо без усов показалось ему каким-то чужим, сильно изменившимся.

Через зеркало было видно Федорина, лежавшего на полу, – он пришел в себя и с немым ужасом уставился на Яшку Пана выпученными от страха глазами. Склеротические жилки на его носу стали фиолетовыми, а лицо приобрело нездоровый, свекольный оттенок.

"Хватит еще кондратий, – равнодушно подумал о нем бандит, – или обделается со страху. Сиди тут потом в вонище…"

– Не бойся, пока не трону… – бросил он Федорину, снова принимаясь за сваленные в кучу пиджаки и брюки.

Наконец нашелся достаточно узкий черный сюртук в тонкую светлую полосочку. Примерив его, Пан остался доволен. Остальное – к черту!

Заметив на небольшом столике около кровати батарею бутылок, он перебрал их, разглядывая этикетки. Все больше сладкие вина – хотел, видно, Порфирий Михайлович побаловать свою дамочку. Что же, добаловались. Ага, оказывается, есть и водочка.

Налил себе полстакана, залпом выпил, почувствовав, как жгучая влага теплой волной покатилась к желудку. Через несколько минут стало легко на душе, и все показалось осуществимым.

Раздвинув шторы, тихонько, стараясь не издавать громких звуков, он приоткрыл окно – на всякий случай.

Удовлетворенно отдуваясь, Яшка Пан присел на низкий пуфик, закурил, рассматривая связанного нэпмана.

"Погулял без присмотра супруги? Теперь, небось, всю оставшуюся жизнь будешь как миленький за ее юбку держаться. Потаскают теперь тебя, голубчика, в уголовку, потаскают. Будут там кишки на стул наматывать: почему, как да отчего… А меня им не найти – сегодня же уеду!"

В коридоре послышались шаги, в двери номеров начали стучать. Голосов не разобрать, но тон по-хозяйски требовательный, жесткий.

Злорадные мысли о нэпмане и ожидающих его неприятностях разом улетучились. Напрочь забыв о Федорине, Пан кошкой метнулся к двери, приник ухом к замочной скважине.

– Откройте, уголовный розыск… Извините, позвольте осмотреть ваш номер… Нет, ничего… Еще раз извините, гражданин…

Это через номер от него! И звяканье ключей – видно, взяли запасные, зачем же добро портить, двери ломать?!

Сейчас дойдет очередь и до его номера. Не откликаться, когда постучат, а потом, как только откроют дверь, – сразу из двух стволов! В упор. И бегом по коридору…

Куда? По какому коридору? Милиционеров там, наверное, не один и не два. Выследили, черти, или догадались, куда он нырнул? Какое это теперь имеет значение?

Яшка Пан вскочил на подоконник, распахнул раму окна, осторожно ступил на карниз. Так, теперь потихоньку к навесу. Шаг, второй. Вот он, родимый.

Железо грохнуло под ногами, когда он спрыгнул. Пан присел, скатился по пологой крыше навеса к краю, не примериваясь, сиганул вниз.

Упав на четвереньки, быстро вскочил и, не чувствуя боли в ушибленном при падении колене, захромал к приоткрытым воротам.

Поздно! Там, у ворот, темные фигуры. Идут сюда.

Может, еще не все? Может, удастся уйти? Перехитрить их, спрятаться?

Пан, быстро откинув крышку ларя для мусора – плевать на мерзкий запах, – перевалился через край, протянув руку, опустил крышку, затаился, прижав к щели в досках ствол браунинга…

* * *

Шкуратов медленно шел по двору гостиницы, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Бандит явно выпрыгнул из окна – успели заметить его мелькнувшую тень, но выбежать через ворота – единственный путь на улицу – он не успел. Значит, где-то здесь прячется.

Гена, оставшийся за старшего, после того как Грекова срочно вызвали и приказали отправиться с группой на Ордынку – объявились какие-то бывшие офицеры в этом деле, – шел первым: уже сложившаяся традиция МУРа – старший в самом опасном деле идет первым. Такова его привилегия – первым встретить опасность, первым отвечать за порученное дело, первым принимать бой с врагом. Других привилегий нет…

Поравнялся с большим ларем для мусора. И тут грохнул выстрел! Не выдержали нервы у Яшки Пана. Пуля сшибла фуражку с головы Шкуратова.

Второго выстрела, который уложил бы его наповал, Гена ждать не стал. Автоматически сработала приобретенная за годы Гражданской войны и борьбы с бандитизмом привычка отвечать выстрелом на выстрел. Мгновенно развернувшись, он всадил в ларь несколько пуль из нагана. Полетели щепы от досок.

Держа оружие наготове, он подошел, откинул крышку мусорного ящика. Внутри, скорчившись, застыл Яшка Пан, отбросив в сторону руку "с длинной линией жизни на ладони".

– Вот он, Пан!.. – коротко сплюнув себе под ноги от невозможности сдержать презрение, сказал Шкуратов подбежавшим товарищам. – Жалко, живым не взяли. Но – законный конец, на помойке, в мусорном ящике…

И он, не оглядываясь, пошел к выходу со двора, убрав наган и рассматривая дырку от пули на поднятой с земли фуражке.

* * *

У дома Воронцова Антоний остановиться не захотел. Проехали лишний квартал, и только тогда он ткнул извозчика в спину:

– Стой… Подожди здесь.

Подобрав полы своего щегольского кожаного пальто, Николай Петрович вылез из коляски следом за Павлом. Быстро стрельнул глазами по сторонам.

– Зайди, узнай, дома ли. Я здесь пока обожду. Извозчика отпускать не буду. Если на месте, то позовешь. Ну, иди…

Пашка перебежал улицу, юркнул во двор. Антоний не спеша закурил, прошелся рядом с извозчиком. Тот повернулся к нему:

– Долго ждать будем?

– Не беспокойся. Узнаем, дома ли приятель, а то, может, зря ехали. Если его нет, поедем в другое место. Заплачу тебе, как обещано.

Извозчик, вздохнув, тоже полез за кисетом, но покурить не успел. Вернулся Пашка, вытирая мокрую от беготни по крутым лестницам шею.

– В больнице он… Сосед сказал. Родич к нему или знакомый какой пришел, а тот не в себе. Лежит на полу и глаза закатил. Вроде как сердце.

Антоний зло отшвырнул окурок.

– В какой больнице? Когда повезли?

– Недавно, в "Медсантруд".

– Точно?

– Сам в комнату заходил, не заперто там, а сосед его выносить помогал. Курил на лестнице, когда я пришел. Он все и обсказал. Говорил, с сердцем плохо стало, – повторил Пашка.

– Садись, поехали! – скомандовал Антоний и приказал извозчику: – Гони в больницу «Медсантруд»! Знаешь, где?

– Не извольте сумневаться, домчим. Но, милая!..

Забившись в угол коляски, Антоний молчал. Как все неудачно! И надо было офицеру ни с того ни с сего начать страдать сердечными приступами. Подождал бы немного, и никаких страданий больше не пришлось бы переносить – от всех и всего избавили бы. Теперь думай, как до него добраться в больнице. Сунуться спрашивать – засветишься; искать самим – так до завтра будешь шарить незнамо где, больница-то, наверное, не маленькая. И бросить теперь это дело никак нельзя: говорить начнет офицер – совестливый их благородие. Надо у Павла злость погреть, тогда тот его из-под земли выроет.

– Как он тебя тогда отделал, помнишь? – словно ненароком спросил Антоний. Заметив, как Пашкино лицо пошло красными пятнами, довольно ухмыльнулся, отвернувшись. Сработало!

– Я его… – сквозь зубы процедил Заика.

– Только тихо! – Антоний положил ему руку на колено, успокаивая. Зачем раньше времени злость выплескивать, еще пригодится. – Шпалер и доставать не думай! Тихо его надо, тихо…

К старинному особняку, в котором размещалась больница, подъехали уже в сумерках. Мрачно темнел больничный парк, такой веселый днем, при солнечном свете; львы из белого камня на массивных четырехугольных столбах старых ворот словно угрожающе приподняли головы, завидев подъехавших; чугунные, ажурного литья створки ворот были приоткрыты, мягко светились окна приемного покоя, расположенного во флигеле.

Остановив извозчика, Антоний приказал ему развернуться, чтобы потом ехать в другую сторону. Пока разворачивались, наклонился к Пашке.

– Поймай там какую-нибудь милосердную сестрицу или больного, пусть быстренько узнают, куда офицера нашего определили. Потом пойдешь к нему. Как хочешь, а пройди! И тихо, Паша, тихо!

– Да понял я! – отмахнулся тот, соскакивая с коляски. Кинулся к воротам, вошел, свернул на дорожку, ведущую к приемному покою.

Вот мелькнула его коренастая фигура, освещенная фонарем у входа во флигель, громко хлопнула дверь.

Для себя Антоний решил: если сейчас вдруг поднимется тревога – ткнет стволом нагана в спину извозчика и прикажет гнать что есть мочи! Не пропадать же вместе с Пашкой! Неужели этот дурень не сможет сделать все как надо? Должен смочь, должен, ведь Пашка знает: от этого и его сопливая жизнь зависит.

Монотонно и тягостно ожидание: кажется, что целую вечность сидишь здесь, в старой извозчичьей коляске, а ведь еще, наверное, и пяти минут не прошло после того, как Пашка ушел к приемному покою. Посмотреть на часы? Нет, стоит их только достать, как начнешь без конца щелкать крышкой. Курить больше не хотелось – во рту уже и так скопилась противная горечь от множества выкуренных за сегодняшний день папирос.

Быстро темнело. Старый особняк больницы начал терять четкие очертания, зато резче проявились освещенные прямоугольники окон с тонкими переплетами рам. Прямо над воротами горел уличный фонарь, вырывая из тьмы край газона с низкой зеленой травой, кусок посыпанной толченым кирпичом дорожки и стоящую около нее садовую скамью.

Прошел кто-то в белом халате: не разглядеть издалека в сгущающейся темноте, мужчина или женщина. Снова хлопнула дверь приемного покоя, появился Пашка, направился торопливо за угол больничного корпуса, туда, где густо лежала тень старых деревьев парка. Зачем, что ему там понадобилось?

Антоний даже привстал, хотел окликнуть, но раздумал – пусть себе идет, ему на месте виднее. Только бы скорей он все сделал, скорей!

Подъехала больничная карета. Открыли ворота, покатили к флигелю: еще один больной.

Опять зацокали по мостовой кованые копыта. Антоний оглянулся. Из остановившейся у ворот больницы пролетки вышел сухощавый крепкий мужчина в хорошо сшитом сером костюме-тройке. С ним еще несколько человек. Быстро пошли к флигелю, от которого уже отъезжал больничный экипаж.

В воротах мужчина в сером остановился, пристально вглядываясь в извозчика и его седока. Антоний на всякий случай отвернулся – кто их знает, что за люди приехали и зачем?

Осторожно повернув голову назад, похолодел. Прямо на приехавших по дорожке, ведущей от больничного корпуса, торопливо шел Пашка Заика.

Остановят или дадут пройти? Но почему они должны его остановить? У Пашки на лбу никаких узоров нет, так, идет обычный человек, и все.

Пропустили. Антоний перевел дух. Но опять этот, в сером, немного отстав от своих, уже подошедших к дверям приемного покоя, остановился и подозрительно посмотрел Заике вслед. Чего пялится? Пашка тоже хорош: видно, не в силах совладать с нервами, припустил к коляске рысью. Падаль трусливая. Пашка Заика подбежал, тяжело дыша, шлепнулся на потертое сиденье рядом с Антонием, облизывая пересохшие губы.

– Все… Можно ехать…

Достал папиросу, прикурил, ломая одну за другой спички и бросая их с каким-то остервенением. Жадно затянувшись, непонимающе глянул на главаря бесновато вытаращенными глазами.

– П-поехали, ч-чего ждем?!

"Кончено, – понял Антоний. – Раз заикается, значит, кончено. Нет больше господина офицера. Сумел-таки".

– Гони к Ярославскому вокзалу! – громко сказал извозчику и тут же пожалел об этом. Чего раскричался?

Хотя кому их слушать на пустой улице, кроме кучера подъехавшей пролетки, ссутулившегося на козлах?

* * *

Когда Грекова отыскали у «Савоя» и приказали отправиться с группой на Ордынку, он поначалу испытал раздражение на несколько несуразный, по его мнению, приказ – разве не важнее сейчас отыскать и задержать Яшку Пана и, задержав его, потянуть за ниточку из запутанного клубка, в который сплелись убийство Кольки Психа у монастыря, ограбления церквей, перекупка краденого золота и безвестно пропавшие ценнейшие иконы?

В том, что бандит спрятался неподалеку, скорее всего в самой гостинице, у Федора сомнений почти не было – куда еще он мог подеваться? Все время бежал впереди, "в пределах прямой видимости", как пишут в сводках. Они больше по нему не стреляли, боясь задеть редких прохожих или убить в перестрелке Пана, которого очень хотели взять живьем. И вдруг тот пропал.

Неохотно оставляя все дальнейшее на Шкуратова, Федор отдал необходимые распоряжения и пошел к ожидавшему его экипажу.

Дорогой, слушая рассказ Попова – рано поседевшего сорокалетнего человека с озорными, по-молодому блестевшими темными глазами, Федор укорил сам себя: разве можно было думать о несуразности? Данные об офицерах, вернее, о бывших офицерах требовали немедленного действия.

Но почему в банде офицеры? Может быть, новые попытки создания антисоветского подполья? Однако конспирация, тем более глубокая, столь необходимая для нелегальной работы, никак не вяжется с бандитскими нападениями, убийствами, блатным миром. Настолько деградировали их благородия, что пошли по уголовной дорожке, или, наоборот, все это: ограбленные церкви, похищенные старинные иконы и ценная утварь, зарезанный Колька Псих, перепроданное краденое золото – только надводная часть айсберга, а там, внизу, в скрытой от глаз мрачной глубине, дела совсем иные, связанные с политикой, с тем, о чем говорил ему недавно Виктор Петрович: с происками разведки Империи, страстно желающей получить источник средств для снабжения деньгами своей агентуры, минуя границы? Эти господа могут преследовать и несколько целей сразу – политическая провокация, обвинение советской власти в преднамеренном "уничтожении религии", хищении национальных ценностей, представляющих собой общенародное достояние, попытки вызвать недовольство советской властью в определенных кругах населения, активизация недобитков контрреволюции, прячущихся по темным углам. Тогда бывшие господа офицеры являются «головой» банды, которая отдает приказы «рукам», наущая, что и где красть, кого убивать, куда сбывать. Вспомнился допрос нэпмана Кудина и его рассказ о том, как ему предложил скупить краденое золото давний, но совершенно случайный знакомый, с которым они, еще до революции, вместе ехали в одном вагоне поездом Москва – Петроград.

Странная история, очень странная: Кудин уверял, что не помнит, как звали знакомого, – давно все было, но тот его нашел в Москве сам, заявившись однажды к нему в магазин. Нэпман припомнил, что давний попутчик вроде как называл себя юристом – еще тогда, в поезде. Теперь же, придя в магазин, он представился Александром Петровичем и предложил выгодную сделку.

О том, чем сейчас занимается этот человек, Кудин не расспрашивал – зачем ему знать лишнее, купцу товар нужен, а не пустые слова. В этом ему, пожалуй, можно верить, здесь он изложил свое незыблемое купеческое кредо. Да все равно еще работать и работать с Кудиным нужно: приметы приходившего к нему давешнего попутчика он дал, но какие-то расплывчатые, неточные, словно смотрел на него сквозь мутное стекло. Не хочет говорить правду, боится? Очень может быть, но не исключено и другое: попутчик, явно назвавшийся чужим именем, – человек опытный и мог специально одеться и вести себя так, чтобы в случае провала Кудин не имел возможности сообщить о нем на допросах ничего конкретного.

Преступники переводят похищенное золото в деньги, а пропавшие иконы нигде не появлялись. Почему? Нет на них покупателя? Здесь, может, и нет, а вот за рубежом?! Там хватает богатых коллекционеров – любителей старины, особенно такой, имеющей большую историческую и художественную ценность. Как они собираются туда переправить иконы, пока неясно, но это нужно обязательно узнать, если его догадки верны.

Офицеры… Сколько их видел Федор во время империалистической и Гражданской? И все они были разные: одни честно и преданно служили в Красной армии, другие не хотели ничего и ни от кого, скрываясь от мобилизации как в Красную армию, так и в Белую. Да и белые тоже неодинаковы: с борцами за торжество белой идеи, по-волчьи злобными, готовыми утопить всю Россию в крови, продать ее кому угодно за возможность вернуть старое, за возможность опять паразитировать на других, разговор был короток – пуля или штык. Но не все же по-звериному ненавидели народ – были среди белых офицеров и равнодушно воевавшие по инерции, поскольку никогда не знали иного ремесла, кроме военного, и предпочитали находиться среди «своих», а может, просто боялись что-либо изменять в своей жизни, привычно катясь по накатанной колее, считая ее своей судьбой. Были и восторженные мальчишки, мнившие себя будущими Бонапартами, спасителями России на белых конях, а потом плакавшие от счастья, узнав, что красные не расстреливают пленных, как им все время твердили по ту сторону фронта. Всякие были, всякие… А какие эти, что связались с уголовниками? Вряд ли из восторженных мальчишек…

У моста через Москву-реку их ждали еще несколько сотрудников. Все вместе быстро доехали до дома Воронцова, прошли захламленным двором, отыскали подъезд, поднялись по крутой и темноватой лестнице к дверям квартиры.

Потом Федор осматривал скудную обстановку комнаты, слушая сбивчивый рассказ соседа, поднятого Поповым с постели, о том, как Воронцова повезли в больницу, а затем приезжал еще один знакомый и тоже заторопился туда.

Подробно расспросив о приметах людей, посещавших внезапно заболевшего Воронцова, Греков распорядился оставить двух сотрудников в опустевшей без жильца комнате и, забрав с собой остальных, направился в больницу.

Такой поворот событий, с внезапной болезнью бывшего офицера, насторожил и встревожил Федора: ему казались странными и пока непонятными приезд сначала одного знакомого или родственника Воронцова, худощавого молодого человека, как описал его сосед, а потом, следом, и другого знакомого, который, узнав о сердечном приступе, случившемся у офицера, отчего-то сразу поменялся в лице. И что еще отметил дотошный сосед – второй, едва успев расспросить, куда повезли больного, тут же быстро убежал, спускаясь по крутой лестнице сразу через две ступеньки. Почему он так заторопился, словно за ним гнались?

Возьмут Пана или нет? Как много сейчас зависит от этого, может быть, даже и разгадка произошедшего с Воронцовым. Насколько опасна его болезнь, действительно ли что-то случилось с сердцем?

Ну ладно, про Пана скоро узнаем – Федор приказал тут же сообщить ему, как завершилась операция, – а к Воронцову приедем сами, навестим в больнице, попробуем договориться с докторами, добьемся разрешения поговорить, а нет – выставим у палаты охрану.

На другой стороне улицы, почти напротив массивных старых ворот больницы, Греков увидел коляску извозчика. Сидевший в ней усатый мужчина в кожаном пальто и фуражке, заметив обращенные к нему взгляды, отвернулся. Ожидает кого?

Уже войдя в ворота, Федор оглянулся, стремясь запечатлеть в памяти лицо усатого. Зачем? Он и сам не мог себе ответить, просто почему-то не покидало возникшее беспокойство – словно ждешь, не зная чего, но интуитивно чувствуешь: рядом, совсем близко и очень скоро может случиться несчастье.

На дорожке, ведущей от больничного корпуса, навстречу им попался один из поздних посетителей – в котелке и клетчатом пиджаке, коренастый, потный. Торопливо пробежал мимо них, даже не поглядев на молчаливую группу мужчин, идущих к приемному покою.

Федор посмотрел ему вслед, хотел было поддаться внезапно возникшему желанию окликнуть, остановить, но тут его позвали, и он вошел во флигель.

Пожилая сестра милосердия, беззвучно шевеля сухими губами, нашла в книге регистрации фамилию Воронцова, повела их через двор к большому больничному корпусу.

Грохнула тяжелая дверь, сразу ударило в нос запахом карболки и йода, уже, казалось, почти забытым запахом госпиталей Гражданской.

– Как он, очень тяжелый? – приноровясь к семенящему шагу пожилой сестры, чтобы идти с ней рядом, поинтересовался Федор.

– Средний. Отравился чем-то. Промыли, сделали укол и дали снотворного. Там его родственник сидит в коридоре… Скажи своим, чтобы громко не топали, больница, время позднее, отдыхать пора.

Федор отстал, велел не шуметь. Больничные коридоры казались бесконечными и запутанными. Шли все время по первому этажу. Неожиданно сестра остановилась, полуобернувшись:

– Вы ему тоже родня будете? А то тут еще один недавно спрашивал, где лежит.

– Который ждет?

– Не, другой, веселый такой, в клетчатом пиджаке. Федор вспомнил только что встреченного позднего посетителя. Подозвал одного из сотрудников:

– Помнишь, парня встретили, когда шли сюда? Догнать, задержать!

Завернули за угол коридора. На белой скамье у стены сидел одетый в темное человек. Увидя подходивших, поднял голову, привстал.

– Вот родня его, – кивнула сестра. – Обождите здесь, врача позову.

И она бесшумно засеменила дальше по длинному коридору, слабо освещенному тусклыми лампами.

– Федор?

Человек, поднявшийся со скамьи, шагнул навстречу Грекову. Тот всмотрелся, боясь ошибиться. Да нет, ошибки быть не может.

– Черников? Толя? Как ты тут оказался? Здравствуй! – Федор обнял журналиста. – Ребята, этой мой друг, воевали вместе в Красной армии. Но почему ты здесь? – внезапная догадка заставила его немного отстранить от себя Анатолия, вглядеться в его лицо. – Что, Воронцов твой родственник?

– Троюродный брат. У него больше нет родных, только моя семья. А я искал тебя сегодня. Нам очень нужно поговорить.

– Поговорим…

Федор не мог опомниться. Воронцов, бывший офицер, связанный с бандой убийц и похитителей исторических ценностей, – родственник его друга Толи Черникова, с которым он прошел бок о бок столько дорог на Гражданской! Да, помнится, Толя как-то говорил ему, что у него есть дальний родственник, который был в империалистическую офицером царской армии, но кто бы мог тогда предположить, что им окажется именно этот Воронцов?! Как быть теперь? Анатолий хочет с ним поговорить. О чем, о Воронцове? Как ни тяжело огорчать друга, но придется отказать – он не вправе что-либо обещать.

– Поговорим… – повторил Федор и, заметив идущего к ним врача, быстро добавил: – Извини, немного попозже…

– Ты знаешь, когда я его вез сюда, в больницу… – начал было Черников, но умолк. Подошел врач, пожилой, полный, с маленькой седой бородкой на мясистом лице.

– Так-с, молодые люди… Многовато вас, не находите? Чем могу?

– Мы из МУРа.

– Вот как? – доктор с нескрываемым любопытством оглядел обступивших его людей. – Занятно… Интересуетесь картиной отравления?

– Нам надо поговорить с больным Воронцовым. Это возможно?

– Видите ли… э-э-э… Я уже говорил молодому человеку, – доктор кивнул на Черникова, – что надо подождать немного. Больной должен несколько окрепнуть. Его спас могучий организм. Да… Было сильное отравление, и его счастье, что пришел этот юноша и нашел больного. Еще немного, и он просто бы покинул наш мир. Вот какая история. Мы его промыли, провели все необходимые процедуры, дали снотворного. Думаю, через день-другой можно будет и поговорить. Я предлагал этому молодому человеку уйти, но он пожелал пока остаться. Честно скажу, что кризис еще не миновал…

– Нам надо сейчас, доктор! – прервал словоохотливого врача Греков.

– Он в этой палате? – спросил Попов, открывая дверь.

– Да, мы его пока поместили одного…

Врач вошел первым, зажег свет и застыл, не в силах отвести взгляда от неподвижного тела на кровати около плохо прикрытого окна. Взглянув из-за его плеча, Федор сразу все понял.

Воронцов лежал, запрокинув голову и приоткрыв рот, из которого вытекла уже подсохшая тонкая струйка крови. На его груди, там, где сердце, расплылось по белой больничной рубахе с завязками у ворота темное пятно.

Вперед протиснулся Черников, еще не понимающий, почему все столпились около двери. Увидел, плечи его вздрогнули, он повернулся к Федору. Уперся в его лицо кричащими болью глазами, словно надеясь, что тот мановением руки отодвинет в сторону этот кошмар, уберет столь обыденную больничную обстановку, кровать с облупившейся белой краской, кафельный пол, матово блестевший желтыми и красноватыми квадратиками, неровно оштукатуренные стены, комом сбившееся в ногах Воронцова уже ненужное ему теперь одеяло. Все такое простое, привычное и оттого делающее еще более страшным увиденное.

– Пойдем, тебе не надо здесь… – Федор вывел Анатолия в коридор, усадил на скамью. – Позвоните Виктору Петровичу. Ничего не трогать, все внимательно осмотреть! – приказал он Попову. – Где этот парень, которого мы встретили? Задержали?

– Ушел… – отозвался один из сотрудников. – Наш кучер слышал, что они поехали к Ярославскому вокзалу.

– Они? – повернулся к нему Федор. – Кто они?

– Его ждали напротив больницы. Извозчик и еще один мужчина, с усами, в кожаном пальто.

– Быстро следом. Весь вокзал перевернуть!

– Федя, я должен тебе сказать… – Анатолий ухватился за рукав Грекова, словно боясь, что тот уйдет от него, – Андрей ни в чем не виноват. Я знаю, он запутался, но не виноват. Не нашел себя… Он по дороге в больницу сказал мне…

– Извините! – прервал его появившийся в коридоре человек. – На минуту…

Федор отошел с ним в сторону.

– Что?

– Приехал Шевяков… Пан убит в перестрелке, во дворе «Савоя». Хотел Шкуратова пристрелить, спрятавшись в мусорном ящике, да тот его и… В номере нэпмана связал, а женщину, которая была с нэпманом, задушил.

– Какую женщину? – не понял Греков. – Ее же задержали.

– Да не ту, другую. У нэпмана в номере подружка была, хотела, видно, шум поднять, ну, Пан ее и придавил.

– Час от часу не легче… – потемнел лицом Греков. – Вот что, останешься здесь, а мы с Поповым в «Савой», надо на месте все посмотреть. Нэпман жив?

– Да. Испуган сильно, валерьянку, как кот, глотает. Вроде раньше знаком он с Паном был.

– Выясним… – бросил Федор и повернулся к Черникову. – Прости, Толя, не могу сейчас с тобой поговорить. Видишь, какие у меня дела. Я сам тебя найду.

– Федор!.. Но…

– Прости, сейчас не могу. Потом!

Греков быстро пошел по коридору больницы к выходу. Следом заторопился Попов.

– Успели, гады! – догнав Федора, сказал он.