Текст книги "Заметки молодого человека"

Осталось всего несколько дней до окончания студенческой практики. Наши девчонки потихоньку укладывают чемоданы; кто-то с радостью – уже с мыслями о родном доме, о друзьях-подругах, а кто-то и в задумчивости, даже с некоторой растерянностью, понимая, что кусок жизни, столь непохожей на всё предыдущее, оставлен позади. И что же, собственно, готовит будущее.

На одной из последних наших прогулок я узнаю от Марианны, что, вообще-то, у неё в милом городе на Южном Урале, откуда она приехала, остался то ли жених, то ли друг. И, что она, конечно, любит меня и любит безумно. Но пока не решила, что же ей делать.

Тут бы – рассмеяться – во всё горло, или психануть.

Но – ни того, ни другого. Плевать на всё. Просто пришла мысль, что весь этот месяц сумасшедшей любви был всего лишь «тест-контролем», что ли. Вероятно, он не был одним и тем же – для неё и для меня. Хотя, если рассуждать здраво, искусство продолжения рода не терпит ни суеты, ни неопределённости. И никого из девчонок нельзя винить в том, что они выбирают наиболее надёжного производителя потомства (часто, независимо от его внутренних качеств) – это заложено в подкорку самой эволюцией (а с этой штукой не поспоришь – ведь таким образом выполняется одна главная задача – обеспечивается выживаемость человека, как вида). А связать свою жизнь с художником – это больше, чем просто неопределенность; тут надо быть – ну, очень смелым человеком. Любая тысячу раз подумает, прежде чем пойдёт на такой шаг. Правда, иногда встречаются героини. Их немного, но они есть. Иначе вымерло бы от тоски племя свободных художников и поэтов – куда нам без любви! Именно такие женщины были жёнами декабристов, без колебаний поменявшими уютный Петербург на морозы и неустроенность Сибири. Им, этим женщинам, можно при жизни ставить памятники; они это заслужили. И нет в этих словах даже намёка на иронию или преувеличение, поверьте.

Вспомнилось, как многоопытный Женька ничего мне не сказал, когда я предлагал ему вместе со мной полюбоваться замечательными глазами «моей» Марианны.

К чёрту всё! Я её люблю – здесь и сейчас, остальное – неважно…

Последнюю нашу ночь мы проводим в самом центре Лунной долины, на вершине одного из двух холмов, округлые, покатые формы которых так напоминают обнажённую грудь женщины, лежащей на спине и глядящей тёмными, глубокими глазами в бездонный провал ночного неба, усыпанного разноцветными огнями звёзд. Говорят, что глаза – это зеркало души. Ещё говорят, что душа вечна, что она часть космоса, Вселенной.

Если это так, то получается, что нашими глазами одна Вселенная глядит на другую, изучает её. Возможно, мы посланцы иного мира, его «щупальца». Мне представляется картина – светящиеся нити, клубясь, переплетаясь (это – наши души) устремляются к Земле.

Добрые мы посланцы или злые? Или равнодушные, как механические устройства, упрощённые до идиотизма и цинизма; так же как холодны и циничны, как бездушны «законы эволюции» всего живого, по которым мы живём; где сильный поедает слабого, где «высшие» поедают «низших» (в прямом – не переносном смысле слова), не заглядывая при этом в их глаза и души; потому что, быстрее всего, у самих поедающих не всё в порядке – как с глазами, так и с душой. Появляется дикое желание прокричать такому «человечеству»: «Приятного аппетита, зверьё!» Да, да…

У нас один спальный мешок на двоих. Мы неплохо устроились – вокруг и ниже нас – скалы, выше – только небо. Когда глаза привыкают к темноте, начинаешь понимать насколько оно огромно, бесконечно и прекрасно – крупные градины звёзд, висящие прямо над головой, золотая пыль миллионов и миллионов далёких светил – как они притягивают к себе, как зовут…

Между нами все слова уже давно сказаны. Мы молча лежим, обнявшись; крепко-крепко обнявшись, как утопающий хватается за случайно подвернувшееся бревно. Возможно, мы и есть утопающие. Возможно, мы уже ощущаем подкрадывающееся одиночество, в котором начинаем медленно, как во сне, тонуть. Марианна со стоном и слезами то прижмётся ко мне изо всех сил, то отстранится, то прижмётся, так, что нам не вздохнуть, то утихнет… Несколько раз в течении ночи мы проваливаемся с ней в полузабытьё, из которого она меня выдёргивает, тряся мою голову и шёпотом стараясь разбудить (будто нас кто-то здесь может услышать). Ей становится страшно.

Мне непонятны её страхи. Страшно может быть в скопище людей, не знающих для чего и зачем они живут, а потому способных на что угодно. Здесь же, среди звёзд и скал бояться совершенно нечего.

Так продолжается всю ночь – вздохи, поцелуи, объятья, клятвы, обещания, слёзы. Как же хорошо я узнал вкус твоих слёз…

Постепенно небо светлеет, меняя чёрный цвет на глубокий синий. Выпадает обильная роса. Всё вокруг становится влажным и даже мокрым. Волосы Марианны пахнут как в дождь – полынью и горечью – ни с чем не перепутаешь. Мы сворачиваем наш временный «лагерь» и не спеша бредём среди никогда некошеных трав и обломков скал сначала ко дну котловины, а затем выбираемся на её гребень. Наша обувь наполняется водой; и даже брюки по колено становятся мокрыми, хоть отжимай.

Бледные, как тени, не очень уверенно держась на ногах, немного умывшись и приведя себя в порядок, мы появляемся к завтраку. Кусок в горло не лезет ни ей, ни мне. Выпив по чашке чаю, мы, сопровождаемые молчаливыми взглядами, покидаем пределы лагеря, предупредив, естественно, начальство. Ей пора на автобус, который довезёт сначала до небольшого городка, откуда уже на поезде через полстраны Марианна попадёт в свои родные края. Несколько часов трясёмся с ней по пыльным, грунтовым дорогам. Наконец, вокзал, состав, готовый отправиться в путь, увозя в неведомую даль мою любовь.

Всё. Последние слова, поцелуи, обещания писать. Всё. Она уехала…

На дворе яркий день. Но мир вокруг как-то сразу померк, почернел.

Я не заметил, как вернулся обратно в лагерь. Ни видеть, ни слышать никого не хочу и не могу.

Отработав как машина на раскопках, не знаю куда себя деть в свободное время. Ухожу к скалам. Но память услужливо тут же начинает прокручивать то, как мы по этим же тропинкам бродили туда-сюда, словно потеряв здесь что-то бесценное. Перед моими глазами опять начинают мелькать её стройные, незагорелые ноги – как и тогда, во время наших бесчисленных подъёмов на очередной склон. Или, глядя на цветы бессмертника у своих ног, я вижу, как она неторопливо собирает их в букет, разглядывая каждый цветок по отдельности.

Я подолгу сижу среди камней и задаю себе один только вопрос: «Что делать?»

Не могу видеть эти склоны, эти тропинки, которые помнят её ноги; не могу видеть эти цветы, которые помнят её руки. Не могу!

Пытаюсь объяснить себе, что всё нормально – встретились и разбежались. Может и не окончательно. Но это не помогает.

Да – мир почернел, он стал совсем чёрным.

К вину – не прикасаюсь, из принципа. Что может быть более скучным – чем пьяная, печальная свинья?

Что же делать!?

Может на этом всё и закончилось?

Вообще – всё?!..

Неожиданно приходит новость – нас перебрасывают в другое место, километров на двести севернее.

Все как-то сразу ожили, задвигались. Женька побежал к своим знакомым прощаться, обмениваться адресами, не забыв прихватить с собой два пустых ведра под славные местные напитки.

Мы, в течении нескольких часов, быстро собрали палатки, упаковали спальные мешки, походную складную мебель, разобрали и разместили в машине кухню.

Приборы и книги разложили по ящикам. Это специальные экспедиционные ящики, все рёбра которых «одеты» в металлические уголки и пластины. Они изготовлены из прочных, пропитанных специальным составом досок, которые скреплены друг с другом надёжными винтами и шурупами, снаружи они охвачены ещё и широкими ремнями. По бокам к ним крепятся металлические ручки. Удобно и долговечно.

Короткое чаепитие перед дорогой и в путь.

Мы вовсю несёмся по асфальту шоссе. Тент убран – горячие лучи солнца, упругий, тёплый ветер навстречу. Нет большего счастья, чем вот так, лёжа на спальных мешках, нестись неведомо куда, глядя то в небо с его причудливыми облаками, то просто обозревая проносящиеся мимо окрестности. Было понятно – каждый из нас уносится в своё, возможно, более счастливое будущее.

Вовкины дела в семейной жизни всё больше затягиваются в такой тугой узел, который мы с Серёгой и не представляем, как можно распутать.

Он нам иногда рассказывает, что его вторая половина недовольна зарплатой грузчика, в качестве кого он временно подрабатывает, пока не подыщет себе место по специальности (поработать в экспедиции он приезжает только на время отпуска); что у неё время от времени бывают истерики, во время которых она может наговорить такое, что хочется или самому куда-нибудь броситься (потому что нормальный мужик, услышав такое, не может жить дальше как ни в чём не бывало) или её «по стене размазать». Эти истерики, эта темень, эта чернота, рвущаяся из потемневшей в секунду души женщины, которую ты любишь, разрывала Вовку на части. Чтобы не натворить глупостей он старался куда-нибудь уходить на время, оставался до следующего дня на работе, проводя ночь на стульях в конторке мастеров.

– Обожаю служебные помещения, кабинеты, оставленные сотрудниками, – рассказывает неторопливо Вовка. – Они обладают своеобразным уютом. Это только на первый взгляд кажется, что казённая обстановка не таит в себе тепла и не обещает спокойствия и возможности отдыха. Но это не так.

– Мне неоднократно приходилось оставаться на работе на ночь, – продолжает делиться он своим опытом. – В результате несложных перестановок мебели, два стола легко превращаются в кровать. А если сверху положить ещё и какой-нибудь оформительский щит под небольшим углом так, чтобы голова была немного повыше, то, вообще, спальное место повышенного комфорта получается. Можно прекрасно выспаться, почитав предварительно хорошую книгу перед сном.

Он рассказывает, что в опустевших учреждениях, совсем не одиноко – оставленные людьми на ночь кабинеты как бы хранят тени или даже отпечатки душ тех, кто здесь в течении дня работал. Ему иной раз казалось, что они, эти тени, бывает блуждают по коридорам, поскрипывая половицами.

– Именно там я был уверен, что ни кто не зальёт меня мутным потоком истерики, возникающей без видимой причины, что не услышу обвинений в свой адрес, столь же бессмысленных, сколь и просто невероятных, некрасивых, бесчеловечных в своей сути и, кстати, не предполагающих какого-либо удовлетворительного ответа на них; так как изначально, исходящая словесными помоями подруга, считает или, как в бреду, ей это всё кажется, что только она и права. Иногда у меня такое ощущение, – говорит с горечью Вовка, – что это какие-то тёмные силы космоса подвергают меня испытаниям, хотят выпить мои силы. За что?!

Он, помолчав немного, продолжил:

– Может быть, это плата за то, что слишком легко мне всё давалось; я играючи проходил школьную программу – там, где другие трудились в поте лица. Не хочу, конечно, сказать, что мне не приходилось серьёзно работать, но это было счастье – что-то преодолевать.! С удовольствием брался за сложные задачи, зная почти наверняка, что они будут решены. «Четвёрки» для меня были большой редкостью и медаль после окончания школы, можете поверить, я получил вполне заслуженно.

– Но разве за это наказывают?! – с недоумением он смотрит на нас с Серёгой своими небольшими серыми глазами сквозь толстые линзы очков. – Разве я виноват, что родился таким, что мои родители всё это вложили в меня?!

Вовка безумно любит своего ребёнка, которому всего год. Изредка бывая у него в гостях, мы наблюдали вполне идиллическую картину – он с сыном на руках и она, его жена, рядом. И не верилось, что их души и сердца разрывают такие противоречия. Но уже из своего опыта я знаю – как обманчивы бывают эти уютные, хорошо подобранные по цвету шторы на окнах, эти милые безделушки на полках, этот тёплый свет чужих окон. Когда временами на меня накатывает одиночество я, иной раз, ухожу побродить по ночному городу. Смотрю на свет, льющийся из окон, и думаю о том, что, наверное, как же тихо, тепло, мило там всем, как, наверное, счастливы люди, там живущие. Что, может быть, именно в это время там все сидят за большим столом, пьют чай, течёт неторопливая, умная, добрая беседа. Мне представляется, что там царит уют и любовь. Увы, как же бывает ошибочна эта идиллическая картина. А так хочется, чтобы хоть где-то царили добро и счастье.

Бывая у него в гостях, я обратил внимание на несколько полиэтиленовых пакетов, в которых он носит свою рабочую одежду и еду на работу. Они всегда лежат на видном месте. Казалось, что кто-то только что пришёл с поезда или в ближайшее время уезжает. Эта Вовкина жизнь, как «на колёсах», производит тягостное впечатление.

Это – жизнь без дома, без своего дома; где можно отдохнуть от бурь и ураганов этого мира, где можно забыть все невзгоды и просто почитать любимую книгу или помечтать о чём-нибудь, пообщаться с близкими тебе людьми.

Сколько можно прожить такой жизнью? Кто-то, возможно, готов жить как на вулкане хоть всю жизнь – и ничего, как с гуся вода. А кому-то может хватить и 2–3 лет. Ведь это – как на войне, где один год идёт за несколько, а, возможно, стоит и всей жизни…

Не раз мне представляется картина описанная Вовкой:

– Ну ударь меня, ударь! – Кричит она ему, потеряв нормальный человеческий облик с пеной у рта; но при этом где-то внутри понимая, насколько неправа.

Но наш Вовка не способен даже муху прихлопнуть. И не понятно ему – что за бред такой – бить любимую женщину?

Эта его жизнь временами напоминает огромный, медленно вращающийся водоворот, который всё больше и больше затягивает нашего Вовку в свои опасные объятья. Он закручивается всё круче и круче, и иногда уже видна тёмная, страшная пустота в его центре…

Мы с Сергеем пытаемся давать ему советы, в том числе самые невероятные и решительные. Родители несколько раз сводили его к врачу, психиатру.

Но где вы видели человека, которого бы врач излечил от неудавшейся любви!?

А он всё мучительно пытается склеить свою разлетающуюся вдребезги семейную жизнь, не находя себе места. Мотается между работой, экспедициями и всё к ней, к ребёнку и опять к ней. А оттуда веет каким-то тошнотворным бытом, какой-то куриной слепотой его избранницы, нелюбовью, и, кажется, изменами.

Чего только мы с Сергеем не перепробовали, а страшный хоровод всё кружится и кружится, всё затягивает и затягивает нашего друга.

И можно было биться головой о стену, разорвать на себе рубаху, доказывая, что жизнь не заканчивается на одной неудачной встрече, что любая нелюбовь и даже измена – это не конец всему, что мир огромен и всегда в нём можно найти своё место.

Он слушает нас, глядя куда-то в свои дали, и, кажется, не слышит…

А через некоторое время, покинув экспедицию, Вовка опять бросился догонять свою любимую, которая, оставив всё, выехала куда-то в Западную Сибирь. Не одна.

…Я не люблю город М. Я его – ненавижу!

Именно здесь, в этом небольшом городке, недалеко от железнодорожной станции нашли Вовку с проломленной головой. Одни утверждали, что он бросился под поезд, другие – что это обычное ограбление. Его поношенный чемоданчик валялся рядом. Кто-то успел покопаться в нехитрых пожитках.

Ничтожества, недочеловеки – есть везде. Возможно, в каждом из нас есть хоть крупица недочеловека. Но бывает и так, что в ком-то не осталось и крупицы человека – одна нелюдь. И вся эта мразь – живёт, дышит, двигается где-то рядом. И что же с этим делать?! Почему нормальные люди должны жить в этом мире как в огромном зоопарке, где за любым поворотом можно встретить того, кого и человеком-то не назовёшь? Пусть он и двуногий.

На такие вопросы нет ответа…

– Знаешь, Витька, – говорит мне Серёга, – я человек мирный, добрый, спокойный. К женщинам и девушкам отношусь сугубо положительно. Но эта «стерлядь», эта стерва и б… – как она могла так довести мужика? Неужели не найти каких-то слов для него, не найти хоть что-то у себя в душе для того, от кого у тебя ребёнок?

К разговору подключился Евгений:

– Есть женщины настоящие – это когда не только тело имеется, но ещё и душа. А есть – те самые, в кавычках (речь, кстати, не о представительницах древнейшей профессии) – просто носительницы первичных, вторичных, «третичных» и т. д. половых признаков. И не более того.

– П… на костылях, короче говоря, – вставил своё веское слово Олег.

– Я ненавижу тех, вторых – «носительниц», – кивком соглашаясь с Олегом, продолжил свою мысль Евгений. – Этих тварей, натянувших на себя оболочку женщины, но которые таковыми не являются – по сути, – говорит он с горячностью. – Они похожи на самонаводящиеся артиллерийские установки. Безошибочно вычисляют в толпе тех, кто их сильнее всего хочет (нет, не любит) и тут же, в автоматическом режиме разворачиваются на него всеми своими «причиндалами» и включают так называемые «чары». И бедный мужик вдруг видит перед собой нечто крепко сбитое, вполне стройное, окружённое лёгким флёром то ли эротики, то ли романтики – и ноги его потихоньку сами собой несут туда. А там – обыкновенная дрянь. И ни граммом больше. И поймёт он это не сразу, а лишь тогда, когда этот ходячий капкан захлопнется с громким лязгом:

«Дай денег, дай денег!»

– Видеть не могу этих мирно гуляющих и мерно жующих «гусынь» и «клуш», – говорит Евгений.

По нашей с Серёгой классификации Вовкина жена была отнесена именно к такой разновидности – неторопливая, уверенная, «самодостаточная», вроде бы чем-то занимается, а на самом деле – ничем; просто пустота и только пустота; он ею и задохнулся.

– Они, эти «клуши», – говорит с тихой яростью Женька, – способны неторопливо сжевать не только свою, но и чужую жизнь; у них совсем нет мозгов, а душа – в зачаточном состоянии, в лучшем случае. Да они любого способны сожрать, оставляя после себя кресты. Причём, не обязательно кресты на кладбище, хотя и такое не редкость. У меня есть несколько примеров, когда от цветущих, пышущих здоровьем и радостью жизни мужиков через несколько лет совместной жизни со своими «избранницами» оставался лишь слабый отпечаток (как плохо проявленная фотография). Яркий, сильный человек, вдруг, начинал оглядываться по сторонам, как бы боясь сделать что-то не то, заискивая перед тварью, которую выбрал в жёны.

– И куда подевалась его счастливая улыбка, широко развёрнутые плечи, их сила, бронзовый загар?! Тех парней, что я знал, уже нет. Их сожрали твари, замаскированные под женщин.

Женькины глаза светились холодным огнём, как у волка, увидевшего свою жертву:

– Ненависть – плохое чувство. Но я всё равно ненавижу эту «живность», этих мнимых женщин. Ненавижу за всех мужиков, которых они неторопливо, как катком, раздавили о свой удушливый быт, уничтожили в своих липких объятиях!

Казалось ещё чуть-чуть и немигающий, злой взгляд Евгения, как лазерным лучом будет срезать окружающие наш лагерь невысокие сосенки.

Все немного помолчали.

К разговору неожиданно подключился Борис. Этот добряк, любитель «патриархальщины», вечно защищающий и оправдывающий всё и всех; лишь бы разойтись по-доброму. Но даже и он не выдержал:

– Очень хотел с вами поспорить, парни, уж больно вы разошлись, замахнулись на «слабый» пол, пусть и не на весь. Но есть и у меня небольшая история на эту тему. Как говорится, из песни слова не выкинешь.

– Моя благоверная однажды рассказала кое-что на ту же тему о своей подруге; Элька – так, кажется, её зовут. Она – искусствовед по образованию. Где-то преподаёт, а так же время от времени подрабатывает в качестве экскурсовода на художественных выставках. Её муж по профессии слесарь. Человек – душа на распашку, весь огромный такой, добрый. Когда бывало в гости к ним приходили, каждого встретит, найдёт какое-то слово по случаю, шутку. В общем, душа компании. Так вот, эта Элька и поведала ей «по секрету» о том, что начались у них с мужем какие-то проблемы. Ну, проблемы и есть проблемы – их надо решать. Но отношение у них к этому было разное. Если муж её, Григорием, кажется, его звали, по приходу домой после работы и ремонтом позанимается, и полы может помыть и даже стихи сочинял ей (неплохие, кстати). А это создание и поделилось с моей:

– Он мне стихи свои читает, обо мне, о любви, а я про себя в это время думаю: «Всё равно – не дам. Нет, не дам!»

– Вот же, сука, – вырвалось у Сергея, – да и кому же она, такая дрянь, нужна со всеми своими «штучками»!

– Как видишь – нужна, – возразил ему Борис.

– А кончилось всё тем, – поскучневшим голосом он продолжил, – то ли инсульт его прихватил, то ли что-то с сердцем. В общем, был человек – и не стало. И, знаете, как же она убивалась, сколько слёз было пролито на его могиле и по телефону всем своим знакомым и родственникам (наверное, они, эти слёзы, всё же были настоящими). У моей – на полдня всякое настроение пропадало, после общения с подругой. Вот уж точно – не только полное отсутствие души, но и просто мозгов.

– А убиваться на могиле они умеют, – вставил своё слово Женька, – здорово у них это получается. И оденутся так, что хоть в кино её снимай – безутешная вдова и только (платочек тёмных тонов, туфельки подберёт, глазки подведёт). Может теперь она и переживает, по-настоящему. Но кому это нужно и кому от этого легче. При жизни бы, мразь, человеком была – хотя бы наполовину!

Борис, продолжая свой рассказ, говорит:

– Я тогда своей говорю – ты, дура, хоть теперь понимаешь, что за существо твоя подруга!? Чтобы её ноги не было в нашем доме!

– Это единственный раз, когда я свою ненаглядную дурой обозвал, – вспоминает мой друг детства с лёгкой усмешкой. – Очень ей не понравилось. Здорово мы тогда с ней поспорили. Но шваль эта больше ни разу у нас не появилась.

Помолчав, Борис заговорил снова, чуть ли не скрипя зубами:

– Человек погиб из-за этой суки, ты понимаешь? – Говорю ей. А она смотрит на меня, хлопая глазами. Вот уж, действительно, голова у них, женщин, как-то по-другому устроена, и глаза какие-то – всё больше, как стеклянные.

– Нет, не зря меня Витька вытащил сюда, в экспедицию, – Борис посмотрел на меня с благодарностью, – тут хоть немного можно проветрить голову от «чада» семейной жизни…

– Так, друзья, – придвинулся поближе к нам Олег, – есть предложение почтить память всех павших на этой «войне» настоящих мужиков. А длится она уже не одну тысячу лет (куда там нынешним «локальным конфликтам»)! Надеюсь, возражений нет?

Технических проблем с реализацией этой идеи тоже не возникло, так как всё необходимое всегда находится у нас наготове, и в лучшем виде. По рюмкам быстро разлили строгий напиток местных самогонщиков. Строгий потому, что градусов в нём – немерено. А аромат у него просто волшебный – абрикос и ветка вишни (никакой химии, никаких ароматизаторов; с этим у нас – строго).

Выпили, не чокаясь, и не закусывая – слишком суров повод. И даже Борис, этот вечный трезвенник, молча опрокинул в себя свою стопку действительно огненной жидкости.

…Вовка провалялся в коме месяца полтора. Когда дела его, пусть и очень медленно, пошли на поправку мы стали к нему заглядывать при первой же возможности. Довольно часто у его постели видим Милку-Людмилку. Так мы с Серёгой зовём её ещё с университетских времён, когда они с Вовкой наперегонки решали задачи по методам математической физики. Нежная, милая – она столь же легко и упорно занималась на физфаке, сколь вдохновенно и в секции художественной гимнастики.

У Вовки впереди месяцы, а, возможно, и годы на восстановление и реабилитацию. Милкино упорство и настойчивость пришлись здесь очень к месту.

(окончание первой части)