Текст книги "Вишенки"

– Чтоб они подавились, моим добром! – шумел старик. – Но мы-то, мы-то, а, Данилка! Не стыдно, нет, не стыдно, как мы их! Нам бы в помощники отца Василия, так мы ба раскидали этих вояк, как пить дать, раскидали ба! Да он ба и один с ними справился, а мы ба с тобой на подхвате: утащить кого, в чувства привести, водой отлить да откачать? Как думаешь, Данила Никитич? Э-эх! Не вовремя потасовку остановили, а то мы-ы ба-а! – мечтательно произносил дед Прокоп, почёсывая кулаки. Он уже не столько горевал за отнятый хлеб, сколько сожалел, что мало так длилась драка.

Продотряд прошёлся по деревне страшной метлой. Ни одного зажиточного двора не минули, выгребли, увезли большую часть запасов. Кто на ярмарке перед Пасхой успел продать зерно, тот продал, хоть что-то поимел. Перед Троицей уже вести будет нечего.

Несколько обозов с зерном ушло в район. Остальной хлеб загрузили в бывшие панские амбары, выставили вооружённую охрану. Своим сторожам не доверили, из города приехал отряд из пяти человек, которые там и жили при складах.

Тот запас зерна, что передал Щербич Макар Егорович советской власти, как-то быстро обозами вывезли в район, а теперь амбар, склады стояли практически пустыми.

Часть зерна передали местному Совету, Кондрат с Никитой Семенихиным организовывали посевную силами бедноты. Благо, и поля остались от Макара Егоровича Щербича, и тягловая сила в наличии, и инвентарь в исправном состоянии. Живи – не хочу! Прямо как в сказке: не было и гроша, а тут алтын!

Но всё равно советчики косо глядели на зажиточных селян, мол, и земля у них лучше, и волы сытней. Так кто ж вам не давал готовить к пахоте волов? Вам же они достались сразу после Крещения. До пахоты времени было ещё ого-го! Вон Ефим с Данилой, как бы трудно ни было, а мысль о волах в первую очередь. Почти за месяц до посевной поставили их на усиленное питание, овса не жалели, а трава пошла – на выпаса сразу же. Тут уж дед Прокоп, как компаньон, смотреть должен за ними, выгонять на луга, по вечерам загонять обратно. Тот овёс, что спрятал в стайке для козы, решили не скармливать, а на десятине Волчковых клин этим зерном засеять. Корма для волов никто не отменял.

Ни Ефим, ни Данила не касались общины, старались не лезть туда. Гринь с утра уходил на винокурню, что стояла как раз между Борками и Вишенками, крутился там, работы хватало. Кольцов в садах пропадал днями.

Но они успевали и свои десятины вспахать, засеять, помочь деду Прокопу. Спасало ещё то, что и Ефима и Данилу причислили к служащим, а не к крестьянам, и они не подчинялись местному Совету, а напрямую Сидоркину Николаю Ивановичу. Винокурня и сады перешли в подчинение волости, и Кондрат-примак власти над ними не имел.

По весне поползли слухи, что в округе организовался крестьянский отряд самообороны, объединяются мужики против советской власти. Многие сёла не отдают зерно, встали с оружием на защиту своего добра. В соседней с Вишенками деревне Пустошке крестьяне не пустили продотрядовцев, устроили засаду на подступах к своим вотчинам.

Сначала навстречу вооружённому отряду выслали парламентёров. Те по-хорошему попросили к ним в деревню не заезжать, оставить в покое. Однако и продотрядовцы не уступили, попёрли напролом. Нашла коса на камень. Руководивший повстанцами Семён Прохоров сам лично вышел, предупредил, что если передняя нога лошади ступит с гати на землю, что уже принадлежит Пустошке, сначала будет убит конь. Не поверили, думали, что крестьяне берут на арапа, двинулись обозом. И правда, только первая подвода переехала гать, как тут же прогремел винтовочный выстрел, и лошадь пала со всех четырёх.

Но и с той, и с другой стороны всё ж надеялись обойтись без людской крови. Не получилось. С час перекрикивались, ругались почём зря такими матами, что трава в округе жухла, убеждали друг дружку, пытались даже сойтись стенка на стенку в рукопашную, на кулаках, брались за грудки. Кому ж охота помирать? Ведь не дураки, жизнь дороже. Но представитель ревкома под дулом пистолета погнал своих вперёд.

Снова вышел парламентёр, предупредил, что дальше зазря животину убивать не станут, она безмолвная и бесправная, а выберут цель покрупнее – возницу. И опять не поверили! Тронулись.

Как ни пытался в первой телеге мужичок в рабочей спецовке увернуться, как ни крутился, свалился, сражённый пулей, прямо на гать, под ноги с испугу понёсшей лошади. Вот тут уже и продотрядовцы соскочили с телег, заняли оборону, открыли ответную стрельбу.

Но они плохо знали Семёна Прохорова! Повстанцы ждали продотряд и подготовились к его встрече заранее: пятеро мужиков зашли с тыла, затаились и до поры до времени не выдавали своего присутствия.

И их час настал! Окружённые продотрядовцы отступили, побросав лошадей, отошли к городу, оставив убитыми трёх человек. И у повстанцев были потери. В последний момент, когда, казалось, враг уже бежал, обратили внимание на неподвижно лежащего парламентёра Володьку Лаптева. Не дыхал. Было желание тут же вскочить на коней, догнать, поквитаться за смерть товарища, но Семён остановил.

– И без того хватит кровушки православной на сегодня, а вы ещё хотите. Не стоит. Надо думать, как осаду выдержать. Чую, вернутся большевики по наши души с большими силами, и нам конец.

Накаркал! Вернулись на следующий день с утра, но уже с солдатами, пошли на приступ деревеньки. Но не тут-то было! Не лаптём щи хлебали хозяева в Пустошке! Многие прошли по две войны – японскую и германскую и кое в чём разбирались. Что-что, а стрелять умели! С последней войны пришли с винтарями, так что оружие было и пользоваться им грамотно мужики умели.

Вошли в деревню большевики, а она пуста! Ни единой живой души! Только деревенский юродивый Федя Сымон месил ногами грязь на улице, приставал к солдатам, хватал за стремена, бежал рядом с конём, просил закурить. И всё!

– А где народ? – спрашивал его пожилой усатый командир.

– Дай закурить, скажу.

Подал юродивому кисет, тот отсыпал, не скупясь, хорошую горсть табаку себе в карман, не торопясь, обстоятельно скрутил папиросу.

– Где народ? – терял терпение командир. – Говори, курить-то тебе дали. Вон сколько отсыпал табачку. Знаешь, где все жители?

– Знаю, – сильно затянувшись, Федя двинул вдоль по улице.

– И где?

– А нету! – с застывшей на лице блаженной улыбкой отвечал Федя.

– Не-ту-ти!

– У-у, окаянный! – замахнулся командир плетью на Федю, но так и не смог ударить, пожалел. Что с него взять? Юродивый, он и есть юродивый.

Красноармейцы проверили избы: всё имущество, посуда на месте. Даже в печках стояли чугунки с обедом. Заглянули в амбары – пусто. Ещё часа три отряд находился в деревне, потом выдвинулся в лес, занялись его прочёсыванием. Вот там-то и были обнаружены жители взбунтовавшейся деревеньки.

Женщины, старики и дети вышли из леса и по образованному коридору ушли по домам. Мужики остались в лесу, заняли оборону.

Спешились, попытались с ходу взять их, не удалось. Оставив убитыми пятерых солдат, командир срочно отправил нарочного в район за подмогой, своим отрядом старался блокировать бунтарей, зажать их между болотом и старой лесопилкой.

Ефим собирался идти на луга за волами, как над Вишенками набатом загудело било: пожар! Опрометью выбежал на улицу, крутил головой в поисках дыма, но нет, над деревней стоял чистый весенний день. Люди бежали в сторону бывшего общинного дома, в котором теперь заседал местный Совет во главе с Кондратом-примаком и Никитой Семенихиным.

Данила, дед Прокоп тоже были на улице.

– Не знаешь, паря, к чему это? – старик присоединился к парням, направился вместе с ними к Совету.

Навстречу им попались два всадника, что в охлюпку пронеслись по улице и тут же скрылись в лесу по дороге в Борки.

– Так это ж Кондрат-примак и Никита Семенихин, – удивлённо воскликнул Данила. – И куда их понесло? Даже сёдла не накинули. Спешили, что ли?

На площади перед Советом уже собрались почти все жители деревни. Мужики и парни стояли отдельной группой, курили, женщины и девчата столпились у крыльца. Детвора носилась между ними, поднимая ненужный шум и пыль босыми ногами.

На крылечко вышли Никита Кондратов с мельником из Пустошки Павлом Большовым. У Павла за спиной была винтовка, на ремне висел подсумок с патронами.

– Гражданы! Земляки! – привыкший всю жизнь трудиться, Павел боялся говорить, потому как не умел, смущался, мял в руках шапку. – Я к вам за подмогой, Прохоров Сёмка направил, вот. Вы его добре знать должны.

– Знаем, знаем, – выкрикнул кто-то из толпы. – Моего деверя сродственник, как не знать. Чего он хочет? Об этом говори.

– Вот я и говорю, – ещё больше засмущался Павел. – Просит подсобить против солдат. Обложили они нас, как волков, у Данилова топила за панской лесопилкой.

– Погоди, дай я обскажу, – перебил Никита. – А то ты так и будешь тянуть кота за хвост. Мужики из Пустошки объединились, не дали продотряду зерно. Те призвали солдат, завязалась перестрелка, убили Володьку Лаптева, вы его должны знать. В отместку Сёмка Прохоров с мужиками положили троих служивых да коня пристрелили у них. Вот теперь отряд большой вошёл в Пустошку, окружил Семёна с его людьми в лесу, живыми не выпустят, грозятся кишки по сучьям на деревах развесить. Вот такие дела. Просит Семён помощи. Говорит, вместе и батьку бить легше, да и защитить себя надо от грабиловки большевистской. Наши советчики, вишь, как быстро смылись из деревни. Чует кошка, чьё сало съела. Даже эти, что амбар да склады охраняли, где-то пропали, второй день не видно.

– А я что говорил? – подался вперёд дед Прокоп. – Говорил я вам, что без кровушки православной не обойдутся новые властя. Так и получилось, по-моему.

– Не маши, дед, руками. Тут надо ружья брать да поспешать на помощь, – Иван Назаров, сорокалетний многодетный мужик, поднялся на крылечко. – Сёмка – мой кум, вы знаете. Не за понюшку табака гибнуть будут наши мужики. Надо помочь. Да и негоже, чтобы кто-то тут свои законы устанавливал, пригибал нас. Иль мы не православные, креста у нас нет?

– И крест у нас есть, и детей куча у тебя, – напали на Ивана женщины. – Ты подумал, кто ребятню твою подымать будет, как, не дай Бог, тебя, дурака, убьют? Настрогать-то ты настрогал их, а сейчас жену одну с ними оставить желаешь?

– А общество? Я же за общество страдать иду! – не сдавался, стоял на своём Иван. – Вот оно и должно позаботиться, если, не дай Бог, что. Там же православные, и мы друг за дружку живота, это, не должны жалеть.

– Всё правильно, – поддержал Никита Кондратов. – Что ж, мы и дальше будем терпеть грабёж новых властей? Кто, кроме нас, сможет защитить нас? Только мы сами, сообща. Не то от голода подохнем, зубы на полку сложим. Как потом голодным детишкам в глаза глядеть? Скажут, зачем же рожали, коль прокормить не можете.

Спорили долго, сошлись, что желающим надо будет собраться на выгоне. У кого есть берданки, да он струсил, пускай отдаст тому, кто пойдёт в бой за правое дело. Собралось семнадцать человек: кто с винтовками, что попривозили с немецкого фронта, кто с берданками. Двое пришли с вилами в надежде добыть оружие в бою.

Перед выгоном бабский вой стоял на всю округу: жёны не пускали мужей, ложились поперёк пути.

Дед Прокоп всю дорогу домой не отставал от Ефима и Данилы.

– Ладно, вы в родителев своих удались, трусливые чуток. Не хочете, и не надо, не ходите в Пустошку. Но мне винтовку дайте! Я с имя поквитаюсь за зернецо-то своё, ох, поквитаюсь!

– Да какая винтовка? – отмахивались от старика мужчины. – С чего ты взял, что они у нас есть?

– Так я ж видел, как вы в тряпки прятали их за огородами, когда с войны пришли!

– О-о! Вспомнил. Да мы их обменяли в тот же год на туфли сафьяновые для жёнок, – выкручивались Данила с Ефимом.

Не поверил дед и уже вскорости, обиженный, но гордый, вышагивал по деревенской улице в сторону выгона с вилами-тройчатками на плече.

– За старухой присмотрите, если что, – крикнул на прощание. – А я уж за вас постараюсь, не осрамлюсь, как некоторые.

И правда, не осрамились мужики с Вишенок. Павел Большов вывел подкрепление прямо за спину солдатам, с тылу, как и было договорено раньше, а тут и с фронта пошли повстанцы во главе с Семёном Прохоровым. Отбили у большевиков коней, перекрыли им подход до коновязи, а тем деваться некуда, леса-то не знают, каждого куста боятся, шарахаются. Вот и бросились врассыпную по лесу. Что с них возьмёшь: солдатики молодые, необученные. Чуть жареным запахло, так сразу в панику и тикать! Семерых поймали, разоружили. На деда Прокопа один красноармеец молоденький выскочил, увидал грозного старика с вилами наперевес, от неожиданности или от страху оторопел. Но этого времени хватило Прокопу Силантьичу, чтобы мёртвой хваткой ухватиться за винтовку солдатика, вырвать из рук. И теперь он важно расхаживал с настоящим оружием, отдать кому либо из молодых повстанцев категорически отказался.

– Винтарь добыл в бою! Трофей, как же я тебе его отдам?

Хотели, было, под горячую руку всех пленных в расход. Мол, попади им мы, они бы не менжевались, к стенке бы поставили, и хоть трава не расти, наши не пляшут.

И снова Семён рассудил, что это такие же крестьянские парни, как и они сами, попали под призыв, не по доброй воле в Красной армии оказались. И то! Подневольные, куда им деваться? Не спереди, так сзади, а им всё равно горячо. Всё правильно, но просто так отпустить вроде не с руки. Тумаков всё ж таки надавали и только потом отпустили. Ну, это даже не со зла, не из-за вредности, а для очистки совести и чтоб другим неповадно было.

А вот командира их упустили, ускакал, как чёрт, на гнедом жеребце. Когда летел по деревенской улице, наперерез коню кинулся юродивый Федя Сымон, повис на уздечке, просил:

– Дай закурить.

Со всего маха, с оттяжкой прошёлся саблей командир, и покатилась Федина голова по грязи, как кочан капусты.

После последних событий в Пустошке народ в деревнях понял, что и они представляют силу, могут себя защитить. Но поняли и ещё одно, о чём старались не говорить вслух, однако помнили об этом всегда: сугубо мирные люди-хлебопашцы перешагнули какую-то черту, что до некоторых пор удерживала их в иной ипостаси – мирных, неагрессивных, жизнелюбивых людей. Стали убийцами, что само по себе уже нонсенс, не соответствует их природному, христианскому представлению о жизни. Убить человека, своего человека, говорящего с тобой на одном языке, думающего по-твоему? Не врага иноземного, посягнувшего на твою Родину, родных и близких, а своего славянина-христианина? И за что? За кусок хлеба, по большому счёту! Русский человек убивает русского человека за корочку хлеба? Не дикари ль мы после этого?

Когда новость о восстании крестьян в Пустошке докатилась до Макара Егоровича, тот сразу же кинулся к своему другу отцу Василию. Не укладывалось в голове: как такое могло случиться? Кто виноват или что стало причиной братоубийственной войны среди русских мужиков? Кто тот злой демон, что стравил сына с отцом, брата с братом?

– Остынь, друг мой, – батюшка прекрасно понимал товарища, но вот так сразу скоропалительных выводов делать не спешил. – Не торопись, Макарушка, повремени маленько. Дай остыть эмоциям, дай срок, и время расставит всё по своим местам. Сейчас легше всего назвать врагом ту или иную сторону. Но будет ли это правдой?

– Не томи, Василий Петрович, – Щербич пожал плечами, и непонятно: то ли соглашался с товарищем, то ли нет. – Говори сразу, что думаешь. Не тяни из меня жилы.

– Хорошо, Макар Егорович. Как скажешь. Только не жди от меня истины в последней инстанции, не дождёшься. Я – не пророк и не оракул. Я – такой же человек из плоти и крови, как и все остальные, но, в отличие от тебя, пытаюсь разобраться и, что главное, не обозлиться сердцем.

– Что ты вокруг да около? Я же не курсистка, чтобы вдалбливать, разжёвывать мне прописные истины. Или тебе не понятен мой вопрос? Так и скажи, а не тяни кота за хвост.

– Не злись, душа моя. Давай вместе разбираться будем.

Чай на столе давно остыл, а конца разговору так и не предвиделось.

– Мы чью правду знаем? – вопрошал священник, пристально вглядываясь в собеседника.

– Нашу, крестьян наших. Они защищают своё, своим трудом выращенное.

– Правильно! – соглашался с ним отец Василий. – И гнев их праведный, так, нет?

– Да.

– То есть ты оправдываешь действия повстанцев?

– Да.

– Я тоже. Но скажу тебе другую правду, а она проста: новой власти кормить нужно народ, страну, армию, рабочих в городах. Так?

– Так.

– И это тоже правда?

– Да.

– А ей в Пустошке Сёмка Прохоров со товарищи не даёт добровольно хлебушек, а кормить-то народишко власть обязана?

– Да.

– Так что ж этой власти делать, как не силой забрать у одних да разделить среди всех, спасти жителей своей страны? Согласен, что власть должна взять силой?

– Да.

– Так что ты раздакался? А вот сейчас скажи мне, раб Божий Макар, как на духу: а истина где?

– А хрен его знает, где она эта истина, – зло стукнул кулаком по столу Макар Егорович. – Я к нему за советом, а он ещё больше запутал.

– Я тоже не знаю, Макарушка. Вот только не к кому бежать за советом, вот я и решил повременить с поиском правых и виноватых, полагаясь на великого, мудрого и справедливого судью – время! Оно, именно оно рассудит, расставит по местам, воздаст по заслугам. Но не сразу. А теперь, сейчас воспринимаю события как данность, и не более того. Ужасаюсь, скорблю, молюсь за лучшие времена и терплю. Богом дана нам такая жизнь, будем её проживать не ропща.

Власть притихла. То ли смирилась, что вряд ли, то ли накапливала силы. Все понимали, что такое противостояние добром не кончится. Большевики ни за что не согласятся с потерей контроля над взбунтовавшейся деревней. Но и Пустошка просто так сдаваться не планировала, не собиралась. За версту до деревни были выставлены посты и секреты, почти каждый день до работы или вечером после неё Семён собирал ополчение, отрабатывали различные варианты защиты села. Помимо этого, организованно провели посевную, помогли тому, кто потерял кормильца за время противостояния.

На самых опасных направлениях были вырыты окопы, ходы сообщения в полный профиль. Затаились. Ждали.

В Вишенках из амбаров решили, было, разобрать оставшееся зерно по домам, благо, властей не было уже который день, и зерно никто не охранял. Но тут вмешался случай, и всё оставили как есть.

Макар Егорович Щербич в последнее время от безделья не находил себе места. На приусадебном участке всё уже посажено и посеяно, а дальше что?

Невестка Лиза ходила ребенком, сын Степан всё чаще пропадал из дома, появлялся к вечеру в хорошем подпитии. Стал перечить отцу, грубить жене. Несколько раз Макар Егорович пытался поговорить серьёзно с сыном, но натыкался на глухую стену непонимания, а то и открытой обиды, переходящей во вражду. Днями находиться дома сил не было. Деятельная натура искала выход, применение своим способностям. Но и сильно болела душа, глядя, как бесхозяйственно, спустя рукава обращались с его бывшим имуществом, землёй новые владельцы. Отдыхал душой и телом в молодом саду, где хозяйничал Данила, да на винокурню заходил с удовольствием.

В этот раз он зашёл в Вишенки, решил найти рыбака Мишку Янкова, заказать ему свежей рыбки: Лиза будет рада.

На площади у сельского Совета толпились люди, шло жаркое обсуждение какого-то вопроса. Макар Егорович встал в стороне, не вмешивался. Но его заметили, обратили внимание.

– Макар Егорович, – обратился к нему Никита Кондратов. В отсутствие большевиков он исполнял обязанности старосты деревни.

– Рассуди, ты калач тёртый: стоит ли, нет возвращать зерно из амбара по домам?

– Ты о каком зерне речь ведёшь, Никита Иванович?

– Что продотряд изъял у наших хозяев. Часть вывезли в район обозами, остальное лежит. Вроде на посевную оставляли новые власти, да, вишь, скрылись бесследно куда-то. Вот и не знаем, как быть?

– Не с руки мне вмешиваться в ваши дела, ещё не так поймут, – Щербич сделал попытку уйти с собрания.

– Погоди, погоди, Макар Егорович. Твоё состояние я понимаю, – остановил его Никита. – Только не время обидки корчить или изгаляться над чужим горем. Если дураку взбредёт посмеяться над тобой, извини его. Что с дурака возьмёшь? А нам твой совет нужен, это правда. Мне, по крайней мере. Не обессудь.

– Говори, Макар Егорович, – зашумели в толпе. – Чего там. Мы тебя всегда уважали. Хозяин ты, этим всё сказано.

– Ну спасибо, православные, – Щербич не ожидал такого отношения к себе. Чуть не прослезился, но вовремя взял себя в руки. Оказывается, людей он плохо знает, не такие уж они и забитые. И им не чуждо всё человеческое.

– Скажу, но не обижайтесь: вдруг кому-то не по нраву придутся мои слова.

– Говори, Егорыч, – дед Прокоп на этот раз был с Марфой. – Говори, если кто против вякнет, заткнём глотку, – разошёлся старик, но его вовремя одёрнула соседка.

– За всех не говори, дедунь.

Пришлось Макару Егоровичу подняться на крылечко и оттуда говорить. На него смотрели десятки пар глаз, с интересом ждали.

– Допустим, – начал Щербич, – вы заберёте зерно обратно. У кого и сколько изъяли? Я знаю, что у кого-то больше, у кого-то меньше. А сколько? Вот и оно. Начнёте друг перед дружкой завышать свою долю, рвать один у другого. Кому-то обязательно не хватит, кто-то не доберёт своё, станете брать за горло. Вот и вражда между вами, вот и станете врагами. Так я говорю или нет?

– Так, всё так, твоя правда, – толпа одобрительно загудела.

– Даже если разделите, вы же его прожрёте, потому как отсеялись уже все справные хозяева. А по осени к вам снова придут продотряды и опять изымут хлебушко. Вот чтобы этого не было, предлагаю организованно общиной кинуть это зерно в землю. По осени его же и сдадите государству, а ваши амбары останутся в целости. Или хотя бы возьмут меньше, поскольку вы план свой выполните общинным хлебом.

– Мыслю говорит человек! – первым одобрил такой расклад дед Прокоп. – Как молитву читает.

– Правильно сказал, – поддержали и остальные. – Вот кого бы к нам в командиры.

– А то! И правда. Оставайся, Макар Егорович, да руководи, – радостно подскочил Никита Кондратов. – А то на меня всё взвалили, а у меня ума-то не хватает. Примака уже и след простыл, да и не нужен он нам. От него больше вреда, чем пользы.

– Нет-нет, – запротестовал Макар Егорович. – Хватит с меня. В одну реку дважды войти нельзя.

– Так река-то не та! – заговорили в толпе. – Там своя река была, а здесь общинная.

– Уважь, Егорыч, – больше всех рад был такому повороту дела дед Прокоп. – С тобой же хоть поговорить, хоть поспорить можно. И голова у тебя на месте. Да только за то, что ты в друзьях с отцом Василием ходишь, уже уважать тебя надо.

Как не отнекивался Макар Егорович, а пришлось сдаться. Решено было отправить по настоянию нового старосты, так теперь будет называться выборная должность Щербича, гонца в волость, в Слободу к Сидоркину Николаю Ивановичу. Он обскажет председателю Совета, что вместо сбежавшего неведомо куда Кондрата-примака главным в Вишенках народ выбрал Макара Егоровича. Если потребует протокол собрания, его составит сам новый староста. А в ближайшее время Макар Егорович приедет в Слободу и встретится с Николаем Ивановичем, там и обговорят всё.

Когда Щербич заскочил к отцу Василию, чтобы поведать о своём новом назначении, спросить совета, получить благословение священника, батюшка заметил с улыбкой:

– Вижу, верят в тебя люди, и ты их любишь, и землю нашу любишь. Это судьба, Макарушка. Тебе потребуется недюжинные силы физические и душевные, чтобы лавировать между властью и крестьянами в это непростое, жуткое время. Занятие это неблагодарное, но нужное, полезное. Не сразу всякий сможет по достоинству оценить, а лишь со временем. Да хранит тебя Господь, добрый ты человек! Я верю в тебя.