Текст книги "Булавинские хроники. Жизнь в удивительной деревне"

О том, как упал потолок

Потолок в доме упал на следующий год в начале лета, когда нас там не было, а жила семья тети Марины и дяди Коли (ведь дом был куплен на две семьи). Причиной падения было то, что многолетние протечки крыши приходились на угол, где сходились внешние стены дома и внутренняя бревенчатая стена, разделявшая две комнаты (так называемая изба-пятистенка).

Весь этот угол сгнил полностью. На верхние бревна стены в этом месте опирался тяжеленный потолок из толстых плах, который для теплоизоляции был сверху, с чердака, еще засыпан толстым слоем песка. В старину так всегда делали в деревнях теплоизоляцию потолка. Другие теплоизоляционные материалы, вроде современной стекловаты или «теплоизола», были недоступно дорогими, да и вообще, мне кажется, их не было в те времена, когда строился этот дом, – чуть ли не в XIX веке. Да и при советской власти, как известно, стройматериалы населению купить было нельзя.

И вот вся эта тяжесть много лет давила на сгнившие бревна, потихоньку прогибая их вниз. Много лет дом стоял необитаемым, а тут появились люди – начали ходить, хлопать дверями, топать, стучать молотками, попели всякие сотрясения и подвижки стен, и наконец конструкция не выдержала.

В сам момент падения в доме находилась моя двоюродная сестра Галинка, которой тогда было лет четырнадцать. Она сидела у окна и мирно читала книжку.

И вдруг увидела, что бревна потолка в клубах пыли начали одно за другим сползать по стене на пол.

Дальше версии расходятся. Сама Галинка утверждает, что успела достаточно спокойно выйти через дверь до того, как потолок рухнул целиком. Однако все остальные члены семьи твердо убеждены, что Галинка выскочила в окно вместе с книжкой. Это убеждение родилось, видимо, из рассказа ее матери Марины, которая была на улице вместе с дядей Колей, когда они услышали страшный грохот в доме. Они, конечно, вспомнили, что в доме осталась старшая дочь, и кинулись туда смотреть, что случилось. Как вышла Галинка через дверь, они, видимо, не заметили (или она все-таки не выходила, а действительно сиганула в окно). Во всяком случае, когда они распахнули дверь, их глазам предстала ужасная картина: рухнувшие в комнату потолочные бревна, пыль столбом и, о ужас, зацепившись за что-то в воздухе, качается один детский резиновый сапожок.

Бедная тетя Марина была уже готова умереть на месте от ужаса, но тут снова открылась дверь, и с улицы вошла живая и здоровая Галя с книжкой в руках.

Вот в таких красках вся эта история была пересказана нашему семейству.

Отпуск как таковой для них, бедняг, на этом и закончился. Остаток времени был посвящен вытаскиванию на улицу упавших бревен, выгребанию песка и прочей дряни, нападавшей с чердака, что потребовало долгого и тяжелого труда.

Надо сказать, что местные жители повели себя очень своеобразно. Они все собрались вокруг дома с оханьем и причитаниями, проклинали бывшего хозяина дома за то, что он «продал людям такое гнилье да еще за такие деньги» (цена продажи, разумеется, всем была достоверно известна), а также приносили в кулечках яйца, хлеб и творог для материальной помощи пострадавшим.

Общественный вердикт был таков: дом починить невозможно, москвичи отсюда уедут и больше никогда не вернутся.

Потратив пару недель на эти уборочные работы, семейство Марины действительно собралось и уехало. Они позвонили моим родителям и сказали, что отказываются от своей половины дома после этого ужаса, что дом теперь весь наш, пусть мы что хотим, то с ним и делаем. Марина несколько раз повторила: «Не бойтесь, мы оставляем вам чистый дом, только в одной комнате теперь нет потолка». Видимо, грязища была знатная, и уборка произвела на нее очень сильное впечатление. А сами они решили поискать себе деревенский дом где-нибудь в другом месте.

Как мы увидим далее, ничего из этого не выпело, и они вернулись в Булавино снова, решив, что все-таки это и есть то самое место на земле, лучше которого найти невозможно.

Вопреки мрачным прогнозам деревенских жителей мои родители, когда наступило время их отпуска, решительно двинулись в Булавино. Мой отец вообще был во времена своей молодости мастер на все руки и человек не очень-то пугливый, так что отсутствие потолка в одной комнате его совершенно не испугало.

Приехав, мы действительно какого-то особого ужаса не обнаружили. Потолка в одной комнате действительно не было, изнутри была видна крыша. Но это обещало неприятности зимой, когда холодно и без потолка не натопишь, а летом ничего, жить вполне можно.

Бревна от упавшего потолка были аккуратно сложены на улице. Все чисто. Мы с мамой, неопытные в строительстве люди, вообще не поняли, в чем проблема. Ну упал потолок – взять да положить бревна обратно. Однако приходившие мужики из местных обсуждали непростую строительную ситуацию с моим отцом, грустно качали головами и подтверждали первоначальное заключение, что «дело швах» и что никак не починить. Даже из соседних деревень приезжали «эксперты» (не ленились!) полюбоваться на наш развал, поскрести голову и подтвердить, что «дело полный швах».

Внутри «коричневого» дома. Виден угол, где были заменены верхние бревна.

А дело было в том, что верхние бревна стен, на которые опирался не только потолок, но и крыша, сгнили до состояния полной непригодности и, без сомнения, подлежали замене. Для этого надо было всю огромную крышу дома приподнять, «вывесить» на каких-то опорах, освободить верхние бревна, снять их оттуда (а они были огромные и тяжеленные), заменить новыми (местные говорили на своем наречии: «вздымнуть туда новый столоб»), потом осторожно опустить крышу и уже после класть новый потолок.

Все осложнялось тем, что ни одного нового бревна купить официально было нельзя, рубить в лесу (то есть воровать у государства) мой отец категорически отказывался. Из рабочей силы были мой отец, девочка шестнадцати лет (это я) и моя мама, которая должна была еще кормить-поить все наше семейство и в лучшем случае могла считаться половинкой «женского» работника.

Нанимать помощников мой отец отказался категорически. Во-первых, больно сложная работа предстояла, не всякий бы взялся. Во-вторых, честно говоря, и нанять-то было некого: во всей деревне один был рабочий мужик – пастух Никанор со своим стадом. В-третьих, наем работников частным лицом считался чем-то неприличным при советской власти, не принято это было (хотя иногда и даже часто этим пренебрегали: например, моя мама всю жизнь держала няньку для детей, поскольку сама работала, но это считалось «барством» и на нее косились).

Короче, про наем помощников для ремонта дома даже думать не приходилось.

Так что задача, как я сейчас уже понимаю, была и вправду очень и очень непростой.

Вопрос добычи бревен был решен так. Пришлось разобрать остатки хлева и даже часть стены сеней, вставив туда верандные рамы и преобразовав половину сеней в веранду. При этом пришлось полностью изменить конструкцию этой части дома: бывший вход в торце сеней забили наглухо, устроив там кладовку, новый вход переместили туда, где раньше был выход в хлев и туалет, туалет в хлеву ликвидировали (там теперь было парадное крыльцо, какой туалет?!) и перенесли в отдельно стоящую будку в саду, как это обычно делают на дачах. Путем такой сложной и огромной перестройки было высвобождено несколько хороших крепких бревен, которые можно было пустить на замену гнилья.

Наступил этап подъема крыши и «вывешивания» ее на домкратах с опорой на вертикальные столбы, в качестве которых тоже использовалась часть высвободившихся бревен. Это был довольно опасный этап, потому что давление крыши было огромное, домкрат вместе с бревном могло «выпереть», и крыша бы упала. Хорошо, если бы еще никого не придавило. Я помню, как деревенские соседи, у которых уже, правда, скептицизма заметно поубавилось, приходили смотреть и все приговаривали: «Гляди, Николай, как бы не выперло тебе столоб!»

Однако Бог милостив, и все обошлось. Гнилые бревна сняли, заменили новыми. Я помню, как папа делал самую опасную операцию: засовывал кусок бревна в узкую щель под приподнятой на домкрате крышей и сам туда залез, иначе было никак не впихнуть это бревно. Он для страховки обвязал себя за пояс веревкой и велел мне держать конец. Если, мол, столб с домкратом начнет «выпирать», то надо, чтобы я его успела за веревку выдернуть из этой щели.

Вот уж не знаю, успела бы я или нет.

Но, так или иначе, все кончилось благополучно, бревна были поставлены, крыша без всяких помех опущена на место. Замененные бревна даже сейчас, спустя тридцать лет, выделяются своим светлым цветом на фоне более черной стены.

После этого оставались уже мелочи – положить на место старые плахи потолка, которые были не очень гнилыми, а совсем гнилые заменить на широкую и толстую доску, которую мы все-таки где-то нашли.

Таким образом, первый этап преобразования старого дома был завершен путем, так сказать, частичного изменения его архитектуры. Правда, оставалось еще множество проблем – крыша текла, как и раньше, и все могло начаться сначала. Там, где в сенях вынули бревна из стен, еще не были вставлены полностью верандные рамы; сами стены в комнате, в которой происходил ремонт, были настолько гнилые, что с ними тоже надо было что-то делать, например в самое гнилое место вставить два новых окна. Но это все было отложено на следующий год, поскольку отпуск подходил к концу.

В глазах деревенской публики мой отец был победителем и приобрел необычайный авторитет. Несмотря на первоначальную историю с вьюшкой, его стали считать не бестолковым москвичом, а очень даже крутым мужиком, способным на весьма серьезные свершения.

Но дело было в том, что к булавинскому дому уже приближалась новая угроза.

О том, как сожгли печку

В 1977 году я окончила школу, поступила в Московский университет на физфак и быстро прониклась там прелестями студенческой жизни. Я решила привезти новообретенных студенческих приятелей на Рогдай в булавинский дом на зимние каникулы, чтобы показать им экзотику дальней безлюдной деревни.

Предложение было принято с восторгом. Родители, как ни странно, тоже разрешили. И вот толпа человек в десять-двенадцать охламонов, жизни не знающих, опыта не имеющих и вообще полных балбесов, отправилась в путешествие.

Мы были загружены провизией, теплой одеждой, лыжами, поскольку добраться до дома можно было только перейдя замерзшее озеро на лыжах от ближайшей автобусной остановки в деревне Подорожье. Деревня эта находилась на противоположном берегу примерно в четырех километрах через лес от Криново; в целом от нашего дома до нее было порядка шести километров. За время житья в Булавино мы поняли уже, что водный путь через озеро самый короткий, и полностью осознали важность водных артерий для развития русской цивилизации в глухих лесах.

Наше явление было большим событием для занесенной сугробами до самых окон деревушки. Все местные повыскакивали на крыльцо, радостно приветствовали нас и предлагали молока (те, у кого были коровы, конечно). То ли еще будет: они и не подозревали, какое грандиозное развлечение было им уготовано по поводу нашего прибытия!

Мы забрались в дом, затопили печки, разобрали вещи. Быстро выяснилось, что плохо утепленный потолок (который положили на место только этим летом) в первой комнате практически не держит тепло, и там все время не больше пяти-шести градусов, несмотря на большую русскую печку.

Но мы вовсе не опечалились, потому что во второй комнате, где стояла печка-голландка, было вполне тепло. Как натопишь – так до двадцати пяти градусов, а к утру остывало до семнадцати-восемнадцати, что тоже вполне терпимо.

И мы решили в задней комнате устроить общую спальню, сдвинув кровати так, чтобы девочкам спать в одной куче, а мальчикам в другой, и было тепло. А готовить, мыть посуду и развлекаться решили в первой комнате – той, что с русской печкой.

Установили дежурство по стряпне и мытью посуды, стали ходить на лыжах по окрестным лесам, брать у бабок парное молоко, а по вечерам петь под гитару и танцевать под магнитофон. В общем, началась вполне студенческо-походная жизнь. Все были очень довольны.

Поскольку в первой комнате со щелястым потолком жарко не становилось никак, русскую печку многие видели впервые, а топить ее всем очень нравилось и дров хватало (от старых хозяев остался запас), мы топили ее практически круглосуточно. Кроме того, было очень романтично сидеть перед ней, как перед камином, смотреть на огонь и играть на гитаре. Так мы и делали, совершенно никакой опасности не чуяли.

Но вот день на третий-четвертый стали замечать, что в комнате все время попахивает дымом, и дым этот становится все гуще и гуще. К вечеру уже даже глаза слезились, стало плохо видно. Откуда дым шел – неясно.

Сказочная, невероятная красота зимнего леса. Это чудо, которое в Москве даже трудно себе представить.

Сначала, понятно, валили на то, что «тяга плохая» (хотя два дня назад была хорошая). Но чем гуще становился дым, тем яснее мы начинали понимать, что дело, пожалуй, все-таки не в тяге.

Наконец, с задней стороны печки, у самого пола, провалилась часть доски, и оттуда высунулся рыжий язык пламени, похожий на лисий хвост. Тут уже окончательно стало ясно, что мы горим. Попытка плескать в дырку водой из ковшика со всей очевидностью ни к чему не привела. Тогда кто-то заглянул в подпол и увидел, что под печкой бушует совсем нешуточное пламя.

Нужно было срочно заливать. А как заливать в подполе под печкой? Куда воду-то лить? Ну, положим, сам огонь в печке быстро залили. Но это мало помогло.

Туда в жерло хоть сколько плескай – вниз не протекает. Попробовали из подпола – тоже не очень, потому что горят доски и бревна под самой печкой, плескать надо снизу вверх, большая часть воды пропадает даром.

Дело было в том, что в Булавино издавна печки строили из-за бедности без фундамента, чтобы не тратить кирпичи, прямо на дощатый пол клали слой глины потолще и на нем ставили печку. А чтобы пол не провалился под ее тяжестью, снизу подпирали в подполе деревянными чурбаками, поставленными стоймя. И вот когда мы сдуру топили эту печку, как камин, несколько суток подряд, весь этот нижний глиняный слой раскалился до такой степени, что в подполе загорелись сначала доски пола, а потом подпорные чурбаки. И залить их сверху было никак нельзя, потому что их защищала своей махиной раскаленная громада русской печки.

Стало ясно, что печку надо ломать, добираться до пламени сверху и заливать сверху вниз в подпол из комнаты, иначе сгорит весь дом.

Ну, тут я просто горжусь собой, потому что в довольно опасной ситуации ключевое решение приняла я, и решение правильное. Я самолично притащила из сеней лом, воткнула в угол печки и велела нашим парням выворачивать, потому что у самой сил не хватало.

В десять минут печка была вся разворочена, и открылось полыхающее подполье.

К этому моменту вокруг уже собралась вся деревня, потому что дым валил из нашего дома так, что не заметить было никак невозможно. Надо сказать, что бабки притащили с собой пустые ведра и стулья. Ведра они вручили нам. Правильно, у нас было много молодых девчонок и ребят, чтобы бегать к озеру за водой. А стулья они расставили амфитеатром на снегу, напротив входа, уселись и, нещадно поливая нас матом, принялись рассуждать: сгорит все-таки дом целиком или не сгорит? Большинство сходилось на мысли, что сгорит.

Нам было не до них, мы бегали до проруби на озере и обратно с этими ведрами, как очумелые. А это расстояние больше ста метров в горку. И снегу по пояс.

Именно тогда я поняла смысл такого приспособления, как русское коромысло. Ведь у других народов коромысла нет – воду носят просто в ведрах, в руках. Потому что им не приходится тащить два ведра с водой, идя по протоптанной узкой канаве между двух сугробов по пояс. А если приходится? Вот как ты будешь их тащить? Надо или руки развести в стороны, почти горизонтально, чтобы ведра не зацеплялись за снег, или одну руку с ведром держать впереди себя, а вторую сзади, чтобы уместиться в этой канаве вместе с ведрами. И то и другое жутко неудобно. Вот он, смысл коромысла: положил его на плечи и иди – ведра качаются по бокам тропинки высоко над поверхностью снега.

Заодно предлагаю задуматься о физической силе тех красоток с коромыслом, которых часто изображают на «русских народных картинках». Идет себе этакой павой с улыбочкой, а между прочим, она двадцать килограммов воды тащит на плечах. Это если ведра алюминиевые, а если стародавние, деревянные а-ля бочонок, то и все тридцать килограммов.

В общем, много мне истин открылось о народной жизни, пока мы эту печку заливали. Залили все-таки. Глина, из которой она была сложена, раскаталась по полу толстым грязевым слоем, дом был полон дыма, пара и холода, потому что от нашей беготни тепло, разумеется, все улетучилось. Сил не было совсем – почти умерли все.

Бабки, получив полноценное наслаждение от этого спектакля, забрали свои ведра и стулья и ушли, так и не сойдясь в едином мнении, как это все произошло: были ли мы все пьяны в лежку (вроде непохоже) или просто круглые идиоты.

В этот момент Пал Саныч, светлая ему память, пришел и сказал, что истопил для нас баню. Мы, девчонки, оставили наших мальчишек топить вторую печку и заново согревать дом и попели в баню. Как же это было кстати!

Вечером явилась с визитом Нина с фонарем. Она проявила незаурядную проницательность, почти угадав причину пожара. Спросила, сколько мы часов топили печку без перерыва. И узнав, что несколько суток, схватилась за голову. Нам была прочитана лекция о топке русских печек, обильно усыпанная матом, и мы ее с покорностью выслушали. А потом был отдан решительный приказ привести все по возможности в порядок после погрома.

«Мы твоих родителей, Верка, знатно уважаем, и ты не смей им дом говнить!» – было ее финальное слово.

Весь следующий день мы отскребали от пола глину и выносили наружу остатки разломанной печки. Я действительно не очень представляла себе, что скажу родителям, но была очень довольна, что мы вовремя смогли все потушить, и дом не сгорел. Вспоминая летние подвиги с ремонтом, я полагала, что починить печку – это, конечно, будет проблема, но как-нибудь справимся. Хотелось так же, как Марина, «оставить дом чистым». Этого в целом кое-как удалось добиться.

Сразу скажу, что по пути в Москву мои друзья поглядывали на меня с ужасом, представляя, что мне скажут родители. Я, конечно, тоже побаивалась. Но решила взять быка за рога, и когда они меня спросили (еще в прихожей, пока я раздевалась), как дела, ответила решительно: «Дела ничего себе, но только мы печку сожгли. Остальной дом не пострадал и все успели убрать», – добавила я.

Родители, надо заметить, выдержали удар с честью – не упали, не закричали. А только усомнились: «Ну да? Как это можно печку сжечь?» Тут я им все подробно объяснила: о печках без фундамента и о том, что будет, если их топить несколько суток подряд.

Короче говоря, меня не убили за этот «подвиг», и коллекция булавинских легенд обогатилась еще одной историей, которую рассказывали и пересказывали на берегах озера Волья еще долго-предолго. И меня в магазине узнавали как «ту самую, у которой студенты зимой печку сожгли». Так что и я тоже прославилась.

Студентам же вся эта история вообще скоро уже представлялась феерическим приключением. Нам все завидовали – и явно, и тайно. Мы продолжали ездить зимой «в деревню» вплоть до пятого курса, многие рвались попасть в нашу компанию, но таких замечательных событий больше ни разу не происходило.

О том, как сожгли печку, – часть вторая. а также о почтовой связи и о быках

Да нет, я не ошиблась, печку мы сжигали еще раз (второй) на следующий год и почти тем же составом участников.

За лето мои героические родители печку сумели восстановить, вернее, сделать заново. Старая печка была не из кирпичей, а из огромных самодельных кусков глины, смешанной с соломой.

Это из-за бедности в тех краях так строили. Нормальных обожженных кирпичей было не купить, вот и лепили такие самодельные «кирпичи», каждый в два-три раза больше обычного, и из них по-сырому строили. А обжиг, должно быть, проходил, когда уже печь начинали топить, – обжигалось как бы все вместе. Поэтому при разломе печки получилась не куча кирпичей, как можно было предположить, а большая гора полуобожженной-полусырой глины, которую мы еще зимой вынесли наружу. Для повторного использования эта глина не годилась, и вообще, такой способ изготовления печи очень трудоемкий и напоминает труд древних евреев, от которого они, как известно, сбежали в пустыню.

Надо было как-то достать кирпичи (напомню, что стройматериалы в те времена населению не продавали). Пришлось почти украсть, а куда деваться. В деревне была старая брошенная «водогрейка» – сарай с небольшой печкой, на которой грели воду для каких-то колхозных надобностей в старинные годы. Она уже лет тридцать как стояла заброшенная, крыша прохудилась, а кирпичная (!) печка стала разваливаться под осенними дождями.

Имущество было совхозное. И вот Нина, на правах единственного представителя власти в деревне, нам эту полуразрушенную печку отдала. Сказала: «Разбирайте, все равно пропадет».

Мы разобрали, и она даже выделила нам телегу с лошадью – перевезти кирпичи поближе к нашему дому.

Кирпичей было маловато, и печка вышла поменьше, чем прежняя, но все же это была настоящая русская печка. Мы обмазали ее, побелили, дети нарисовали на ней гуашью жар-птицу и разные узоры, и мы ее торжественно затопили.

Печка вышла хорошая, держала тепло два дня. Долго пекла я в ней на больших противнях пироги с капустой и грибами. Незаменима она была для приготовления каши, наваристых щей, творога, сушения грибов – короче, для того, что именуется обычно русской кухней.

Последнее время мама печку редко топит – нет сил таскать дрова. Дров для нее действительно надо несколько больше, чем для голландки, скажем. Но я стараюсь, когда приезжаю, хотя бы один раз как следует протопить ее, потому как она отлично просушивает дом.

Следующей зимой мы в составе студенческой компании опять поехали в Булавино и были с интересом встречены местным населением: что мы еще отмочим?

Особенно внимательно булавинцы следили, естественно, за дымом, выходящим из нашего дома. И мы, конечно, не обманули их ожиданий.

Восстановленная моими родителями русская печка. Рисунки на печке – совместное творчество мое и других детей, живших тогда в Булавино.

На второй или третий день дым как будто пошел гуще, чем положено. Опять произошло ЧП с печкой, хотя на этот раз несколько другого рода. Под (дно топки) состоял из плотно уложенных кирпичей, но у одного был отколот уголок, и, видимо, вниз завалилось несколько угольков, а мы и не заметили.

В этот раз мы были опытные: как только потянуло «не тем» дымком, тут же потушили печку, выгребли и выбросили все угли и стали смотреть, что там такое.

И я увидела эту щель в дне топки, из которой шла уже струйка дыма, – что-то тлело внизу. Тут же схватила гвоздодер и выворотила этот кирпич и пару соседних. Глядь, в самом деле завалились угольки и тлеют. Быстро вылили туда ведро воды. К приходу взволнованных соседей все уже было кончено.

Этой зимой русскую печку больше не топили. А летом еще раз вытащили подовые кирпичи, подсыпали утолщенный слой песка, глины для теплоизоляции, снова аккуратно уложили кирпичи, тщательно промазали все щели глиной, и больше проблем не было никогда.

Родители, конечно, беспокоились по поводу того, как у нас на этот раз пройдет «зимовка», и попросили из Булавино прислать им телеграмму, вернее, не из Булавино, а из более крупного села Задольское, что на другой стороне озера, где была почта, магазин и автобусная остановка. В принципе, там даже был телефон, только он обычно не работал. Поскольку это все происходило в сказочную эпоху до появления сотовой связи, то связываться с Москвой надо было так: перебраться через озеро (зимой на лыжах, а летом на лодке) и пытаться отправить телеграмму с почты в Задольском.

Телеграммы все-таки как-то доходили. Даже можно было и из Москвы послать в Булавино телеграмму тем же способом, только она обычно, попав на почту в Задольском, лежала до оказии, пока кто-нибудь из местных не собирался за чем-либо «на ту сторону, в Булавино». Если при этом он случайно встречал почтальоншу, и она вспоминала, что у нее для Булавино есть почта, то могли даже и передать эту почту. Но поскольку такое событие требовало совпадения множества случайностей, то обычно телеграмма из Москвы на почте в Задольском лежала подолгу, пока адресат сам как-нибудь не забредал туда (обычно в магазин) и ему не приходило в голову заглянуть на почту.

Так или иначе, мы телеграмму должны были послать и послали. Мы долго думали, что в ней написать так, чтобы снова не напугать родителей новым пожаром, с одной стороны, и не наврать, что якобы все благополучно, с другой. В конце концов была отправлена телеграмма с текстом: «ДОМ ЦЕЛ ЗПТ ЛЮДИ ЖИВЫ», что вполне соответствовало истине.

Телеграмма эта произвела в Москве сильное и неожиданное действие. Мои родители мирно спали или ложились спать вечером, часов в одиннадцать. Вдруг в дверь начали непрерывно звонить и стучать так, что они здорово испугались. Наскоро одевшись, они открыли, увидели там взволнованного почтальона, который размахивал телеграммой со словами: «Не волнуйтесь, не волнуйтесь! Все в порядке, ДОМ ЦЕЛ, ЛЮДИ ЖИВЫ!!!» Видимо, на почте в Москве решили, что это телеграмма из района стихийного бедствия, и из самых лучших побуждений отправили нарочного поздним вечером отнести ее адресату, чтобы не держать ожидавшую ее семью в напряжении до утра. Надо сказать, что мы все очень высоко оценили этот благородный порыв московского почтового отделения.

Вообще, первые пару лет в Булавино летом существовала почтовая связь еще через ту деревню Криново, которая была на нашем берегу, в пяти километрах, – ту самую, от которой мы добирались пешком в первый раз. Там тоже была почта, которая потом закрылась. А тогда она еще работала, и даже существовала «почтальонка» Люся, которая два-три раза в неделю, надев резиновые сапоги, шла через лес в Булавино и несла почту и даже (представьте!) подписку на газеты и журналы. Она шла, невзирая на погодные условия и на обитавших около Булавино чудовищных быков.

О быках сейчас расскажу.

Быки были принадлежностью булавинского стада и теоретически управлялись пастухом Никанором. Но только теоретически, потому что на самом деле это были необыкновенно лютые быки, которых обязательно надо было резать на второй или максимум третий год их жизни. Если по какой-то причине их на третий год не забивали, они совершенно выходили из повиновения людям, зверели, поселялись в лесу и стремились забодать всякого, кто направлялся из Криново в Булавино.

Никанора они регулярно загоняли на сосну, и он сидел там по полдня, уговаривая быков (по его собственным рассказам): «Быконька-быконька, шел бы ты вон в ту сторону!», – на что непреклонный зверь только ревел и рыл землю копытом.

Наконец, Нина и Никанор принимали решение, что жить так уже невозможно и быка надо сдавать на мясо. Сдавать на мясо надлежало в центральной усадьбе, в пятнадцати километрах. Для этого его предстояло еще отловить и довести до места.

А это была целая история. Всем быкам еще в детстве вдевали в нос кольцо, иначе с ними вообще никак не управишься. Хитрость была в том, чтобы ухватить быка за это кольцо и привязать к телеге, тогда он делался послушным и шел за телегой покорно, не пытаясь вырваться. Однако пойди ухвати его за это кольцо!

Поступали обычно так. Загоняли стадо телок и быка в сарай хитрым способом: надо было, чтобы бык вошел первым, за ним – телки, и приперли бы его своими телами к стенке сарая. Телок было много, до двухсот голов, можно было весь сарай набить ими прямо битком. Таким образом, бык оказывался прижатым и не мог в таком положении бодаться. После этого надо было по спинам стада проползти до быка, ухватить его за кольцо и привязать веревку.

Короче, это была целая военная операция, и выполняла ее обычно Нина. Во всяком случае, именно она ползла по спинам телок и хватала быка за кольцо. Никанор, видимо, боялся и под всякими предлогами от этой финальной стадии старался уклониться.

После этого быка привязывали к телеге, и Нина гордо конвоировала его в центральную усадьбу. А в Булавино между тем начинал подрастать следующий бычок.

Мы встретились с очередным быком вместе с почтальоншей Люсей, когда решили приехать в нашу деревню все той же студенческой компанией уже не зимой, а в июне, после сдачи летней сессии. Нас было человек десять, в том числе несколько довольно здоровенных ребят – не то чтобы одни девчонки. И ехали мы через Криново, потому что не было лодки, чтобы переправить нас через озеро со стороны Задольского.

Люсю мы увидели в Криново, она как раз собиралась с почтой в Булавино и очень обрадовалась, что у нее будет такая компания. Пока мы пели пять километров через лес, она всю дорогу рассказывала ужасные истории о быках и приговаривала: «Как хорошо, что я с вами, а то очень страшно одной ходить, там сейчас бык, ух какой!»

И всю дорогу наши мальчишки храбрились и говорили: «Да что нам бык, мы его сейчас! Да мы его одной левой!» Они выломали себе в лесу каждый по огромной дубине и воинственно ими потрясали, изображая, как они при случае расправятся с быком. Девчонки, надо сказать, выглядели как-то нервно и вдобавок ныли, что у них тяжелые рюкзаки. Наконец, показалась опушка леса, а за ней околица деревни, и вот – о ужас! – между нами и околицей стояло булавинское стадо, а перед стадом – бык со сверкающим кольцом в носу!

Бык, впрочем, был занят – мирно щипал травку. Однако ряды наши мгновенно перестроились. Вперед выдвинулась Люся с прутиком в руках. Она отважно двинулась на быка, помахивая прутиком и приговаривая: «Пошел-пошел!» За ней ступали совершенно притихшие мальчишки со своими дубинками. В арьергарде сбились в кучку девчонки с рюкзаками.

Бык не обращал на нас внимания: он завтракал. Нам удалось миновать стадо и приблизиться почти вплотную к окружавшему деревню забору. В этот момент кто-то оглянулся и крикнул: «Догоняет!» До забора оставалось метров десять. Никогда я не видела, чтобы люди с огромными рюкзаками мчались так прытко!

Некоторые с разбегу перемахнули через почти двухметровый забор, не снимая рюкзаков. Некоторые ухитрились пролезть в чрезвычайно узкие щели между заборными слегами – и сами пролезли, и рюкзаки протащили, причем все это в мгновение ока. Короче, через пять секунд мы все были в безопасности по ту сторону забора.