Текст книги "Заметки молодого человека"

Потому по утрам первым делом выбираемся на этюды. За город. Это в нашем мегаполисе, чтобы оказаться на природе нужно сначала часа два трястись в транспорте, а затем ещё потратить какое-то время, чтобы из загаженной окраины выйти «во чисто поле».

Здесь всё проще. За пятнадцать минут доезжаем до окраины. Ещё пять минут – и ты в нетронутом сосновом лесу или где-то среди песчаных холмов.

Яростное солнце бьёт в глаза, под ногами сверкает золотистый песок, зеленовато-синие волны неторопливо накатывают на берег, то тут, то там ярко-зелёными заплатами сияет трава. В воздухе пахнет весной, летом, разогретой на солнце сосной, цветущими травами.

«Вот счастье-то привалило!» – думаю про себя. Те же мысли отражаются на лицах остальных участников вылазки.

Мы расходимся кто куда. Генка с Гришкой ищут вдохновение в лесной чащобе. Серафим Петрович пишет, встав с этюдником у самой воды. Пишет небо и воду – задача непростая. Женька уселась на складной стул с карандашами и бумагой перед огромной корягой, вывернутой весенними ручьями.

Я набрасываю этюд, где сосны, солнце, берег и вода поют, просто кричат о лете, о счастье быть частицей этой жизни. И, действительно, я совершенно уверен, что нет большего счастья, чем окунуться с головой в это солнце, это небо, раствориться в этом зное, почувствовать каждое его движение, каждый его атом и постараться передать, зафиксировать в картине именно это лето, с ещё ощущаемым дыханием только что закончившейся весны.

Мы так поглощены своим занятием, что не замечаем, как летит время. Но испанская клавесинная музыка восемнадцатого века, которой, вдруг, залился мобильник Женьки, напоминает нам, что пора. Нас ждут иные свершения. Загоревшие, обветренные, счастливые мы дружной гурьбой вваливаемся в подошедший автобус…

Так и летит день за днём. Столько новых встреч, знакомств. Наши телефонные книжки заполняются адресами, телефонными номерами тех, кто не хотел бы терять с нами связь, кто хотел бы увидеть и другие наши работы, что-то приобрести или получить в подарок.

Вот и последний вечер нашего здесь пребывания. Мы отпели своё (кое-кто и отплясал), ещё раз прочитали свои лучшие стихи. К нам подходит корреспондент местного канала – симпатичная, стройная девушка, чем-то похожая то ли на цыганку, то ли на испанку. Просит об интервью. Общим мнением коллектива меня и Серафима Петровича оставляют на «съедение» прессы, а сами, проголосовавшие таким образом, уходят бродить по городу. Я им «строго» грожу пальцем – мол, ещё посчитаемся. Надо же – потратить этот вечер неизвестно на что.

– И от вас этому милому городу мы скажем: «Пока-пока», – обещает весело Генка.

Это не очень успокаивает, но делать нечего.

Мы устраиваемся в уютном баре выставочного центра, где, собственно, все эти дни и происходили главные события.

Камера, микрофоны. Нашего корреспондента зовут Алиной. Она спокойна, уверена в себе. Судя по всему, это не первое интервью в её жизни; каких-то особых открытий, чего-то нового для себя она не ждёт.

У Алины, несмотря на то, что лето только началось, ровный, плотный загар. Большие, чёрные глаза, сочные, полные губы на матовом, бронзовом лице придают ей своеобразное, удивительное обаяние. Плотно сидящая на ней короткая юбка и блузка цвета хаки удачно гармонируют со стройной, крепкой фигурой. Свободно откинувшись в удобном кресле, закинув ногу на ногу, она неторопливо ведёт беседу.

Мы с Серафимом Петровичем невольно залюбовались нашей собеседницей и, похоже, пропустили один или даже несколько её вопросов.

Не дождавшись от нас ответа на очередной свой вопрос, она перестаёт раскачивать своей симпатичной, загорелой ногой:

– Господа, вы уже устали? – спрашивает она, распахнув ещё шире свои и без того огромные глаза.

– Нет, что Вы, – отвечаем почти одновременно мы. – Просто, как художники, не можем быть равнодушны к такой гармонии, к такой красоте, образцом которой Вы являетесь, – продолжаю я.

– Да? – полувопросительно говорит она, меняя свою позу и делая чуть более строгим лицо. – И всё же я хотела бы получить внятный ответ на свой вопрос.

– Это Вы по поводу – что для нас есть искусство, как таковое, и живопись, в частности? – уточняю я.

Она молча кивает.

Мы на несколько секунд задумываемся. Как объяснить этой милой девушке всё то, чем мы живём, всё то – без чего мы жить не можем?

– Искусство – это всё! – наконец безапелляционно изрекаю я.

– Это всё, чем человек отличается от животных. А чтобы не обижать братьев наших меньших (мы не так много знаем об их мире), это всё, чем человек отличается от неодушевлённых предметов. Причём, необязательно, чтобы все писали картины или музыку. Важно, чтобы гармония, отражённая в живописи, музыке, архитектуре и просто в природе находила отклик в душах людей. Только в этом случае мы не стадо, непонятно каких особей, живущих неясно для чего и зачем. А люди – в полном смысле этого слова, – довольно категорично заявляю я.

– Но многие неплохо обходятся безо всего, о чём вы говорите, – отвечает Алина, глядя на меня вопросительно.

– Уберите момент творчества, прекрасного изо всего сделанного человеком – что останется – пустые, тупые глаза людей, в которых написано только одно – дай пожрать, – я начинаю понемногу «разогреваться», – и это всё на фоне серых, унылых пейзажей, скучных коробок строений. Представьте себе – города, состоящие из одних «хрущоб».

– «Здорово», да?!

– Давайте уничтожим все известные архитектурные памятники и прочие «излишества» – новизну и необычность решений во вновь построенных зданиях, снимем с исторических зданий лепнину, уберём художественную ковку и т. д. Что получаем? – я постепенно подбираюсь к главным аргументам.

– Да ни черта! Город будет выглядеть как после нашествия, как после чумы или войны, как концентрационный лагерь! А ведь многие всерьёз считают усилия художников, архитекторов, музыкантов, писателей, пытающихся внести в эту жизнь что-то замечательное, необычное, вечное – как вечна сама гармония, пустой тратой времени, никому не нужным украшательством, – продолжаю я «красить» мир только белым и чёрным, или белым и серым.

– Им бы только жрать, спать и трахаться! – не желая подыскивать что-то менее резкое, заявляю я. – Да-да, все дела многих и состоят в том, чтобы заработать на еду, сожрать её, сходить в туалет, поспать (отдохнуть, подготовив себя к следующему рабочему дню) и опять, заработать, купить еду, сожрать её, поспать или переспать. И так далее – вечно по кругу, которому конца не видно.

– Они не понимают и понимать не хотят, что живут только раз и не для того только чтобы жрать, спать и трахаться! – Меня кажется «заело», как пластинку на одной дорожке.

– Виктор, дружище, ну ты бы как-то помягче выражался. Всё-таки перед тобой не только корреспондент, но ещё и замечательная девушка, – Серафим Петрович пытается унять мой пыл.

Но куда там. Если я «раскочегарюсь», меня не так-то легко остановить:

– Ничего-ничего, всегда можно аккуратно подчистить запись. И, вообще, Серафим Петрович, корреспондент для меня не имеет пола. Корреспондент – это микрофон с ногами! Ноги, правда, ого!

Серафим Петрович качает головой. Мол, что с ним поделаешь, горяч. На лице Алины застыло довольно сложное выражение, где читалось желание отодвинуться от меня, хоть немного. А так же, в её глазах был заметен живой интерес к беседе. Она (беседа), вдруг, перестала быть скучным интервью, где на стандартные вопросы следуют вполне такие же ответы.

– Хорошо, – неторопливо, как бы в лёгкой задумчивости произносит Алина. – Я, кажется, получила исчерпывающий ответ на свой вопрос.

Мне показалось, что она сейчас встанет и покинет нас. Я даже попытался порыться в своём мозгу, отыскивая слова, которые бы хоть немного смягчили резкость моих высказываний. Правда, без особого результата.

Но не тут-то было. В глазах нашей собеседницы я заметил блеск, очень похожий на тот, что появляется в глазах охотника, заметившего дичь. Кажется, эта девушка не зря занимает своё место.

– Какое направление художественного творчества вам ближе? – задаёт нам следующий вопрос Алина.

– Я люблю – реализм, классический реализм, где строгий, ясный рисунок, – даёт свой ответ Серафим Петрович. – Чтобы всё стояло на своём месте, не валилось, не раскачивалось как Пизанская башня, чтобы если изображена на картине, допустим, кружка или стакан с вином, то её хотелось бы взять в руку и отхлебнуть пару глотков доброго напитка, чтобы каждый изображённый предмет имел свою фактуру, свой материал. Чтобы на них ясно читался свет – там, где ему положено, тень, чтобы была вся гамма полутонов. Вот так я понимаю живопись, – удовлетворённый своим ответом Серафим Петрович потянулся за коктейлем, заказанным заблаговременно.

Этот эксклюзивный напиток подают только в этом заведении. Название у него тоже сугубо местное – «Свирепая Маша», и представляет он собой смесь чего-то гремучего и жгучего, но, при этом, обладает приятным запахом, и его употребление редко сопровождается тяжкими последствиями.

– А мне больше по душе импрессионизм и постимпрессионизм, – вступаю в разговор я. – Писарро, Моне, Сезанн, Ван-Гог – вот мои кумиры; фамилии этих художников звучат для меня как удивительная, волшебная мелодия; а из наших мне нравятся картины Коровина, Врубеля; их творчество, правда, не отнесёшь, к названным направлениям, но что-то роднит их всех; возможно, это та непередаваемая игра, музыка цвета и света в их картинах, та редко достижимая свобода, с которой художник реализует задуманное.

– Я люблю живопись – исследование, живопись – поиск, когда зритель вместе с художником пытается увидеть, ощутить как колышется разогретый солнцем воздух над полем алых маков в картине Моне, как дрожит, меняет свой цвет каждый лист на деревьях в полотнах Сислея.

– Не могу смотреть спокойно на картины Ван-Гога. Я просто обалдеваю от его живописи, где энергия хлещет через край! Такая живопись напоминает обладание женщиной, когда энергия, порыв мужчины столь велики, что не оставляют ей выбора кроме как отдаться, сдаться на милость этому шторму, урагану чувств, который безоглядно заполнит все её поры, все её щели – собой, своей любовью.

Я замолкаю, разглядывая без особого стеснения нашу собеседницу (за многие десятки часов в мастерских института, выполняя длительный рисунок фигуры человека (обнажённой натуры, в том числе) в конце концов вырабатываешь в себе способность смотреть и видеть совершенно по-другому, не так, как в обычной жизни; и дело не только в том, что каждый мало-мальски опытный художник без труда может «раздеть» взглядом любого человека (без этого, то есть, без отличного знания «конструкции» человеческого тела никогда не нарисовать правильно человека в одежде); но и, часто, заглянуть достаточно глубоко в душу портретируемого).

Мне показалось, что щёки нашей собеседницы немного порозовели после моего ответа. Правда, это не так-то легко разглядеть под её плотным загаром.

– Так, спасибо. Достаточно полный и развёрнутый ответ на мой вопрос, – продолжает Алина. – А что вы скажете о том как отражается род ваших занятий и увлечений на обычной, повседневной жизни участников вашего объединения?

– Отражается очень даже просто, – отвечаю я. – Всё мелкое отбрасывается на второй план и дальше, гораздо дальше. Какая либо конфликтность не приветствуется – ведь всегда можно договориться, если есть голова и совесть. А о таких вещах, какими забито под завязку телевидение, вообще говорить как-то неудобно, потому что там почти всегда фигурируют не люди, из которых, собственно, большей частью и состоит человечество, а какие-то хищные, крысообразные существа, не имеющие никакого отношения к человеку. Такие вот дела, Алина. Уж не вздумайте обижаться на нас, как представитель империи ТВ.

– Да ну, что Вы. Какие обиды. Ведь исходя из Вашей логики и им не должно быть места, не так ли? – говорит она.

– Всё правильно понимаете. – Я ей. – В том мире, в котором мы, художники, живём, действительно, если кто-то доставил тебе неприятность принято не торопливо надувать губы в обиде и смотреть волком, а проанализировать ситуацию, то есть подумать сначала и лишь после этого что-либо предпринимать. И всегда можно рассчитывать на помощь и мудрую поддержку старейшины нашего, – киваю я на Серафима Петровича. – И не только его.

– Так. – Продолжает Алина. – Теперь классический вопрос о ваших творческих планах. Кто будет отвечать первым?

– Можно я? – Говорит Серафим Петрович, слегка отодвигая от себя вторую порцию коктейля. – Пока ваша «Свирепая Маша» меня не убаюкала, не укачала на волнах своей любви. А мужчин она любит – не зря они к ней так и тянутся.

– О далёких перспективах сложно говорить. Понятно, что хочется не только писать, но и выставляться, чтобы твои чувства, мысли, твой труд не уходил в никуда, чтобы они находили своего зрителя, понимающего и чувствующего зрителя, – неспеша говорит он. – А вот о ближайших планах… Ах, какой я видел овраг, переходящий в огромную, обширную долину.

– Представьте себе, – глаза Серафима Петровича, устремлённые в неведомые нам дали, заблестели как-то по-особому. – Поздняя осень. Вечер. Всё вокруг уже потемнело, только небо ясное, как акварель – цвета плавно переходят от глубокой синевы в зените до нежнейших желтоватых, зеленоватых, сиреневых оттенков у самого горизонта. Ты один. Ни шороха, ни ветерка. Вдали на фоне слабеющего заката прозрачный перелесок. Он так и зовёт к себе, так и манит, словно приглашает побродить среди не очень часто расположенных деревьев, по опавшей уже листве, подышать неповторимым запахом осени. Сколько же жизни, настоящей жизни в этом.

– Ах, как же легко там дышится, как светла и прозрачна печаль, осенняя печаль тех мест, – продолжает он. – Всё это, друзья мои, я и хотел бы отразить на своём большом полотне, над которым и планирую работать в ближайшем обозримом будущем.

Мы с Алиной слушаем Серафима Петровича, забыв, где находимся – настолько ясно представилась нам нарисованная им картина. Мы прямо кожей ощутили тот прохладный, прозрачный вечер среди лугов и полей; перелески, бурую, рыжую, местами ещё тёмно-зелёную траву, полевые цветы, звучащие всеми красками осени и прошедшего лета. Лёгкий туман и грусть этого вечера, уходящие по дну долины к горизонту, окрашенному угасающим закатом в такие тона, что хочется жить, верить, смеяться и плакать от счастья, одновременно…

– Теперь твоя очередь, – прерывает наше молчание Серафим Петрович.

– У меня есть тетрадь. Толком не помню, откуда она у меня появилась. Я туда заношу какие-то заметки, образы, идеи.

– Вот, например, что-то из неё: гуляя по городу, любуясь архитектурой, подумал – а что если сделать серию картин, где будут изображены одни только стены, да-да, только куски, участки стен различных зданий.

При этих словах я ловлю на себе удивлённый взгляд Алины.

– Поверьте, – продолжаю я, – стены домов любого города – это целый мир. Они, часто, лучше любого гида расскажут вам всё о его истории, его жителях. Только нужно в них вглядеться, без суеты. Просто обожаю старые стены – облупившаяся штукатурка, слои краски разного цвета, пыль, плесень – в этом столько настоящего; они придают им (стенам) удивительный вид; ни один художник их так не раскрасит. Эти трещины, этот удивительный серо-бежевый, серо-зелёный цвет, их серебристый оттенок…

– Это само время расписалось на этих стенах, это его граффити, – заканчиваю свою мысль.

– Хм, – Алина хмыкает, – неплохое выражение – «Граффити Времени». Пожалуй, я так назову своё интервью с вами, если Виктор не возражает, конечно, – продолжает она, глядя на меня вопросительно.

– О, Алина, всё для Вас, о чём речь! Такой как Вы девушке, любой мужчина готов бросить под ноги целый мир (в первую очередь понимая под этим миром самого себя, если он не слишком глуп, то есть, если не полный дурак; ведь только законченные болваны будут рисковать целым миром ради сугубо своей, пусть и возвышенной цели – вспомним разрушенную Трою); не говоря уже о каком-то названии.

– Так что мои планы, Алина, – продолжаю я свою предыдущую мысль, – это поиск. Поиск того, что есть, и, возможно, того – чего нет, что только художник может обнаружить в этом мире и донести до других.

Наше интервью на этом, собственно, и заканчивается. Сворачивается аппаратура, убираются микрофоны. Мы прощаемся. Серафим Петрович галантно целует руку «мучившей» нас вопросами Алины.

Я же, обычно, приветствуя или прощаясь со «слабым полом» целую их в щёчку, что и, без особых колебаний, пытаюсь проделать с Алиной. Но, так уж получилось (то ли она повернула голову, то ли я потерял ориентировку в пространстве), но поцелуй мой пришелся не в щёку, а в край, самый край её губ. На мгновение я ощутил их нежную, невыносимо нежную мягкость, меня обдало запахом её волос. Мне показалось, что я на секунду окунулся в какой-то дурман, сладчайший дурман. Захотелось даже немного потрясти головой, чтобы сбросить с себя это наваждение.

Но, естественно, не стал я делать это – хорош бы был – как конь, трясущий гривой ни с того, ни с сего. Возможно, и зря…

Эта, последняя, наша ночь в этом городе запомнилась мне надолго.

Пока наша команда догуливает оставшиеся часы своего здесь пребывания, прощаясь с ним, со всеми его уютными уголками и так полюбившимися заведениями, где редко встретишь по-настоящему пьяных или просто дебилов, прожигающих жизнь (ведь известно, что в малых населённых пунктах гораздо чаще можно встретить людей не забывших, что такое совесть, порядочность – там все всех знают; только попробуй сделать гадость – об этом узнают не два, три человека, а практически (со временем) всё население твоего городка) я попытался, наконец, отоспаться, но ничего не получилось. Тут же вспоминалась Алина, её губы, запах волос. Я вскакиваю, пью воду, открываю и вновь закрываю окно, опять ложусь в постель. Проваливаюсь на какое-то время в сон, и тут же мне начинает грезиться, что рядом она, эта – то ли испанка, то ли цыганка, заворожившая меня, лишившая способности думать о чём-либо другом кроме как о ней, о её удивительных, тёмных глазах, о решительных и гармоничных линиях её бронзового тела. Мучительный и сладкий сон соединяет нас вместе, мы нежимся в объятиях друга, я проникаю в неё, купаюсь в её любви, мы так близки, что непонятно, где заканчивается она и начинаюсь я.

Мне кажется, что эта сумасшедшая ночь никогда не закончится. Но, постепенно, небо за окном начало сереть. Вернулись наши «гуляки». Они с удивлением обнаружили, что их коллега не крепко спит, как обещал, а пребывает в странном состоянии, которому и название сразу не придумаешь.

Генка говорит:

– Ты что, а где крепкий, здоровый сон, способствующий новым подвигам на ниве изобразительного искусства?

– Я остаюсь, – отвечаю ему, да и всем остальным на их удивлённые взгляды, – на несколько дней.

Никто не стал допытываться, в чём, собственно, дело; каждый понял ситуацию по-своему. Но, думаю, они были не далеки от истины. Только Женька коротко посмотрела на меня взглядом, которым могут смотреть только женщины. В её взгляде было что-то материнское.

Мои друзья уезжают. Я же с больной, «квадратной» головой ухожу бродить по городу. Затем завтракаю в небольшом, уютном кафе.

Там подают замечательные сырники, удивительного натурального вкуса компот, который изготовлен из самых разнообразных ягод и фруктов (в большом городе такой не найти днём с огнём). Не без труда найдя номер мобильника Алины (он остался у меня с тех пор, как мы пытались договориться о возможности интервью), звоню ей и получаю согласие на встречу – у неё как раз запланирована прогулка в зоопарк, почти всей семьёй – она сама, её мать и сестра. Я не любитель бродить по зоопаркам (многие из них напоминают место, где бедные животные отбывают наказание неизвестно за что), но в данной ситуации выбирать не приходится.

В назначенное время встречаемся у входа и бредём не торопясь от одного раздела к другому, от одной клетки к другой. Мелькает мысль – людей бы так рассадить – по клеткам, в первую очередь тех, кто придумал эту забаву. Надолго бы их хватило, через сколько дней или часов они стали бы выть на Луну или просто от «счастья» своего пребывания в таких условиях?

Неторопливо беседуем обо всём понемногу. Из разговора я узнаю кое-что из истории Светлорецка, чем и как живут его жители; а так же, заодно, мне рассказывает её мать о том, что у Алины есть жених, достойнейший парень, и что не за горами, возможно, их бракосочетание. Слабые попытки Алины замять эту тему лишь подтверждают услышанное.

День на глазах как-то сереет, меняет свой цвет и вкус. Я понимаю, что очередная моя авантюра плавно перетекает в скучный финал, так и не достигнув апогея. Нет, конечно, я мог бы и побороться за эту женщину-девушку – когда-то я так и поступал; и даже кого-то лишил одного или нескольких резцов в его челюсти. Но с тех пор прошло достаточно времени и звериные поединки за право обладать женщиной остались в прошлом, так как я абсолютно уверен, что если тебя любят, то никогда не доведут ситуацию до мордобоя, если в твоей избраннице, конечно, есть хоть капля разума и нормального человеческого сознания. А если этого нет – то нужна ли она тебе такая – вообще?

Остаётся лишь уточнить – когда очередная электричка уходит в родной мегаполис. Что я и делаю, не откладывая.

Алина:

– Не возражаешь, я тебя проведу. У тебя такое настроение – ещё не в ту сторону поедешь. А мы за вас всё же отвечаем.

– Ну, спасибо. Оказывается, ты отрабатываешь до конца «поставленную задачу»… Я только «за». Но, вообще, как Вам будет угодно, m-m. Мне ведь, не пятнадцать лет, – отвечаю я ей.

Уютный вокзал. Чистый, аккуратный перрон. Желающих ехать совсем немного. И в самом деле – с чего бы им из этого маленького, уютного рая уноситься в шумный, загазованный город, где в припадке истерии средней тяжести миллионы людей бьются непонятно за что.

Подлетает электричка. Мы стоим друг против друга; её глаза смотрят немного в сторону, может быть в поиске ответа на непонятно откуда свалившийся вопрос. Она его ищет – и не находит. Во мне тоже какая-то удивительная тишина – такая бывает либо перед бурей, смерчем – либо, когда расстаёшься с кем-то очень близким тебе. Навсегда.

Аккуратно целую её в бронзовую щёку. Она задумчива, грустна:

– До встречи, – говорит не очень уверенно.

– Пока-пока, «моя испанка», – я ей.

– Да никакая я не испанка, у меня дедушка грек, настоящий. Ты не угадал, – говорит она, чуть повеселев, и показывает, как маленькая девочка, мне язык.

– И вообще, я давно хотела побывать в вашем «полисе»; как получила диплом, так и ни ногой отсюда – то одно, то другое. Встретишь?

– Ещё как! Ох, как же я тебя встречу! – Кричу ей, сжимая в объятиях. Прыгаю в проём двери, которая вот-вот захлопнется. Пока-пока, моя «испанка».