Текст книги "Вишенки"

Глава 11

Вторую неделю в окружённой Пустошке идут бои. Отзвуки выстрелов долетают и сюда, на окраину Вишенок. Народ высыпал на улицу, столпились, стоят кучками, с содроганием вслушиваются в непрекращающуюся стрельбу. Господи! Кто бы мог подумать, в страшном сне не могло присниться, что война полыхать будет за околицей!

Многие мужики из Вишенок, Борков, Слободы, других окрестных деревень там, в Пустошке. А вчера туда же на помощь восставшим крестьянам прошёл конный отряд вооружённых людей из Смоленской губернии. Командовал ими бывший староста Вишенок Логинов Николай Павлович. Задержались ненадолго, но успели поговорить с сельчанами.

Логинов, узнав, что руководит сейчас общиной в деревне Щербич Макар Егорович, был несказанно удивлён.

– Неужели? Неужели совесть заговорила? Как это ты решился?

– Я не забыл тех слов, что сказал ты мне на прощание, – Макар Егорович не стал уклоняться от встречи со старым, хотя и бывшим товарищем. – А меня избрали жители, попросили. Не смог отказать.

– Обиделся? Так ты заслужил их, батенька. Вот видишь, простые мужики понимают, восстали против большевиков, а ты? Опять соглашательская политика? Узнаю труса и нерешительного человека Щербича. И как только ты смог с таким характером достичь успехов в коммерции? Правду говорят люди, что на крови богатство твоё было замешено, вот и не пошло на пользу. Легко пришло – легко расстался.

Желваки заходили на обветренном лице Макара Егоровича. Порывался, было, что-то ответить резкое, грубое в оправдание, но сдержался, опустил голову.

– Видишь, и сказать нечего, – довольный произведённым эффектом, Николай Павлович смотрел победителем на притихшего собеседника.

– Почему же? Есть что сказать, только боюсь, поймёшь ли? – оторвал взгляд от пола Макар Егорович, смело, с вызовом глянул в глаза Логинову. – Ты же видишь жизнь сквозь личные амбиции, тебе наплевать и на новые власти, и на старых друзей, и на крестьян.

– Вот как?! Ну-ну, поясни! – Николая Павловича неприятно резанули слова Щербича. – Говори, говори, послушаю.

– А не обидишься? За наган не схватишься?

– Что, жить хочется?

– Представь себе – хочу жить! И вот эти люди, что ты ведешь на смерть, тоже хотят жить. И ты тоже хочешь, но, повторяю, твои личные амбиции затмили твой разум. Без лишней скромности скажу: да, я пользуюсь авторитетом у местных жителей и в Борках, и в Вишенках, и ты об этом не хуже меня знаешь. Я мог бы поднять людей, повести их на защиту моего имущества, богатства, но я этого не сделал и делать не буду. Могу вот сейчас выйти из комнаты, позвать за собой и гарантирую, что абсолютное большинство пойдёт за мной. Я это не к тому, что перед нами безмозглое стадо, а я вожак. Нет, я уважаю и ценю в них в первую очередь людей, понял, повстанец, лю-дей!

Макар Егорович замолчал, нервно сжимая кулаки.

– Но я этого делать не буду, не-бу-ду! И знаешь почему? В этом наше с тобой коренное, главное отличие. Не обижайся, выслушай. Надеюсь, поймёшь.

– Говори, не такой уж я тупой, как ты думаешь, – подался вперёд Логинов, однако тень недовольства пробежала по его чисто выбритому, мужественному лицу.

– Ни одна царапина на теле, ни одна капля крови вот этих людей, что толпятся за окном, – Щербич повёл рукой в сторону улицы, – не стоят всего моего богатства, дорогой Николай Павлович! Это моё жизненное кредо, понял? В отличие от тебя, я не хочу рисковать человеческими жизнями. А ты куда их ведёшь? На смерть? Во имя чего? Чтобы снова стать старостой деревни? Какая чушь! Неужели смерть твоих подчинённых, а вернее, обманутых тобою людей стоит твоей должности? Чтобы возвыситься над ними, ты с лёгким сердцем отправляешь их на гибель. Ради чего? Вот и выходит, что твоё богатство, твои амбиции замешаны на крови. Большевики власть держат на штыках, на народной крови. И ты туда же. И какая между вами разница?

– Да-а, я знал, что ты трус, но никогда не думал, что ещё и демагог, – гость встал, прошёлся перед сидящим за столом Макаром Егоровичем. – Сиди-сиди, может, когда-нибудь и высидишь царствие небесное, Исусик! Но когда мы вернём власть, я не предложу тебе даже должности младшего конюха убирать конюшню от конского дерьма.

– И на том спасибо, – негромко ответил Щербич. – Все мы из дерьма скроены, слеплены. Только у одного чуть больше, у другого – чуток меньше. Вот и вся недолга.

– А у тебя никогда не возникала мысль, что с волками жить, по-волчьи и выть надо? Что клин вышибается клином? Что как поют, так и отпевают?

– Это ты, батенька, к чему? – не понял Макар Егорович.

– Ведь тебя наклонили, унизили, силой оружия отняли у тебя всё. Так и ты проделай с ними то же, что и они с тобой! Не дай себя унизить! Забери своё силой. Настал момент в жизни каждого здравомыслящего человека в России подумать о будущем, поступиться принципами, когда на кон поставлено будущее страны, наше, моё, твоё, наших детей, внуков. И потом, кто списал, выбросил на свалку, исключил из человеческой жизни такие понятия, как честь? А тебе не кажется, что всё это, что я перечислил, возможно, и стоит жизней кого-то из нас? Во имя будущего. Во имя нашей свободы. Или ты готов прозябать, цепляться за жизнь на коленях, как пресмыкающаяся тварь? «Ах, только бы меня не тронули!». Вот в этом ты весь! И никакие громкие слова не убедят меня в обратном. Загляни в себя как-нибудь, в душу свою загляни. И если ты не потерянный человек, ты обязательно застыдишься себя самого, да-да, тебе станет стыдно за твои унижения, за поруганную честь. За отнятое богатство, за потерянное ощущение себя как личности, а не твари. Тьфу!

Расстались, не попрощавшись, как чужие, незнакомые люди.

С прибытием подкрепления из Смоленской губернии перевес сил резко изменился в сторону повстанцев. Регулярные части снова отошли к району, а в Пустошке наступил временный мир. Все прекрасно понимали, что власть никогда не оставит у себя под боком осиное гнездо, рассадник нестабильности. Сделает всё, чтобы подчинить себе неспокойный район, восстановить статус-кво.

Командование объединённых повстанческих сил перешло к Логинову Николаю Петровичу. Тотчас было решено провести принудительную мобилизацию населения в крестьянскую армию по окрестным деревням и за счёт этого пополнить её ряды. И чтобы расширить зону влияния, решили освободить от коммунистов весь район, а потом двигаться и на область, объединившись со смоленскими повстанцами, создать свободную от большевиков крестьянскую республику.

Данила был в огороде, вскапывал землю под грядку, когда увидел, как во двор Ефима въехал вооружённый всадник, спешился, привязал коня к плетню.

Молодой, чуть больше двадцати лет, с лихо закрученным чубом, в запыленных хромовых сапогах гармошкой. Плисовые штаны нависали над голенищами, пузырились. Наган, сабля и укороченная кавалерийская винтовка дополняли богатый наряд вояки.

– Эй, хозяева! – громко, требовательно постучал рукояткой нагайки в окно. – Где хозяин?

– Чего тебе? Нет хозяина, на работе он, – Глаша вышла из дома, остановилась на крылечке, с любопытством рассматривая гостя.

Чистое, без единой морщинки, чуть загорелое, с правильными чертами лицо молодой женщины, чувственные, слегка пухлые губы, большие, выразительные, чуть-чуть удивлённые глаза, дуги-крылья бровей, статная, ладная фигура, которую не скрывали, а ещё более ярко подчёркивали приталенная кофта, длинная в складку юбка – всё это бросилось в глаза парню, затуманило.

Кровь ударила в голову, застучала в висках, разлилась по телу, дрожью отозвалась снизу доверху. И больше уже никого и ничего не видел, не понимал. Перед ним маячила вот эта удивительной красоты женщина, желанней которой он ещё не знал, которую хотел, страстно и немедленно, вот сейчас, вот здесь!

Расставив руки, парень молча пошёл на хозяйку, пожирая глазами.

Глаша в испуге отшатнулась, сделала попытку увернуться, проскользнуть под руки. Но он поймал, прижал к себе, принялся исступленно целовать ускользающее лицо женщины, продолжая теснить за хату, к сараю.

– Пусти, пусти, гад! – вырывалась Глаша, молотила кулаками по спине насильника. – Помоги-и-ите! Ой, Господи, да что ж такое?! Пусти, скотина!

– Ну-ну, любушка, – парень повалил её на землю, припал к ней, осыпая поцелуями.

А руки в спешке рвали на ней одежду, задирали юбку. Потом вдруг на мгновение отшатнулся, принялся трясущимися руками снимать с себя винтовку – мешала.

– Спаси-и-ите, помоги-и-ите! – кричала Глаша, не в силах совладать с насильником, уворачиваясь от слюнявого мокрого рта, продолжала колотить по спине, упиралась в грудь, пыталась царапать тому лицо.

А он уже спустил плисовые штаны, елозил между ног женщины, жарко дыша.

Данила перемахнул через плетень, влетел к соседу. Отчаянные крики Глаши звали на помощь, молили о спасении. Как назло, под руку ничего стоящего не попадало, а тут вдруг увидел лежащую у избы винтовку.

Не долго думая, с силой опустил приклад на голову парня, потом добавил ещё раз. Хруст проломленного черепа слился с треском лопнувшего приклада. Парень обмяк, издав тяжёлый, с хрипотцой выдох и затих.

Глаша сидела, прислонившись спиной к стенке избы, безучастная, с окаменевшим лицом, с невидящими от слёз глазами.

– Вот тебе раз! – дед Прокоп вчера прибыл на побывку с фронта, отдыхал дома, а сейчас прибежал к соседям, заслышав крики Глафиры о помощи.

– Этого ещё не хватала Глашке, – понял сразу, что здесь произошло. – Только-только девка приходить в себя стала, так этот хряк теперь… Вот незадача.

– Вот что, дед, – Данила нервно повёл взглядом вокруг, остановился на коне. – Конь нас выдаст, надо его спрятать. Да и этого придурка бы убрать с глаз долой, закопать гдей-то.

– Давай ко мне в хлев коня, – предложил старик. – А утихнет, так в хозяйстве лошадка пригодится.

– А вдруг ржать станет? Выдаст, как пить дать, выдаст.

– И то правда. Но пока пускай постоит в хлеву, глаза не мозолит. Я травы ему кину, пусть жуёт, рот заткнёт.

Дед спрятал коня, а Данила сначала отвёл Глашу в дом, потом замотал труп в рядно, и вдвоём с вернувшимся стариком поволокли огородами к омуту. Привязали на ноги камень, спустили в воду. Винтовку с лопнувшим прикладом, саблю отправил туда же следом. Наган переложил себе в карман.

– А теперь, паря, падай на коня, гони к Фимке на винокурню, – наставлял старик Данилу. – Пускай на время спрячет в конюшне.

– А чего они по дворам ходили? – спросил Кольцов.

– Так, это, сейчас скажу, – дед собирался с мыслями. – Мо-би-ли-за-ция, холера её бери. В армию набирают силью мужиков против большевиков воевать. Вот и этот приехал забрать хозяина. Ты ба, Данилка, схоронился на всякий случай, а то не ровен час загребут.

– Хорошо, Прокоп Силантьич. А ты-то как? Может, и ты спрячешься от греха подальше?

– Дурак ты, Данилка. Я их на ложный след пущу, если что. Шукать ведь будут пропажу, а тут и я, всё обскажу, объясню на пальцах что да как.

Глаша дома сняла с себя рваную одежду, переоделась и теперь стояла на крылечке, недоумённо озираясь.

– А гдей-то этот? – спросила тихим голосом мужиков, когда они зашли во двор.

– Как где? – недоумённо переглянулся дед с Данилой. – Ушёл. Оклемался и ушёл.

– Правда?

– Вот тебе крест! – побожился Данила.

– Чтоб мне с места не встать, – старик даже перекрестился. – Обматерил нас на чём свет стоит и убёг, холера его бери. Но и ты, шалава, меньше бы серёд чужих мужиков лицом своим красивым светилась, итить твою в под дых! Через тебя и я грех взял на свою душу.

– Какой же грех, деда? И что я плохого сделала? Я же на свой двор вышла, а ты так меня обозвал. Не стыдно?

– Ну-у, стыдно, не стыдно. Понимать должна, что чужаки деревню заполонили, а ты вон какая красавица. Могла бы лишний раз схорониться.

– А тот бандит правда ушёл?

– Не, не ушёл, а ускакал. После моей оплеухи кто ж ещё может тут оставаться? А ты как будто жалеешь, а, Глафира? – прищурился старик и плутоватая улыбка застыла на бородатом лице.

– Что ты, что ты, дедушка! – засмущалась, покраснела Глаша. – И как только язык у тебя повернулся такое сказать?

До них стало доходить: женщина в горячке не до конца поняла, что здесь только что произошло с незадачливым воякой, и не стали её разуверять.

– Вот и ладненько, – продолжили разговор уже без Глаши. – Пускай живёт в неведении, так легше и ей, и нам. А ты, Данилка, скачи. Бери коня и скачи. Искать будут пропажу, а я уж тут как-нибудь сам разберусь.

– Фимке ни слова, дедунь? – то ли спросил, то ли посоветовался Кольцов.

– Могила! Пускай, если схочет, Глашка сама расскажет. Наше дело – сторона.

Прокоп Силантьевич чинил плетень, поминутно поглядывая вдоль улицы: не ищут ли вояку повстанцы? Но нет, тихо в деревне. Разве что разорвётся тишина криком отчаяния женщины, у которой уводят мужа на войну, и опять утихает всё.

Аисты клёкотали на сосне, что стоит над обрывом у Деснянки, несколько пар парили над лугом. Тихо.

Но вот показались вооружённые всадники, заходят во дворы, тут же возвращаются к лошадям, едут дальше.

– Добрый день, батя, – плотный, грузный всадник остановился у плетня. – Как здоровье?

– Спасибо, сынок. И тебе не хворать, – не отрывался от работы старик.

– Ты, это, не видел нашего одного, молодого, на гнедой лошадке?

– Подъезжал один, точно, – ответил дед, с трудом разогнув спину.

– Спина, холера её бери. У тебя не болит, нет? – поинтересовался у мужчины. И тут же продолжил, не дожидаясь ответа: – Да откуда она может у тебя болеть? Вишь, боров какой! И как только конь тебя носит? А баба терпит, ай нет? – хитро прищурился, уставился невинными плутоватыми глазками на всадника. – Небось ходок, а? Э-э, вижу и так, что ходо-ок ещё то-от!

– Ты, это, старик, мозги не заговаривай, – отмахнулся мужчина. – Ты мне скажи: видел нашего одного на гнедом коне?

– Видал, – ответил дед и снова принялся чинить плетень, давая понять, что он обижен невниманием к своей персоне, продолжая бубнить под нос. – Ездиют тут всякие, а ты запоминай, отчитывайся. Как будто царские урядники, итить их в коромысло. Нет, чтобы поговорить по-хорошему, новости рассказать, табачком поделиться, шутки пошутить. Так сразу: «Видел?». Конечно, видел.

– Ну-ну, расскажи-ка, батя. Да не обижайся, холера тебе в бок, какие-то все обиженные у вас в деревне.

– Не-е, у нас тут полудурки одни. Это у вас все важные, умные. Куда нашим до ваших, что на ходу подмётки рвут, соплёй ворон с небес сшибают. Мы уж так уж как-нибудь. Нам бы замуж, раз беруть. Вот в Пустошке мужики, не нам чета! Бывалыча, сойдёмся стенка на стенку, а их-то, мужиков, меньше нашего почти в половину, а они же нам сопатки понабьют. Вот такие дела, – гордо закончил старик.

– Как это? – удивился всадник. – Вас же больше, сам говоришь.

– Так у них, паря, ещё и бабы с девками своим мужикам помогают, вот так! Дерутся наравне. Бывало, к тебе она кинется такая красивая, сиськастая. Ты на неё зенки впялишь, слюнку глотаешь, потому как чужая баба завсегда вкусней собственной, а она тебе ка-а-ак даст колом промеж глаз или ещё хуже – промеж ног, зараза, целит с умыслом, и всё – винтом в землю врезаешься! Похлеще отца Василия окрестит. Вот так-то вот, а ты поговорить не хочешь.

– Ладно, не обижайся. Так видел?

– Я и толкую, что видел. Не так давно вот так же, как ты, подъезжал, я как раз курить собрался. Дай, думаю, попрошу табачку, сам знаешь, чужой табак как чужая баба, – завсегда крепче. А он, не слазя с коня, как барин, мол, как проехать на Слободу, а оттудова – на район? Я ему про табачок заикнулся, так он, паразит, сделал вид, что не слышит, холера его бери. Да зенками бесовскими как зыркнет на меня, как будто я это не я, а лепёшка коровья. Обида, конечно, меня взяла, плюнул я на его табак. Знаешь, мил человек, у таких гадких людей и табак под стать – гадкий. Ну, я и показал. Он тут же перемахнул через плетень, только я его и видал. Ты, надеюсь, не такой? Табачком богат? Угости, попробую.

– Точно? Не брешешь? Не врёшь? – но кисет вынул из кармана, подал старику.

– Точнее только галка сверху гадит, а врёт кукушка, да собака брешет, – обиженно ответил старик. – Это ж сказать такое! Брешешь? Это я-то брешу? Да у любого спроси, и тебе каждый скажет, что честнее деда Прокопа в Вишенках ещё не встречалось. Разве что отец Василий подстать мне – такой же сурьёзный, так он в Слободе, а я – здесь, один на всю деревню. А то – брешешь, тьфу, Господи. И как таких людей земля носит? Со мной сам батюшка за руку здоровкается, а этот приехал чёрт-те откуда, и туда же – вишь ли, омманываешь!

– Вот же гад! – зло произнёс всадник, сплюнув на дорогу. – Убёг всё-таки, сволочь! А всё прикидывался идейным, тьфу, твою мать! Вот и верь после этого людям на слово.

– А что он натворил? – поинтересовался Прокоп Силантьевич. – Чего вы его так ищите? Если б знать, я ба его стянул с коня за штаны плисовые.

– Точно, он! Я ещё сомневался, а раз ты говоришь за штаны плисовые, то точно, он!

Мужчина сделал, было, попытку слезть с коня, но почему-то передумал.

– Сбёг! Вот что натворил. Отправил мужиков подогнать на площадь, а сам… Вот же гад! – в который раз заматерился всадник.

– И как теперь перед Николаем Павловичем оправдываться? Вот незадача.

Дед Прокоп сворачивал самокрутку трясущими руками, просыпал табак на землю, смотрел вслед ускакавшим повстанцам.

– Кажись, пронесло, слава тебе Господи, – перекрестился, потом секунду-другую прислушивался к себе и вдруг произнёс:

– Кажись, и меня пронесло, итить твою в коромысло, как у плохого солдата перед боем. А тут после, – столкал недокрученную папиросу обратно в кисет, резво побежал за хлев, на ходу развязывая бечёвку на холщёвых штанах, шоркая лаптями по земле.

Последние зёрна овса бросили в землю, когда регулярные части уже преследовали отступающих повстанцев, как раз после Троицы.

Сначала через Вишенки прошли остатки отряда из Смоленской губернии. Следом по своим домам разбежались мужики с Вишенок, Борков, Слободы. И когда вечером кавалерийский эскадрон Красной армии вошёл в деревню, уже ничто не напоминало о том, что часть жителей поддерживала повстанцев.

– Ну-ка, скажи, батя, – к Щербичу, как старосте деревни, обратился командир эскадрона, не сходя с коня, – у тебя есть список, кто воевал против советской власти?

– С чего это? Я не приставлен следить за людьми.

– Это твоё упущение, – командир рукояткой нагайки коснулся плеча Макара Егоровича, пытаясь приподнять голову за подбородок. – И ты его сейчас исправишь, напишешь.

И тон, и само требование настолько обидно прозвучали для старосты, что его передёрнуло.

– Потрудитесь сойти с коня и разговаривать со мной как с должностным лицом! – еле сдерживая себя, произнёс Щербич, пристально глядя снизу вверх. – Я с вами коров не пас и собак не крестил, к счастью!

– Вот как ты разговариваешь с командиром Красной армии? – военный всё же соскочил с коня, передал повод ординарцу. – Та-ак! Ну-ка, ну-ка, говори дальше, недобитый буржуй!

Макар Егорович краем глаза видел, как вокруг них образовалась плотная толпа местных мужиков, чувствовал их молчаливую поддержку, готовность прийти на помощь. И понимал, что нельзя давать повод для лишнего конфликта. Стоило ему вот сейчас пойти на обострение, и неизвестно, чем это может закончиться. Поэтому попытался сгладить ситуацию.

– Вы меня простите, но я – хозяйственник, а не сыскное отделение. И ваше хамское обращение со мной может привести к нежелательным последствиям, вы это понимаете?

– Да ты никак грозить собрался? – командира понесло.

Только что вышедшему из боя, вкусившему победы, ему трудно было реально оценить реакцию местных жителей на своё поведение.

– Какое отношение ты имеешь вот к этим людям? – нагайка командира воткнулась в молчавшую толпу.

– Оскорбляя и унижая меня, вы опосредованно оскорбляете и унижаете моих подопечных, что единогласно избрали меня своим представителем, теперь вам понятно?

Только сейчас военный пристально вгляделся в толпу, увидел насупившиеся, напряжённые, решительные лица, однако остановить себя уже не мог, не позволяли гордость, апломб.

– Вы не понимаете, что вот таким хамским поведением отталкиваете от себя сторонников, приобретаете врагом. А оно вам надо? Может, вы и есть скрытый враг советской власти?

– Да, да… как ты посмел, меня, командира красного, революционного эскадрона?! – взмахнул плёткой над головой, как будто норовя ударить, перетянуть кого-то.

В это мгновение между ними встал Никита Кондратов, перехватил руку с плёткой.

– Погоди, командир! – заговорил негромко, но жёстко, с придыханием. – Ты тут свои бандитские законы не устанавливай, милок. Здесь многие прошли через армию, и что такое штык с винтарём в руках у русского солдата – знаем не понаслышке, знаем что по чём. За этим человеком стоит вся деревня, и не смотри на нас, что мы тихие. В тихом омуте, сам знаешь, что бывает. А ты думай, как лучше унести ноги, понятно я сказал? Мы же тебя не трогали, ты сам завёлся.

Наступила пауза, в которой каждая из сторон мысленно просчитывала свои шансы на успех.

– Вот видите, – Макар Егорович в очередной раз попытался погасить зарождавшийся конфликт. – Вы приобретаете врагов на чистом месте, а могли бы приобрести друзей. Так что учитесь вежливости, а испугать кого-то в Вишенках – пустая трата времени.

– Ну-ну! – командир повернулся, отыскал глазами ординарца с лошадьми. – Агеев! Ко мне!

И уже сидя в седле, решил оставить последнее слово за собой.

– Порубали бы вас, как капусту, субчики! Они ещё угрожать надумали.

Однако резко дёрнул за узду, выехал из толпы, и в тот же миг разнеслось над головами застывших мужиков:

– Эскадро-он! Рысью-у! За мной а-арш!

Щербич только теперь стал осознавать ту опасность, что мгновение назад нависла над деревней и которая удивительным образом разрешилась миром.

– А ты, Егорыч, ничего паря! – дед Прокоп восхищённо смотрел на Щербича, одобрительно качал головой. – Вот уж не думал, что ты лаяться умеешь, но как красиво, по-книжному, как пан Буглак. А я уж кулак раскачивал на всякий случай да вспоминал про винтарь.

– Расходитесь, чего собрались? – Макар Егорович устало вздохнул, направился в здание Совета. – Дурак у власти да ещё при оружии – это трагедия, – произнёс уже с крылечка, ни к кому конкретно не обращаясь.

Стоял в кабинете, смотрел в окно, как расходились люди, и вдруг на ум пришла мысль, что то уважение, та поддержка, которую только что почувствовал он со стороны крестьян, затмили его боль, обиду от потери имущества. А именно с ними в последнее время жил Макар Егорович. Как бы ни заставлял себя смотреть трезво на вещи, всё равно ежеминутно, ежедневно чувствовал боль в душе от утраты богатства, от потери мечты. Впрочем, вот именно, что потеря мечты, боль от этой утраты была сильнее, побеждала всё остальное. Зачем обманывать самого себя? Да, исповедовался, да, испросил благословения, но червь недовольства собой, какая-то заноза обиды сидела в нём постоянно. И вот сегодня как будто отпустила, стало легче на душе.

Стал разбираться в себе, в своих чувствах и понял, что уважение со стороны окружающих очень многое значит, для него, по крайней мере. Возможно, помимо уважения ещё появилась работа, занятие, ощущение нужности, необходимости своего существования на этой грешной земле. Появился смысл каждый день просыпаться с мыслью, что ты кому-то нужен, в тебе нуждаются. Так ли, нет? А может всё в комплексе и даёт стимул к жизни? Кто бы подсказал, посоветовал, рассудил? Может, к отцу Василию? Или к Николаю Ивановичу Сидоркину? В последнее время у них отношения и без того хорошие, ещё больше окрепли.

Председатель волостного Совета как никто другой был рад смене руководства в Вишенках. С приходом Макара Егоровича деревня перестала быть очагом напряжённости в отношении советской власти. Напротив, стала уголком стабильности. Пропали интриги, склоки, ссоры. И план по хлебозаготовкам на осень согласован. Притом Щербич настолько убедительно и грамотно расписал всё, что Николай Иванович только диву давался: как это он может так просто, красиво и доходчиво обсказать?

Правда, товарищ Чадов не верит Макару Егоровичу. Говорит, враг он советской власти, только затаился на время. Вот восставшей Пустошке сколько мужиков из Вишенок помогали? А ведь никого староста не выдал, как ни пытал его Чадов. Даже командир красного кавалерийского эскадрона Неверов жаловался на Щербича. Мол, только благодаря его, командира, революционной сознательности и выдержке не взбунтовались мужики из Вишенок, когда преследовали повстанцев. А всё из-за гонора старосты. Ещё бы чуть-чуть, и всё, резня бы была между кавалеристами и сельчанами. И ещё непонятно, чей бы был верх. И во всём виноват местный староста.

Но Сидоркин сомневается. Не похож Макар Егорович на смутьяна и буяна. Да, не принял душой советской власти, это правда. Но осознанно пошёл на сотрудничество с ней, а это что-то да значит.

И идею мировой революции не поддерживает. В этом коренные различия между Николай Ивановичем и Щербичем. Говорит, у рабочего и крестьянина в любой стране одна мечта: спокойно выращивать хлеб, растить детишек, зарабатывать на жизнь семье, а не играть в войну, убивать друг друга. Ну, это вопрос спорный, только староста не хочет даже разговаривать о политике, ищет любой повод прекратить разговоры и уйти.

Сидоркин прощает такое заблуждение Макару Егоровичу. Главное, он не враг советской власти, а сомневаться имеет право каждый. В то же время Сидоркин видит, что Макар Егорович предан своей деревеньке, своей земле, а это уже не перечит нормам и правилам советской власти. Напротив, патриотизм приветствуется, поощряется.

Вон сколько зажиточных, богатых людей покинули страну, уехали по заграницам, а он остался. Хотя мог, с его-то капиталами, что передал новой власти, смог бы безбедно жить где-нибудь у тихого ласкового моря и горя не знать. А он выбрал другой вариант. Только за это стоит уважать мужика, чего уж тут правду скрывать. И не примкнул к контрреволюционным силам. И опять-таки возможностей было хоть отбавляй. Но по тем сведениям, какими располагает Николай Иванович, Щербич не поддался на уговоры, не дрогнул, даже когда угрожали ему бывшие друзья-товарищи. И мужиков из Борков, Вишенок удержал от контрреволюционных выступлений, саботажа хлебозаготовок. Ну а то, что некоторые несознательные и поддержали повстанцев в Пустошке, причём тут Щербич? Он, что, направлял их туда, заставлял? Да он и стал-то старостой Вишенок, когда Сёмка Прохоров уже к этому времени буянил, сколотил своё войско, нанёс невосполнимый урон советской власти.

Но почему этого не видит товарищ Чадов, Сидоркину непонятно. И нападает на Макара Егоровича при любом мало – мальском случае, по поводу и без повода. Странно.

Вот и сегодня пристал к Сидоркину, заставляет арестовать Макара Егоровича, поместить в ВЧК да допросить его с пристрастием в рамках уголовного дела по мятежу крестьян, а там и к стенке поставить можно.

– Ты представляешь, товарищ Чадов, – убеждал председателя районного Совета Николай Иванович. – Мы с тобой этим арестом такую головную боль можем приобрести, что чертям тошно станет.

– Ты что, струсил? Перед тем как сказать такие слова, посмотри на свой партийный билет. Это уже соглашательская политика с чуждыми элементами. Ты идёшь у них на поводу, а это не подобает настоящему большевику.

– Николай Николаевич, дорогой мой! – Сидоркин прижал руки к груди, умоляюще смотрел на председателя. – Пойми ты меня, уважаемый товарищ! Это не соглашательство, а здравый смысл. Неужели нашей народной советской власти не нужны толковые хозяйственники?

– Нам нужны преданные делу партии люди. А ты чего боишься? Ну арестуем его, одним бывшим буржуем станет меньше, ну и что? Кому от этого станет плохо? Напротив, молодая Советская республика освободится от потенциального врага, и всё.

– Да какой же он враг? – Николай Иванович бегал уже по кабинету, от бессилия доказать свою правоту готов был завыть. – Это же очевидная истина, неужели не понятно?

– Хорошо, сядь, не сепети, я готов тебя выслушать, только без бабских истерик, дорогой Сидоркин.

Убедил-таки, вроде согласился товарищ Чадов с доводами Сидоркина. И то правда, как не согласиться, если Вишенки сейчас – самый стабильный населённый пункт, практически оплот порядка в неспокойном районе. А всё из-за чего? Только из-за того, что Щербич согласился возглавить сельскую общину, а Макар Егорович в округе пользуется непререкаемым авторитетом у большинства крестьянства. Это факт, с которым не поспоришь, кнутом не перешибёшь, а надо считаться. И как хозяйственник он непревзойдённый. Это когда ещё советская власть подготовит себе таких специалистов, а тут готовый, и работает на неё, власть народную, добровольно, а ему пытаются свернуть голову. Ну, не абсурд? Не о том ли говорит товарищ Ленин? Вот то-то! Он, Сидоркин то есть, вообще подумывает попросить Макара Егоровича взять под своё крыло и Борки. Вот тогда-то он принесёт ещё больше пользы, и это как раз будет соответствовать курсу партии большевиков на сближение с наиболее сознательной частью общества. А то, что Щербич – часть общества, да ещё такая сознательная, кто же станет спорить? Не с луны же он свалился.

Но если тронуть Щербича, арестовать, то ещё непонятно, как поведут себя мужики в Вишенках. Судя по всему, они за него горой. Тогда зачем дразнить собак? Будить лихо? Пускай молчит, пока оно тихо. Лучше использовать на пользу партии, на пользу родной советской власти.

– Уговорил, – согласился, наконец, товарищ Чадов. – Считай, что уговорил. Но это на твоей совести, Николай Иванович, запомни на всю оставшуюся жизнь, что Щербич на твоей совести. Если, не дай Бог, что, ты первый выложишь партийный билет на стол, а не то и станешь к стенке. И я тебя защитить не смогу, да и не буду.

Когда к Сидоркину заехал сам Макар Егорович, председатель сельсовета не стал скрывать перед ним всей правды, рассказал всё как есть. И думку свою про Борки высказал.

– Ты извини, Макар, не всё так просто, в такое время живём, ты уж не обессудь. Я, может, понимаю тебя как никто другой, твою обиду и так далее, но и ты пойми: в тяжкое время живём. Мужик ты сильный, выдюжишь. А я не могу от тебя скрывать всей правды. А ты уж сам, сам, Макарушка, дай тебе Бог здоровья. Мы же с тобой знакомы с детства. Так что… Но если что, сам понимаешь, пощады не жди. Для меня дело партии, дело нашей советской власти выше всего, учти.

– И на том спасибо, что не утаил, сказал честно, – Щербич сел в пролётку, взял в руки вожжи. – А насчёт Борков я подумаю. Хотя душа болит и за эту деревеньку. Скотные дворы уже пустые. Что дальше? Э-эх, да что говорить? Прожрать всё можно, а потом что есть? Надо же смотреть на перспективу, а не жить одним днём, вот так-то, дорогой Николай Иванович.