Текст книги "Вишенки"

Глава 8

Потихоньку всё налаживалось в планах Макара Егоровича, входило в свою колею. Да, не всё клеилось, как бы хотелось, однако Бога гневить не следует.

Свадьбу сыграли на Покров Пресвятой Богородицы. Поступили по новым законам: молодые расписались в волостном совете, и только после этого отец Василий обвенчал Степана и Елизавету. На такой очерёдности настоял сам батюшка. Нет, от обычаев христианских, православных не отказались, венчание – это святое!

Гостей особо не приглашали, только свои, самые близкие и родные. Со стороны жениха были Николай Павлович Логинов, отец Василий с матушкой Евфросинией да их старшая дочь с мужем. С женой приехал бывший начальник полиции уезда отставной полковник Скворцов Григорий Степанович. Вот и всё. Скромно.

С другой стороны смогли прийти две старшие сёстры молодой с мужьями да бывший фронтовой товарищ мужа Анны Григорьевны, однополчанин по боям под Ляояном в 1905 году, где и ранило отца Лизоньки, Белых Иван Аркадьевич с женой и младшей дочерью, ровесницей невесты.

Конечно, скромно! Все понимали, что очень скромно, но не в меньшей степени понимали, что не те времена, чтобы показать ширь русской души, размах веселья. А так скромно, но от чистого сердца, от всей души.

В конце концов, счастье и благополучие семейной жизни не определяются, слава Богу, наличием гостей и обилием выпивки да закуски на столах. Об этом поведал отец Василий после того, как Анна Григорьевна всплакнула из-за такой скромной свадьбы.

– Не так я мечтала выдать замуж свою Лизоньку, нет, не так.

– Неужто зять не по нраву, сватьюшка? – ревниво вопрошал Макар Егорович, очень болезненно реагирующий на все недостатки сына, высказанные посторонними.

– Что вы, что вы, Макар Егорович, как могли подумать такое? – оправдывалась сватья. – Не о том я речь веду, люди добрые. Хотелось троек с бубенцами да чтобы цыгане истомные песни играли, танцы задорные! Да чтобы веселье неделю не прекращалось, чтобы вся округа запомнила свадьбу дочурки моей, Лизоньки!

– Будет, будет, Аннушка, – матушка Евфросиния наклонилась через стол к хозяйке, заговорила проникновенно. – Не гневите Бога, Аннушка, не об этом печалиться, думать надо. Стол ломится, чего уж. Благословите молодых на долгую и счастливую жизнь, на детишек здоровых да умных, а шум вокруг свадьбы – это от лукавого, любушка вы моя! Неужели бабье счастье в кутеже гусарском?

– А в чём же, матушка, счастье женское? Ну-ка, ну-ка? – Макар Егорович весь подался вперёд. – Мне такая мыслишка частенько на ум приходит, да вот ответа так и нет, не получил, а хочется.

– Жениться надо было после смерти Клавдии, рассказала бы тебе новая жена, чего там, – пришёл на помощь матушке священник. – А так прожил бобылём, прости Господи, ни себе, ни людям, не обижайся, брат.

– А вот тут ты не прав, батюшка, – Щербич едва ли не вскочил за столом. Глаза гневно блеснули, лицо взялось мелом. – По чину, по сану тебе положено разбираться в человеческих душах, а вот того не знаешь, что в моей израненной душе есть место только для Клавдии, понятно, отец святой?! И не надо туда лезть, упрекать меня, – обиженно замолчал, уставился на жареных куропаток.

За столом наступила неловкая тишина. Гости опустили головы, старались не смотреть в глаза друг другу, молчали.

– Прости, Макарушка, прости, дружок мой преданный! – священник встал из-за стола, поклонился в сторону Щербича. – Не обижайся, но и на священнослужителя бывает проруха.

– Ладно, чего уж ты, Василий Петрович, – Макар Егорович пожал протянутую руку. – Но и на самом деле для меня на всю жизнь покойница Клавдия – свет в окошке. Она, только она в душе моей, вот так-то, гости дорогие.

– Вот вы, Макар Егорович, и ответили на половину своего вопроса, – первой заговорила матушка Евфросиния. – Это же какое счастье для женщины, что её любят вот так, как вы, даже после смерти!

– А вторая половина? – вроде как согласился с матушкой, успокоившись, взял себя в руки Щербич. – Я услышу ответ на вторую половину своего вопроса?

Все задвигались, заулыбались, послышались одобрительные голоса довольных таким быстрым разрешением назревающегося конфликта.

– Отвечу. Узнаете, но только это будет мой взгляд, мой ответ, а вы уж примеряйте его, куда хотите и к кому пожелаете. Может быть, кто-то со мной и не согласится, но тому Бог судья. Это я так думаю, это моё видение бабьего счастья.

Матушка скромно потупилась, перебирала загрубевшими от сельской работы пальцами кончик платка, собиралась с мыслями. Все ждали, заинтересованные.

– Любить самой, вот так, как вы, Макарушка, продолжаете любить жену, так и женщине для счастья необходимо любить своего мужчину, мужа, рожать от него детей, – бросила мимолетный взгляд в сторону батюшки, продолжила. – Заботиться о них, трудиться ради них, жить ради них, совершенно забыв о себе. Вставать и ложиться спать с мыслями о муже, о детишках. Если вдруг у кого-то возникнет вопрос ко мне, я постараюсь упредить его: я счастлива! Да! Я счастлива! – закончила матушка Евфросиния и гордым взглядом обвела застолье.

За всё время, пока говорила жена, отец Василий не поднял глаз от стола, сидел, уставившись в одну точку. Только лёгкое подрагивание пальцев, что нет-нет да барабанили по столу, говорило об истинном состоянии батюшки: он волновался.

Тогда, в 1905 году, его, полкового священника, изрешеченного осколками японского снаряда, после длительных мытарств в санитарных вагонах доставили в госпиталь Санкт-Петербурга. Адские, страшные боли рвали тело, раны никак не хотели заживать. Но больше всего терзали душу мысли о погибших товарищах, что остались там, на реке Ялу под Тюренченом. И хотелось, страсть, как хотелось быть опять вместе с однополчанами на китайско-корейской границе. Но вердикт врачей был как приговор: к службе в Российской армии в должности полкового священника Старостин Василий сын Петра непригоден!

Мир рухнул! Жизнь остановилась, свет померк! А зачем такая жизнь? Кому она нужна, с такими ранами, не столько телесными, а в большей степени с душевными? Скреплённое кровью мужское братство уже никогда не отпустит настоящего мужчину, будет держать, звать за собой. С чем можно сравнить и на что можно променять однажды опалённый фронтовым огнём надёжный штык, плечо товарища, готовность его пожертвовать собой ради тебя, а ты себя готов отдать, не задумываясь, за друга, за общее дело, за веру, за Родину. Именно там, на фронте, любовь к Родине из абстрактной, книжной, затёртой, звучащей иной раз пустым звуком превращается в настоящую, осязаемую. Тогда ты понимаешь под этим чувством не какие-то слова, буквосочетание, а спасение своего товарища, сослуживца, защиту того клочка земли, который воплотил для тебя, вобрал в себя все понятия о Родине. Мало того, он стал ею, роднее, ближе, милее вот этого клочка у тебя нет и не будет, и ты с однополчанами встал здесь насмерть. Именно здесь, сейчас ты понимаешь, что без спасённого тобою кусочка вот этого, политого кровью твоей и товарищей каменистого клочка земли не станет Родины, тебя. И будешь биться за него, драться, грызть врага зубами, но отстоишь. А если и умрёшь, то с чистой совестью и с чистой душой. Разве ж это не счастье для настоящего мужчины осознавать свою необходимость защитника?! Разве ты, прошедший это, испытавший, почувствовавший на себе жестокую красоту мужского братства, впитавший её в плоть и кровь свою, мыслишь себя в другом качестве?

И вдруг тебя исключают из фронтового братства, лишают в жизни той опоры, что давала тебе основание быть там, в бою, на острие атаки. Лишают того дела, что давало тебе право гордиться собой, чувствовать свою сопричастность к защите Родины.

Ощущение ненужности себя как мужчины, воина, защитника, пускай и в сане священника на фронте, невозможности находиться вместе со своей паствой, которая каждый день, каждый миг стоит на грани между жизнью и смертью, оптимизма не придавало. Где, как не на жизненной черте, на грани бытия и вечности, рядом с верующими, должен находиться священнослужитель? И не важно, чем владеешь ты в бою: штыком или словом Божьим. Важно, что ты там, где твои товарищи, единоверцы, ты вместе с ними или побеждаешь, или принимаешь смерть во имя их, а они – во имя тебя.

И вдруг ты лишаешься всего этого! Что может быть страшнее? Воспринимается как предательство, измена фронтовому братству, предательство погибших товарищей. Разве можно жить с такими ощущениями? Конечно, нет!

Там, на госпитальной койке, захандрил, потерял веру в жизнь, в себя бывший полковой священник отец Василий. Даже награждение Золотым крестом на Георгиевской ленте из рук самого Его Величества Императора всея Руси не смогло повлиять, изменить то упадническое настроение, что, казалось, навсегда поселилось в душе и сердце войскового батюшки. Но так казалось до тех пор, пока в палате для тяжелораненых фронтовиков не появилась новенькая сестра милосердия, выпускница института благородных девиц из Смольного Евфросиния Новикова.

Небольшого росточка, худенькая, с тонкими чертами лица, с обаятельнейшей, открытой улыбкой, она сразу и бесповоротно влюбила в себя всю палату. Её появления ждали все: и седые полковые командиры, и безусые подпрапорщики. Она находила для каждого улыбку, слово. Тихий ласковый голос, движения рук, даже взмах длинных густых ресниц или тонких бровей девушки несли до раненых тот заряд душевного тепла, любви, жизненной силы, что способствует выздоровлению лучше всяких микстур и таблеток, были самой обсуждаемой темой в палатах.

Но больше всех ждал сестру милосердия Фросю бывший полковой священник отец Василий. Едва проснувшись, он начинал мечтать, рисуя в воображении различные ситуации, где непременно участвуют он и она. Притом она в положении терпящей то ли бедствие, то ли подвергается какой-то опасности каждый раз новой, а он всегда выступает в роли спасителя, защитника. И обязательно после спасения в знак благодарности она целует его, целует страстно, так, что замирает сердце, дрожью охватывает израненное тело мечтателя, будоражит, вгоняет в краску.

Удивительно, но если все раненые в палате считали за честь, за награду поговорить с ней, коснуться хотя бы кончиком пальцев сестринской формы Фроси и потом весь день обсуждать, восхищаться сестричкой милосердия, то отец Василий поступал очень даже странно. Заслышав её голос, он тут же отворачивался к стене, укрывался одеялом и молчал! На все её попытки заговорить, отвечал гробовым молчанием, что расценивалось обитателями палаты как недостаток воспитания, грубейшая бестактность со стороны полкового священника, банальное солдафонство.

Откуда было им знать, что этот великан, герой, не боявшийся идти с голыми руками на врага, не только Божьим словом, но и личным примером поднимавший в атаку на японцев дрогнувших вдруг, было, бойцов, отчаянно громивший в рукопашной противника кулаком с зажатым в нём крестом, робел! Робел при виде этой нежной, хрупкой, худенькой девчонки! Отчаянно, с огромным нетерпением ожидал, а при её появлении – робел! Парадокс! Кому об этом расскажешь?

А она как чувствовала это, всё равно каждый раз подходила к нему, садилась на край кровати у изголовья, касалась своей рукой его руки, гладила его голову и всегда говорила одну и ту же фразу: «Я верю, у вас всё будет хорошо. Я верю в вас». Посидев немножко, уходила. Или могла сидеть какое-то время молча. А для него это было счастьем, но снова не решался заговорить с сестричкой милосердия. Боялся! И опять он корил себя, ругал самыми последними словами, обещал сам себе решиться, наконец, но вновь наступал день, и всё оставалось по-прежнему.

Но однажды он решился, заговорил с Фросей. И этот разговор перевернул судьбу и бывшего полкового священника, и бывшей сестры милосердия. Венчались в церкви при военном госпитале, где в свидетели набилось столько народу, что многим не хватило места, люди стояли в притворе и даже на улице.

Церковное начальство, учитывая героическое прошлое и телесные раны, нанесённые войной, предоставило отцу Василию право выбора, и они с матушкой Евфросинией его сделали в пользу вот этого прихода, вот этой церковки в деревне Слобода, что расположилась на границе России и Белоруссии. Им хотелось быть вдали от больших городов, от суеты и соблазнов, быть ближе к простому русскому человеку. Им было хорошо вдвоём. Впрочем, чего другого можно было ожидать от влюблённых?!

Здесь, за столом на свадьбе, отец Василий пережил ещё раз те юношеские пылкие чувства, прислушиваясь к голосу жены, её словам, и понял, понял отчётливо и зримо, что они сохранились, только пополнились заботами о совместных детишках, житейской мудростью. И снова его душу, его сердце заполнила волна умиления, вышибающая слезу.

– Мне таких слов не говорила, матушка, – слегка, в шутку укорил жену батюшка.

– А я делала и продолжаю делать, – парировала та. – Какие могут быть слова, если есть дела?

– Вот я и предлагаю, господа, тост, – бывший начальник полиции полковник Скворцов поднял бокал, встав из-за стола, произнёс проникновенно, с чувством: – За наших жен! Именно вокруг них и для них крутится Земля, мужчины совершают подвиги, чтобы только заслужить благосклонность наших дам. Но и они, жёны наши, матери наших детей, готовы ради нас на всё. Лизонька, – обратился уже к молодой, – успехи мужа по службе, в жизни – это в первую очередь заслуга жены, любимой женщины. Только женщина способна поднять мужчину на высоту либо опустить в грязь. Имейте в виду. За наших дам, господа! Мужчины, пьём стоя!

Хорошая свадьба, нешумная, скромная, но Макар Егорович доволен. Сын пристроен, с невесткой несколько раз говорил: правильно видит ситуацию, на Степана влюбленно смотрит. И слава Богу!

Живут молодые в Борках, в отцовском доме. Сын целый день с Николаем Павловичем вникает в дела, мотается то на ток, то на винокурню, вроде как остепенился.

В семье наступил некий покой, умиротворение, да и в делах худо-бедно есть движение, не всегда, может быть, такое как хотелось бы, но однако… А вот на душе полного покоя нет, как бы ни старался Макар Егорович оптимистично смотреть вперёд, на перспективу.

Вон ополчился мир на молодое государство, лезут, неспросясь. И между своими нет взаимопонимания. Генералы собирают войска, стараются свергнуть большевиков. Им на помощь якобы спешат иностранные армии. Как вести дела в такое неспокойное время?

Сразу после свадьбы сына был по делам в губернии, зашёл перекусить в ресторан к Гольдману. Ещё заказ не принесли, как за столик к Щербичу подсел старый знакомец – владелец двух магазинов мануфактуры Алексей Сергеевич Щёлоков. Но Макар Егорович сразу же был неприятно удивлён его внешним видом: не брит, одежда хотя и дорогая, но не стиранная, лоснящаяся.

– Какими судьбами, Макарушка? Рад, рад тебя видеть, – однако от Алексея не исходило той уверенности в себе, того веселья, оптимизма, радостной, широкой улыбки не было на его посеревшем лице.

Это не осталось незамеченным, и Макар Егорович не преминул тут же поинтересоваться.

– Что с тобой, Алексей Сергеевич? Не узнаю тебя.

Тяжкие, страшные, нехорошие новости поведал товарищ.

– Отчего радоваться, Макарушка? – даже голос Щёлокова, доселе звонкий, громкий, чистый звучал как реквием. – Чему радоваться? Знаешь, кто пред тобой сидит? Ну? Скажи, скажи, не ленись, что я представляю из себя? Жалкое ничтожество, да?

Макар Егорович в недоумении пожал плечами, смолчал, с интересом уставившись в собеседника.

– Нищий! Ни-щий я! Думаешь, я чего рядом с рестораном-то ошиваюсь? Стыдно сказать, не поверишь, Макарушка, – кушать хочу! – едва не заплакал Алексей. – Всё высматриваю кого-то из бывших, из знакомых, кто хорошо знал меня по прежней жизни, и прошу поесть.

– Иди ты?! – отмахнулся Щербич, как от наваждения. – Иди ты, Алексей, к ядреной бабушке! Нашёл время шутки шутить.

– Не шутка это, к сожалению, не сон, а жестокая страшная явь, Макарушка. Закажи и для меня обед по старой памяти, век благодарен буду, – и вот тут уж не сдержался, заплакал, уронив голову на нечистые, в струпьях руки.

Поражённый Макар Егорович молча смотрел на вздрагивающие плечи товарища, не решаясь успокоить его: пусть выплачется, снимет тяжесть с души, и ему станет легче. Ещё успеют поговорить спокойно, без эмоций.

В мае, перед Троицей, пришли к купцу Щёлокову большевики из городского Совета, показали бумагу и отняли два магазина, национализировали счета в банке. На этом не остановились. Через неделю всю семью выселили из особняка, что строил ещё дед Алексея, зачинатель династии купцов Щёлоковых Спиридон Максимович, царствие ему небесное, перед этим сделав обыск в доме. Хорошо, добрые люди предупредили, так успели схоронить часть драгоценностей, золотишка, царских червонцев.

Вынесли и вывезли всё, что только можно было. Остались голые стены, и те выделили рабочим с вагонного завода. Сейчас там проживают пролетарии, они же поломали, порушили всё, что годами, десятилетиями строилось, возводилось другими.

Вот и уехали жена да две дочери в Европу, а он остался. Не смог покинуть страну. Что-то не позволило, удержало. Как так? Его деды и отцы трудились, трудились, а пришёл кто-то и отнял? Это его город, он здесь родился, вырос, вырастил детей и вдруг уехать? На городском кладбище лежат его предки. Нет, он остался, новые власти выделили ему комнатку в пристройке, где раньше прачка стирала бельё. Там и живёт. А денег-то нет! А есть-пить надо. Предлагали дворником у себя же во дворе, но гордость не позволила. А придётся. Не всё же время ходить по знакомым, побираться. Да и они уже совершенно не те, на себе почувствовали прелести большевистского правления. Многие сбежали из этого ада, уехали за границу. Дальше что?

– Это же как страшно прокатилась большевистская революция, ни дна ей ни покрышки, по человеческим судьбам, Макарушка? – Алексей ел, роняя слёзы в тарелку с борщом, по-простолюдински вытирая губы, мокрые глаза лоснившимся рукавом. – Лишила всего, разлучила семьи, оставила людей практически без права на существование, на достойную жизнь. За что, Макарушка, за что такая кара на наши головы? Чем прогневил я большевиков, что они так со мной, а?

Поражённый известием, огорошенный новостями, Макар Егорович так и не притронулся к пище. Вот так дела, как сажа бела! А он тешил себя, успокаивал, наивный, надеясь на лояльность к большевикам и, как ответную реакцию, их к нему. Неужели им не нужны деловые, предприимчивые люди? Неужели можно создать новое государство без магазинов мануфактуры, без засеянных полей, без заводов и фабрик? Зачем они так? Зачем уничтожают элиту, людей грамотных, думающих? Неужели можно вот так, из ничего, создать благополучие, достаток? Поднять страну? И кому, кем? Вчерашним солдатом и матросом? Господи, какой бред! Да, среди них попадаются самородки, но их надо готовить, как готовит Макар Егорович Гриня и Кольцова. Но на это нужны время и деньги.

Да, деньги. Надо сейчас же посетить банк, узнать о своих счетах. Только бы не повторилось как со Щёлоковым. Но ещё остаётся надежда, что на селе мужик не так политизирован, ему бы хлебушко вырастить да детишек поднять.

– Дальше-то как, дальше-то что? – Щербич больше спросил себя, чем собеседника. Но ответил Алексей Сергеевич.

– Формируется армия по борьбе с большевиками под командованием генерала Юденича. Я сплю и вижу себя в её рядах, в борьбе с этим режимом, этими бандитами. Она выдвигается к Петрограду, чтобы в колыбели удушить этого чудовищного младенца, это исчадие ада. Запад обещал не только финансовую помощь, ты понимаешь?

– Да-а, – то ли одобрил, то ли высказал порицание, недоверие Алексею в его планах.

– И на юге, на Дону, доходят слухи, что и в Сибири не мирятся с правлением большевиков.

– Да-а, – в который раз неопределённо ответил Макар Егорович. – К чему идём, что будет, до чего довоюемся? Это ж как получается? И с той, и с другой стороны стоят свои же, наши, русские, российские мужики. Неужели, Господи? Спаси и помилуй, Царица Небесная, Русь нашу.

На этом не кончились удары судьбы. Счета арестованы, причину и когда будет ясность с деньгами и активами Щербича Макара Егоровича, объяснить не соизволили. Все банки давно были национализированы, но до сих пор он не испытывал затруднений: всё шло как и раньше. И вот теперь… Домой вернулся не в радужном настроении, убивала неопределённость.

Зима как-то быстро, без раскачки вступила в свои права, завьюжила, заметелила, заморозила. Вишенки, Борки, Слободу засыпало снегом, отгородило не только лесами да болотами от всего мира, в первую очередь от бушующих войн, от дележа власти, от кровопролития, от беснующихся политиков.

Без лишней нужды куда-либо ехать, идти желания не было. Разве что мужики выходили на Деснянку, глушили рыбу обухом по льду на мелководье да ставили петли и силки на дичь и птиц. Да какой-нибудь нерадивый хозяин пробирался на лошадке сквозь снег за речку в лес, отыскать сухостой, срубить одно-другое деревце, распилить, привести на дрова.

По вечерам оживали деревеньки, наполнялись скотиной улицы, торили тропинки к полыньям на реке, шли на водопой. Там же встречались и хозяева, обменивались новостями, общались.

Молодёжь собиралась на посиделки, жарили семечки, танцевали под балалайку, играли в свои любовные игры.

По ночам округу будоражили волчьи стаи, которых развелось, на удивление, много. Волчий вой сопровождался неистовым лаем собак, больше визжащих от страха, чем от отваги.

Скромно посидели на Рождество в доме Макара Егоровича. Гости были всё те же, только к мужской компании добавился сын Степан Макарович, да вместо кухарки и прислуги трудилась Лиза.

Никакая черновая работа ей была не чужда: сказалось хорошее воспитание в материнском доме. Спасибо сватье Анне Григорьевне, что не всегда полагалась на прислугу, а готовила дочерей к домашнему труду как полагается. Вот и пригодилось учение мамкино, не пропало даром.

Под самый конец гулянки, когда гости собирались, было, разойтись и разъехаться по домам, привязанный на цепь огромный волкодав Щербича оповестил о прибытии запоздалого путника.

В возке, запряжённом молодой резвой кобылицей, приехал Белых Иван Аркадьевич. Один, без семьи.

– Егорыч, дружище, прикажи отвести мою ласточку на конюшню, – вместо приветствия произнёс гость продрогшим голосом. – Надеюсь, на ночь приютишь, не прогонишь?

– Что ты, что ты! – вышедший встречать гостя хозяин привязал коня, под руку проводил Ивана Аркадьевича в дом. – Рад видеть тебя, господин капитан.

– Степан, отгони коня на конюшню, насыпь овса, – обратился отец к сыну.

По настоянию местного Совета пришлось рассчитать конюха, и теперь всю работу Щербичи делали сами.

После бурного приветствия вновь прибывшего и штрафной рюмки водки за столом снова продолжилось празднование Рождества Христова.

Улучив момент, Белых прошептал хозяину на ухо:

– Макарушка, дело есть, секретное. Не для женских ушей.

– Лизонька, доченька, – Макар Егорович тотчас обратился к невестке. – Будь добра, не сочти за труд, накрой нам, мужикам, столик у меня в кабинете. Скромненько так: выпить, закусить, и всё.

И уже для всех гостей:

– Не обессудьте, дорогие женщины, но мы немножко посекретничаем.

Мужчины сидели в рабочем кабинете хозяина, внимательно слушали Ивана Аркадьевича.

– По всей стране идёт активное сопротивление большевикам, особенно со стороны крестьянства. Бунты, вооружённые восстания охватили всю Россию. И как им не быть? Повсеместно начато изъятие хлеба у хозяев, принудительный призыв трудоспособных здоровых молодых мужиков в ряды большевистской армии. Вы представляете, этих же деревенских мужиков бросают на подавление восстаний таких же мужиков! По соседству с нами в Смоленской губернии уже который месяц народ взял власть в свои руки.

– Подожди, подожди, Иван Аркадьевич, – перебил оратора отец Василий. – Так вроде этот же народ и так был у власти? Или есть ещё какой-то новый народ? Поясни, пожалуйста.

– А у меня так вообще голова кругом идёт, – вмешался в разговор Макар Егорович. – Послушайте меня, рассудите. В семнадцатом к власти пришёл народ? Ответьте мне, – спросил и остановился в ожидании ответа, обвёл сидящих за столом пытливым взглядом.

– Вроде так, – ответил с некой долей неопределенности бывший начальник уездной полиции Григорий Степанович. – По крайней мере, большевики провозгласили свою власть народной.

– Хорошо, – продолжил хозяин. – Значит, народ. И этот же народ восстал против власти, то есть против народа?

– Выходит, так, – Белых никак ещё не мог понять, куда клонит Щербич.

– И сейчас, Иван Аркадьевич, ты говоришь, что мужиков, опять-таки тот же народ, призывают в их же народную армию и отправляют воевать, убивать всё тот же народ? Что происходит? Или я не понимаю, сошёл с ума?

– Ах, вот ты о чём, – облегчённо вздохнул Белых. – Вот в этом-то и собака зарыта. Большевики делают всё, чтобы поссорить нас, разобщить и таким образом удержать свою власть, что тут непонятного? Идёт настоящая гражданская война, когда брат поднимается на брата, сын – на отца. Вчерашние соседи, друзья, родственники становятся кровными врагами. На это как раз и нацелена политика большевиков.

– Они, что, нас за дураков считают? – спросил молчавший до сих пор Николай Павлович.

– А ты думал – за умных? – усмехнулся Иван Аркадьевич. – Считали бы за умных, не затевали бы революции, братоубийственные войны. Дураками-то легче управлять.

В кабинете наступила тишина, прерываемая разве что шмыганьем носом да покашливанием простывшего Степана.

Подвешенная к потолку керосиновая лампа освещала хмурые, задумчивые лица, за окном продолжали выть деревенские собаки, из зала еле доносились женские голоса.

– Я ведь не всё вам поведал, господа, – прервал молчание Белых.

– Во всей губернии, да и по стране началось изъятие хлеба у крестьянства, что вызвало бурю недовольства. И это не главное, вырастит русский Ванька ещё хлебушек. Начались массовые убийства зажиточных, рачительных хозяев, изымают имущество, тягловую силу. Творят такой ужас, что в народе его прозвали красным террором и ответили в пику красному белым. Война, господа! Я поражён, как вы здесь живёте, хотя, впрочем, искренне рад островку стабильности и мира на нашей грешной земле.

У меня есть достоверные сведения, что сразу после Рождества большевики возьмутся и за вас, вот так-то. По всем сёлам будут ходить так называемые продовольственные отряды, наделённые карательными функциями, и изымать хлеб. Местные власти сразу же возьмутся за ваши хозяйства, скотину. Им это делать будет легче под прикрытием вооружённых продовольственных отрядов красных. Из трагического опыта других волостей могу дать несколько советов, если желаете. Вообще-то за этим я сюда и приехал.

Слушатели не сводили глаз с Ивана Аркадьевича, только изредка прерывали вопросом или просили уточнения.

– Сразу говорю, что продотряды – это страшная сила. Напоминаю, они имеют права вплоть до расстрела тех, кто будет противиться. Притом без суда и следствия. Но в случае вашего сопротивления, они могут вызвать подмогу в виде регулярных частей Красной армии. Я не хочу скрашивать положение, но и не хочу преуменьшать опасность, что может подстерегать вас.

– Всё это и так ясно, но меня интересует другое: что нам делать? – спросил Макар Егорович, как никогда чётко понявший, что его богатству, его влиянию в округе приходит конец.

– Вот это-то и главное, ради чего я нахожусь здесь, – Иван Аркадьевич встал из-за стола, стал расхаживать по кабинету, поминутно касаясь руками плеча того или иного слушателя. – Восставать, господа, восставать, противиться! Объединяться против красного террора, против власти большевиков, не дать им угробить нас как нацию. Брать власть в свои руки, возвращаться к прежнему образу жизни на селе, подушному обеспечению землёй, к справедливости, наконец. Жить так, как жили до сих пор, снова выращивать хлебушек, кормить себя и страну.

У меня есть люди, которые поддерживают тесные связи с восставшими крестьянами в Смоленской губернии, они готовы по первому вашему зову явиться на помощь. Но, – Белых замер, поднял указательный палец вверх, акцентируя внимание слушателей на очень важной новости. – Но для этого мы должны объединиться с уже действующими повстанцами в соседней губернии. Сообща и батьку легче бить, не мне вас учить, господа. Напоминаю, по всей стране идёт массовое крестьянское сопротивление, и мы не должны остаться в стороне. За нас наши дела, наши проблемы никто решать не станет, тем более лить за наше будущее свою кровушку.

Говорили долго, спорили до хрипоты, до взаимных оскорблений. Доходило даже до кулаков, и тогда в дело вступал отец Василий, усмирял, рассаживал по местам, и снова начинались споры.

По домам гости не стали расходиться, ночевали здесь же, у Щербичей. И только ближе к обеду начали разъезжаться, так и не придя к единому мнению: каждый остался при своём, сохранив в душе обиду на товарищей за непонимание.

Макар Егорович вздремнул в кресле, не раздеваясь, а проснувшись, отправил Степана заложить возок. Не сказав никому ни слова, надел тулуп, уехал из дома. Коня пустил шагом, направил в Вишенки.

Это кому-то могло показаться, что хозяин спал, дремал в кресле после гостей. Нет, какой может быть сон, когда на кон ставится всё: не только богатство, дела, имущество, но и даже сама жизнь?

И не только жизнь его, Макара Щербича, а жизни его сына, невестки, ещё неродившихся внуков, наконец, мечты. Мечты, что вынашивал, лелеял всю жизнь, выстрадал в муках, в труде, коими тешил себя на старости лет. И все они нераздельно связаны были с его родными деревнями – Борками, Вишенками. Свое счастье он видел нераздельно от счастливой жизни преобразований малой родины, достатка в домах местных жителей. И вот сейчас всё это рушилось, летело в тартарары, ставился огромный крест на его мечте, а то и на самой жизни. Как тут можно было спать, оставаться безучастным, глухим?

Макар Егорович Щербич уже принял решение, сейчас осталось убедить себя в правоте, ещё и ещё раз обдумать, что и как, в какой последовательности сделать, ничего не упустить. Переигровки в этой страшной игре не будет, как не будет и другого шанса. Противник силён, шапкой не закидаешь, из рогатки не собьёшь, надо считаться с ним. Люди у власти сильные, коварные, на их стороне власть, армия. И если не очень умные, так вместо ума – наглость. Это она заменяет им ум. Решительные, рисковые, для которых цена выигрыша ценнее жизни какого-то Щербича. Дурак при власти – что может быть опасней, отвратительней в человеческой природе? Чтобы удержать её, власть то есть, дурак ни перед чем не остановится. Это умный порассуждает, поприкинет что и как, несколько раз подвергнет сомнению своё решение, и только после этого приступит к действию.