Текст книги "Вишенки"

А дурак что? У него не ум, а инстинкт животный стоит во главе действий, слов, поступков. Вот и надо умному человеку к нему приспосабливаться. С волками жить… – не Макаром придумано.

Привыкший за всю свою жизнь принимать разные решения, иногда тяжёлые, опасные, на грани риска, иногда за чертой здравого смысла, и теперь он не изменил себе. Никому не сказал, ни с кем не поделился, отложил на потом. Да и с кем делиться? С сыном Степаном? С невесткой? Молоды, опыта жизненного кот наплакал. С друзьями-товарищами? Кто, кроме тебя, знает, чувствует лучше тебя самого? Никто! Так какого рожна ты будешь людям мозги забивать своими проблемами?! Пусть разгребут свои. Поставит перед фактом, а там кто и что будет говорить – это вторично. Решение принято, дело сделано. Только сам должен принять, решить, чтобы потом никого не корить, не ругать, не обижаться. Сам, только сам! Победителем вышел – сам! Дураком оказался – тоже сам! Каждый должен сам себя делать, в противном случае это уже не жизнь, а прозябание, иждивение.

Конь легко шёл по накатанной санной дороге, возок плавно скользил, убаюкивая. Но не до сна. Морозный воздух бодрил, не давал расслабляться.

Сначала в Вишенки, часть молодого сада там. Прошлой осенью заложили. Жаль, под снегом, но всё равно, пройтись среди молодых насаждений, представить их плодоносящими. Потрогать, прикоснуться к холодному шершавому стволу, прижаться щекой, ощутить и в тонком стволе жизнь. Да-да, хоть он припорошен снегом, прихвачен морозцем, но он жив! Он просто замер, притаился в ожидании благоприятных погодных условий. Вот и сам Щербич чем-то похож на эти саженцы, тоже должен, вынужден замереть, притаиться, уйти в спячку, как эти деревца, чтобы потом ожить.

А не создай ему, Макару Щербичу, таких отвратительных условий, позволь и дальше свободно развиваться, не мешай строить, производить, закладывать сады, творить добро на земле, в родных Борках, в Вишенках, он бы ещё сделал ого-го! И всё бы на пользу родным местам, людям, проживающим здесь. А что получилось? Господи, за что?

Ведь были возможности уехать, скрыться за границей, начать там жизнь с нуля, а не поехал. Остался: дороги, любы вот эти деревеньки, речка Деснянка, леса. Даже болота в окрестностях и те милы. Как это оставить? Видишь, Логинов Николай Павлович из Смоленска приехал, семью оставил там, а прикоснуться захотелось к родине, вдохнуть её духа, запаха. Понимает его Макар Егорович, как никто другой понимает.

Потом забежать на поля. Да, они тоже под снегом и тоже отдыхают. Но с озимыми поля живут! Стоит пригреть весеннему солнышку, сойдёт снежок, и откроются взору божественной красоты нежнейшие, первозданной зелени стебельки ржи. А что значат для влюблённого в родную землю человека засеянные, покрытые взошедшими ростками жита поля? Они означают жизнь! Благодать!

Не забыть амбары и склады. Там в сконцентрированном виде лежит тяжёлый труд хлебороба.

Сколько труда, сколько сил надо приложить, чтобы на столе оказался каравай хлеба? Макар Егорович понимает очень хорошо, выстрадал это понимание вместе с крестьянами, непосредственно занятыми этим трудом.

А винокурня? Как-то на днях он подсчитал, во сколько обошлась для него замена оборудования, его доставка, установка. Подсчитал и ужаснулся: меньше заплатил пану Буглаку при покупке, чем вложил. Отдача будет, Щербич это знает. Но…

И вдруг Макар Егорович содрогнулся, содрогнулся от осознания того решения, что он принял совсем недавно, полусидя, полулёжа в кресле у себя в кабинете. Осознал во всей его глубине и трагичности. Вот это всё он вынужден отдать?! Сам, собственной рукой принесёт новой ненавистной власти и отдаст! Ну, не абсурд ли? В своём ли уме ты, Макар Егорович Щербич? Не ошибся ли, не поторопился ли? Может, пока не поздно, остановиться, кинуться вспять? Ведь никто с ножом к горлу не пристал, не потребовал? А может, и не потребуют?

Однако события последних дней говорят об обратном. Значит – вперёд! Обратной дороги нет! Ты принял решение, подвергать его сомнению – в высшей степени не в твоём характере. Вся твоя жизнь, твой житейский опыт подсказывают, убеждают, что первое, принятое на подсознательном уровне решение и будет верным. Стоит только посеять тень сомнения, зародить неуверенность, подвергнуть анализу, и не дай Бог, ещё и есть право выбора в этой ситуации, тогда всё, считай, что решение будет ошибочным.

И сейчас ты едешь попрощаться, пустить слезу на прощание, ещё и ещё раз занозить душу и без того израненную, рвать и без того залитое кровью сердце. А оно тебе надо? Ты кто? Мужик, мужчина или слюнтяй? Хозяин своему слову или обстоятельства руководят тобою, эмоции, жалость?

Впрочем, к чёрту сопли! Он что, институтка какая-то, ходить среди деревьев слёзы лить? Терзать душу, рвать сердце? Не напасёшься сердец на все неприятности в жизни, не хватит одного Богом данного. А других нет и не будет.

И на винокурню он не пойдёт. И на склады, в амбары с зерном тоже шага не сделает. Ни на конюшню, нет. Скотные дворы пускай тоже остаются без его присутствия, посещения. Рвать надо по-живому: раз, и нету! Всё правильно, а то…

Щербич остановил коня, какое-то мгновение сидел без единой мысли в голове, потом решительно повернул Серка, погнал в Слободу. К церкви подъехал в кромешной тьме, в ночи, но окно на кухоньке в домике священника ещё светилось.

– Матушка, буди, буди отца Василия, – вместо приветствия Макар Егорович почти потребовал от растерявшейся хозяйки.

С отчаянной решимостью на лице прошёл, сел на предложенный стул, нервно крутил в руках шапку.

– Буди, прошу, матушка, буди, а не то вдруг передумаю.

Такой вид гостя несколько напугал женщину, она поняла – что-то очень серьёзное привело Макара Егоровича к мужу. Не на гулянку пришёл он, нет, не на гулянку.

– Что случилось, Макарушка? – не отошедший ото сна батюшка с интересом уставился на неожиданного гостя.

– Исповедуй, святой отец, и благослови, – вдруг Макар Егорович опустился перед священником на колени, склонил в поклоне голову. – Или сейчас, или никогда! Обращаюсь как к духовнику, святой отец, как к священнику, не откажи, прошу на промилуй Господа.

По поведению, по выражению лица отец Василий понял, что с просителем происходит что-то очень серьёзное, настолько серьёзное и важное, что никакие шутки, пустые светские разговоры не уместны. Не к другу пришёл Макар Егорович Щербич, а к священнику за помощью, к духовнику. Знать, что-то рвёт, терзает душу человеку, требуется помощь, участие, наконец, просто понимание, которого так часто не хватает людям.

– Встань, сын мой, – строго произнёс батюшка, коснувшись рукой головы гостя. – Встань, сын мой, пройдём в храм, станем у аналоя.

Вышли на улицу. Чистое ночное морозное небо, усеянное мириадами звёзд, нависло над ними, каждый шаг отдавался здоровым, приятным снежным хрустом под ногами. По дороге к церкви шли молча: отец Василий впереди, Макар Егорович покорно ступал следом.

Священник покрыл епитрахилью голову исповедуемого, встал рядом с аналоем. Щербич опустился на колени, произнес:

– Господи, даруй ми зрети мои погрешения.

– Се Макар Щербич, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, – начал отец Василий.

Совершив молитву, батюшка доверительно обратился к Макару Егоровичу:

– Слушаю тебя, сын мой.

Сосед батюшки, юродивый Емеля с непокрытой головой расхаживал у входа в церковь, зорко вглядываясь в морозную ночь, чутко прислушиваясь к ночным звукам. Сегодня, сейчас он встал на охрану самых близких для него людей – батюшки и Макара Егоровича. Он давно принял их в свою компанию и считал святым долгом оберегать их покой. Только что они зашли в церковь, скрылись за её дверьми. И он, Емеля, обязан сделать всё, чтобы ничто и никто не смог помешать общению его друзей.

Ноги в лаптях твёрдо ставил на снег, впечатывая каждый шаг, не замечая лёгкого пощипывания морозом ушей, щёк, голых рук. Он бдил.

Глава 9

– Ну что, Макарушка? – купец Востротин Егор Егорович откинулся на спинку стула, вытер полотенцем губы, вспотевшее лицо, вытащил салфетку из-за ворота расстёгнутой рубахи, отодвинул от себя пустую чашку из-под чая. – Ну что, Макарушка, ты готов к серьёзному разговору? – немного обесцвеченные старостью глаза застыли на сидящем напротив немолодом, уже под пятьдесят, приказчике.

– Да, Егор Егорович, – еле заметный кивок головы и тихий голос приказчика подтвердили его готовность слушать и внимать.

– Вот и хорошо. Я давно готовился к этому разговору, и время его настало, пришло.

Огромный номер в гостинице «Астерия», обставленный мягкой мебелью с позолотой, увешанный персидскими коврами, глушил, делал ещё более мягким, доверительным и без того глуховатый голос купца первой гильдии, поставщика Двора Его Императорского Величества.

– Дай слово, Макарушка, что всё, о чём ты сейчас услышишь из моих уст, уйдёт с тобой в могилу.

Макар молча встал, трижды перекрестился, преданно уставившись в хозяина.

– Верю. Потому и буду говорить. Садись, сынок.

Руки старика лежали на столе, пальцы слегка подрагивали, отбивая дробь на столешнице.

– Скажи, Макар, тебя никогда не удивляло, что ты, сын садовника из деревни Борки, затерянной в лесах, вдруг оказался в приказчиках поставщика Двора Его Императорского Величия?

– Да, Егор Егорович, – чуть наклонившись вперёд и склонив голову, ответил Щербич. – Я и сейчас не верю в это.

– Хорошо. Правильно. Как-то мы с тобой говорили, и в той доверительной беседе ты сказал, что душа твоя не лежит к торговле, что тянет тебя в родные места, на землю. Я это запомнил. Ты не изменил свое мнение, желание? Впрочем, меня ты не обманешь: я всё это время наблюдаю за тобой. Да, ты хороший исполнитель, но душой, мыслями ты не с торговлей, хотя и делаешь свою работу без претензий с моей стороны. Но души нет в работе, без души всё это ты делаешь. Иногда смотрю, а она у тебя мается, ищет чего-то, трепещется, как пташка Божья в клетке золотой. Так как, на землю так и тянет, не лежит душа к купечеству?

– Нет, – твёрдо ответил Макар, смело, открыто глядя купцу в глаза. – Я и теперь во сне вижу и речку Деснянку, и деревеньку нашу, лес, людей, среди которых прошло моё детство. Там похоронены мои папка и мамка, жена Клавдия. Там, наконец, живёт и воспитывается мой сын с няньками.

– Хорошо, – снова произнёс Егор Егорович. – А теперь самое главное. Ты слушай, ничему не удивляйся и не перебивай, дабы мне не сбиться, не упустить чего.

Когда-то, по молодости, я влюбился, не смотри так на меня, Макарушка! Да-да! И я был молодым и влюбился как самый последний гусар, потерял голову от одного только вида такой же молодой и юной паненки Ядвиги. Мы с отцом моим, Егором свет Ивановичем, царствие ему небесное, проезжали через Польшу и заночевали в захолустной деревеньке, на постоялом дворе. Вот там я и увидел дочь конюха Ядвигу, и всё! Понял: без неё свет белый не мил. У тебя такое было? Впрочем, чего ж спрашиваю? Я же знаю, что после смерти Клавдии ты так и не женился больше. Так о чём это я? Ах, да.

Наверное, так полюбить можно только в молодости. Нам с ней хватило одного разговора, одной встречи. И я её выкрал! Не поверишь, Макарушка, я её выкрал! Зимой вернулся туда один, усадил в возок, и по морозу на перекладных мы прибыли в Санкт-Петербург.

Папашка-то мой уже был к тому времени поставщиком Двора. А тут его недоросль решил жениться на простолюдине, да ещё и другого вероисповедания. Каково, а?! Ни в какие рамки не вкладывается, не влезает. Нельзя-с! Не положено-с!

Пробовал отговорить меня мой родитель, даже, стыдно вспоминать, поколотил тростью, и не один раз, но не тут-то было! Порода, знаете ли. И пришлось ему, бедному, испрашивать разрешения у самого государя! А куда деваться? Наследник-то я, и один! Да-да, Макарушка, вот так я и обвенчался. Родился сынок у нас Алексей, ты знаешь его. Да-с, вот такие дела.

Воспоминания растревожили старика, взволновали. Загорелись глаза, заблестели, взялось румянцем лицо. Расстегнул жилетку, вылез из-за стола, перешёл в кресло.

– Иди сюда, Макарушка, продолжим.

Уселись в мягкие, роскошные кресла, помолчали малость: рассказчик, видимо, собирался с мыслями, слушатель не обмолвился и словом, ждал.

– Твоего родителя как величают? – спросил старик.

– Егор Егорович, как и вас, – не поняв, куда клонит хозяин, ответил приказчик.

– Вот-вот, Егор Егорович. Всё правильно. Тёзки мы.

И снова замолчал.

– Ага, слушай дальше. В Могилёве познакомился я с Казимиром Казимировичем Буглаком, знаешь такого. Это было лет пятьдесят назад. Пригласил он меня к себе в гости, отвлечься от трудов праведных, от Ницц, от заграниц разных, вдохнуть воздуха родного, русского. Не отказал я и как-то после Троицы прибыл в Вишенки к пану Буглаку.

И правда, хороши места у вас, Макарушка, ой, хороши! За суетой, за мирскими делами не успеваем насладиться, теряем, вычёркиваем из жизни такую красоту, такую благодать Господню, как наша исконно русская красота, наша природа. Бежим, почему-то стремимся в разные заграницы, восхваляем чужую красоту. А своей не замечаем. Не понимаем, нет, не хотим понимать, что там, в чужой стороне, мы не отдыхаем, а лишь обманываем себя, что будто бы отдыхаем. А на самом деле гробим в бездарных празднествах и безделии самое ценное у человека – время. Вроде как тело нежится, а душа-то мается, вот ведь какое дело! Ведь мы русские люди, Макарушка! А русскому мужику для отдыха нужен простор, воля для души, а не роскошь для тела. Вот там, в Ниццах, мы отдыхаем телом. Валяемся на солнце, просаживаем время и деньги за картами, другими развлечениями. А душа, душа, сынок, требует, зовёт в Россию, на родину. А мы, неблагодарные, не хотим послушать её, делаем наперекор. Мол, как же, купец или фабрикант Пупкин там, у моря, а я чем хуже? Вот и несёт нас нелегкая вслед за таким же заблудшим в другие страны. И всю жизнь потом страдаем, тоскуем по деревеньке или городку провинциальному, где впервые солнышко увидели. Вот такие мы непутёвые.

Старик снова замолчал, отхлебнул из чашки остывшего чая.

– Это же какое божественное название – Ви-шен-ки! Ты где-нибудь в заграницах можешь встретить такое? Только русский человек в название вкладывает душу, поверь мне.

Рассказчик снова отвлёкся на минутку, мечтательно уставился в трепетные пламя горевших в канделябре свечей.

– Да-а, Ви-шен-ки, – прошептал, склонив голову. – Ви-шен-ки, красивейшее место, я тебе должен сказать, Макарушка.

– Я знаю, – просто заметил приказчик.

– Видишь, в чём-то мы с тобой схожи. Слушай дальше, не отвлекай, душа моя. В Вишенках повстречалась мне, Макарушка, девушка, женщина, которая перевернула всё в моей душе, заставила забыть и семью, и сына родного Алексея. Никогда не думал, что такой влюбчивый я, а тут как бес попутал. С одной стороны Ядвига, царское разрешение на брак, сын, а с другой – мужняя женщина, жена садовника Татьяна, Танюша, Татьянка, и снова простолюдинка. Жили они с мужем в Борках, соседней деревушке, а работали в Вишенках у пана Буглака. Это-то как понимать, а?

Макар напрягся, вжался в кресло, застыл. Ведь это же его мама! О ней речь!

– И ты помаленьку начинаешь понимать меня, слава Богу, – купец удовлетворённо крякнул, продолжил разговор. – Молчи, Макарушка, потом всё скажешь, а пока молчи, дитя моё, дай высказать всё, век мой недолог, с грехом невысказанным тяжело в гроб ложиться. Но и носить, хранить в себе – тоже не с руки.

Узнал я у Казимира Казимировича, что Татьяна с мужем живут уже лет шесть, а детей так и не нажили, вот так. Бездетные, значит. Но я не об этом. В то время я не об этом думал, вскружила голову, затуманила разум красота неописуемая Татьяны. Возжелал я её, ты уж прости меня, старого, но слов из песни не выкинешь, как не вычеркну из жизни Таню-Танюшу из Вишенок. Такие красивые русские бабы могут народиться разве что только в таких же красивых, благодатных местах, как Вишенки. Природа, знаете ли!

Дальше-то что было? А вот что.

Поведал я под большим секретом Казимиру Казимировичу о своей страсти, тот отправил садовника на целых шесть месяцев в Могилёв, в опытное садоводство при губернаторе, на учёбу.

Знаний набираться, ума. Вот так, душа моя.

Когда твоя матушка понесла от меня, сменила маленько свой гнев на милость, разрешила содержать в тайне наши дела, позволила великодушно принимать участие в твоём воспитании, обучении, Макарушка. Вот так! Поэтому ты и учился, воспитывался по гимназиям, работал приказчиком и сидишь теперь вот здесь, в стольном граде Санкт-Петербурге, а не садовничаешь в Борках да Вишенках.

А сейчас говори, только не вели казнить, сынок, это жизнь, и её не перекроишь по-новому, не сошьёшь в угоду твоему теперешнему положению, житейскому опыту. Надеюсь, обиды на своих родителей не будешь держать, постарайся понять. А поймёшь, значит простишь, сынок.

Купец откинулся на спинку кресла, утопив себя в нём, устало прикрыл старческие глаза, полулежал, отдыхая. Руки сложил поверх живота, сцепив пальцы.

И Макар замер, застыл, оглушённый известием, переваривал, укладывал в голове новость.

– К-к-как э-это п-понимать, Господи? – прошептал, выдохнул из себя. – Не может быть, Господи! А как же папа? Тот папа, садовник? А мама? Что же она так? О Господи, Пресвятая Дева Мария, не дай сойти с ума.

Сколько длилось молчание, Макар Егорович не помнит.

Первым заговорил снова старик.

– Прошу тебя, сынок: никогда не обижайся на родителей. Благодаря нашим папам да мамам мы появляемся на свет. Только за это нужно благодарить их и Бога, что мы можем вот так сидеть с тобой, вести беседы.

Встал, взял колокольчик со стола, резко позвонил.

– Бургундского, фруктов, и быстро! – велел прибывшей по звонку горничной.

И снова в номере воцарилась тишина, нарушаемая разве что редким покашливанием купца Востротина да шарканьем ног в тапочках по ковру.

– Ты вот что, сынок, – говорить дальше не стал, ждал, пока горничная выставила вино, вазу с фруктами на стол, поклонившись, вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Обратился к молчавшему Макару: – Садись к столу, поговорим дальше.

Дождался, пока Макар займёт своё место, сел и сам.

– Разлей-ка, сынок, но пить не станем. Позже, чуть позже. Сейчас серьёзный разговор продолжим, выпьем потом.

– Я тебя исподволь учил всю жизнь, – опять заговорил старик, – что все серьёзные дела, разговоры надо, прямо необходимо совершать с чистейшей головой, с ясным умом, не поражённом даже капелькой хмеля. Вино, водка – потом, когда решились все дела. Запомни: водка и деньги несовместимы. Вместе рука об руку они никак не могут идти по жизни: или водка, или деньги. Тут выбор должен быть правильный.

– Я знаю, – тихо, не поднимая глаз, ответил Макар.

– Хорошо. И я это знаю, но лишний раз от родителя услышать не грех, сынок.

От такого обращения к себе Щербича поначалу передёргивало, но потом свыкся, перестал реагировать.

– К этому разговору я готовился давно, потому и обдумал всё, а кое-что и совершил. Будь очень внимателен, ничего не упусти, сынок, это очень важно.

Лет мне уже много, не сосчитать. Пожил, дай Бог каждому, но не об том речь, Макарушка. Надоело, всё надоело, устал я, сынок, ох, как устал! Ты уж не обессудь родителя, но дальше вести тебя и брата твоего кровного Алексея за руки по жизни я не стану. Всё, довольно! Буду жить для себя. Пора подумать и о душе моей грешной, Макарушка. Русский мужик не может жить без мыслей о душе своей православной. И я не исключение, не обессудь.

Я готовился давно к такому разговору, сынок, и всё уже продумал. Сейчас только доведу до тебя, и всё! Будет! Хватит с меня!

Значит, скажу сразу о брате твоём Алексее свет Егоровиче. Он смотрит за магазинами в Москве, Могилеве, здесь, в стольном граде. Ему же остальные перейдут по наследству. Не в обиде он будет на меня, не должен, по крайней мере. А вот с тобой другой сказ, сынок.

Как я уже сказал, душа твоя не лежит к тому делу, чем твой родитель занимался. Ну, да Бог с тобой, Макарушка. Знать, материнская, крестьянская порода накрепко засела в тебя.

Главное, стал ты человеком правильным, на жизнь смотришь сквозь труд, в работе ты двужильный. Девки, хмель, спасибо Спасителю, не стали твоим главным занятием, и слава Богу. Хорошо, знать, не даром я воспитывал тебя.

На днях я открыл на твоё имя счета в разных банках, потому как хранить яйца в одной корзине не следует, перевёл туда солидную сумму, Макарушка, тебе хватит с лихвой прикупить несколько тысяч десятин землицы, и внукам твоим на безбедное существование ещё хватит. Вот бумаги, смотри, пользуйся.

Выложил на стол обтянутую крокодиловой кожей коричневую папку, раскрыл её.

– На всякий случай оставляю тебе магазин мануфактуры в Бресте. На всякий случай.

– Нет-нет, Егор Егорович, оставьте его Алексею, – потом спохватился вдруг и тихо добавил:

– Батюшка, оставьте брату моему, Алексею Егоровичу. С меня и так…

Старик заметил это, одобрительно хмыкнул.

– Добро. Не жаден, и это тоже радует мою душу.

– А сами-то вы, батюшка Егор Егорович, куда же, если не секрет? Неужто от дел отходите?

– Вот, и этого вопроса я ждал, спасибо, сынок, спросил. Знать, не безразличен я тебе, не затмили деньги глаза твои. Что ж, слава Богу.

Старик встал, заходил по номеру, заговорил, старательно подбирая слова.

– Срок мой, сынок, отмерянный мне Господом нашим, подходит к концу, и не спорь, – видя, что Макар попытался возразить, прервал его на полуслове. – Помолчи, Макарушка, слушай, а я поговорю.

Сколько себя помню, я не жил в безденежье, но! Никогда я не молился на них, на деньги, не ставил их во главу угла, с лёгкой руки жертвовал на храмы, монастыри, сиротские дома. Вот только на политику, извини, сынок, никогда не давал. Сейчас столько их развелось, и все о России-матушке пекутся, а сами так норовят к тебе в гаманок заглянуть, твою денежку сосчитать да урвать, отщипнуть оттуда сумму поболе. Да и, кроме смуты, что могут они нашей Руси-матушке желать? Видишь ли, в мутном болоте им легче удачу ловить, вот так-то.

Так что я сторонился этих сирых и убогих умом людишек-политиков, которые под личиной заступника Отечества пекутся о своём благосостоянии. От лукавого они, вся эта братия. Вот и тебя, Макарушка, прошу остерегаться, не кидайся на их посулы. Верь себе в первую очередь. А если хочешь сделать хорошее дело, душа твоя пожелает пожертвовать, сам найди нуждающегося из числа убогих да нищих, а то и храму Божьему положи на алтарь. А с политикой не связывайся.

Но какую Бог дал власть над нами, такую я и блюл, подчинялся. И народ свой почитал, не шёл поперёк. Народ – это сила, сынок. И против него ты не попрёшь, не переделаешь, народ то есть. Он нам тоже Богом дан. Во благо ему делай, поперёк не иди. Не возвышайся над ним в гордыне. Помни, что ты дан народу, а не он тебе. Это мой наказ родительский, имей в виду.

Макар Егорович молча сидел, неотрывно смотрел на мерно расхаживающего Егора Егоровича, внимательно слушал, стараясь не пропустить ни единого слова, уловить любое изменение в интонации, в настроении волшебным образом обретённого родителя.

– С завтрашнего дня не станет на земле Востротина Егора сына Егора, сынок. Ухожу в монастырь, принимаю постриг, отрекаюсь от мирской суеты, соблазнов, от богатства, данного мне Богом. Да-да, всё, что я имел, это временно, взято взаймы, теперь я с лёгкостью возвращаю их, долги мои. Но и ты, Макарушка, помнить должен, что твоё добро, деньги и золото – долг, взято взаймы. И отрекайся от этого легко, не страдая разумом и сердцем. Там, – старик воздел руки кверху, – нам зачтётся, сынок. Не жалей, как пришло, так пускай и уйдёт. Повторяю, в долг дадено, да и уйдёт легко. Предаю свою жизнь, волю, помыслы в руки Божии. Как сказано: «Отче Мой! Если возможно, да милует Меня чаша сия, впрочем, не как я хочу, но как ты».

Егор Егорович перекрестился, снова сел к столу. Потрясённый в очередной раз, Макар Егорович сидел, окаменев, не смея произнести и слова.

– О нашем разговоре не должен знать никто, даже твой брат Алексей. Это моя воля. Обещаешь мне исполнить мою волю, чего бы это тебе ни стоило? – спросил и пытливо уставился на сына.

– Да, батюшка родной. На то будет воля ваша и воля Господа нашего, – смиренно ответил Макар, трижды перекрестившись.

– Я это к тому, что вдруг бес попутает которого-то из вас, и из-за несчастных денег вы, братья, можете стать врагами лютыми. Я этого позволить не могу.

В тот же вечер старик осенил крестным знамением, трижды поцеловал на прощание и выпроводил сына из номера на ночь глядя, и больше Макар не знает, не слышал, что сталось с отцом, куда и в какой монастырь он ушёл. Жив ли, умер?

Несколько раз бывшего приказчика пытали в сыскном отделении, но не сказал, не нарушил последнюю волю родителя.

Макар Егорович знает, о чём все говорили, судачили после исчезновения купца Востротина Егора Егоровича, сносил все суды-пересуды молча, смиренно.

Родной матери и теперь уже отчиму своему, чью фамилию он носит, Макар так и не смог ничего сказать, поговорить с ними, выслушать их. Бог не дал: ушли в одночасье друг за другом в мир иной. Приехал сын, успел только на сороковой день после смерти. Не знал. И вот сейчас душа болит, терзает, не находит места от вины перед настоящими родителями.

Тяжко на сердце, гложет вина. А тут ещё решил передать в собственность всё своё богатство, имущество новой власти.

И сады молодые, перспективные, и винокурню, уже переоснащённую новым оборудованием, и поля с озимыми, и амбары полные зерна, и скотные дворы. Выходит, то, о чём мечтал, о чём грезил бессонными ночами, надо отдать чужим людям, отрешиться навечно? Выходит, и мечту свою выстраданную тоже отдать надо, лишиться?

– Как тяжело, батюшка! Как рвёт душу, терзает! – голос Макара Егоровича дрожал. – Не чую я внутреннего приобретенья, а вот внешние потери убивают душу. Рвут её на части, терзают, изводят, загоняют в тупик. Как быть, что делать? Иль тянуть до последнего? Иль за оружие браться, да с помощью сабли да штыка удержать при себе всё, что имею сейчас? Отец Василий! Где же выход? К тебе, последнему, обращаюсь. Помоги! Исповедуюсь пред тобой как пред Богом. Спаси душу мою православную, батюшка.

Тишина в храме нарушалась лишь лёгким потрескиванием горящих свеч.

– Критерием покаяния является безмерность даров, которыми осыпал Господь меня и которые я обратил в прах, – произнёс отец Василий. – Встань, сыне Божий Макар. Господь сказал: «Ныне же будешь со Мною в раю». И уповай на милость Божию, только через нищету, смирение мы можем быть прощены Богом.

– А теперь, батюшка, благослови меня. Хочу отдать всё, что имею, новым властям, добровольно, – Макар Егорович Щербич уже стоял напротив священника, протянув руки вперёд ладонями кверху. Говорил смиренным, ровным голосом.

– Блаженны все, с верою приемлющие сие благословление! – закончил отец Василий.

К звёздному небу добавилась луна: большая, яркая, засеребрила землю, отбросила тёмные тени идущих из храма мужчин на обочину, на снег.

– Может, чаю? – доверительно спросил батюшка, взяв приятеля под локоть. – Поговорим о мирском, посоветуемся?

– Нет. Спасибо, Василий Петрович, поеду домой. Мне надо подготовить бумаги к завтрашнему дню, извини. Заеду завтра, когда буду возвращаться из волости. Надеюсь, не прогонишь разорившегося раба Божьего Макара? – криво, через силу улыбнулся жалкой улыбкой, решительно направился к коню.

– Удачи тебе, добрый человек.

Отец Василий ещё долго стоял в ночи у домика, слушал, как затихают топот копыт и скрип саней в морозной ночной тишине.

– Дай тебе Бог сил, здоровья и мужества, Макарушка, – произнёс проникновенно, перекрестив воздух вслед затихающему скрипу, направился домой.

Спать Щербич не ложился, сидел в кабинете, писал. Составлял финансовый отчёт новым хозяевам. Только попросил невестку принести чаю покрепче.

Закончил уже под утро, когда сквозь двойные зимние рамы на окнах донеслось первое петушиное пения нового зарождающегося дня.

Разделся, уснул мгновенно и спал долго, почти до обеда, без сновидений, крепко, как младенец.

И проснулся с лёгким сердцем, в хорошем расположении духа.

– Макарушка, что с тобой происходит? Ты цветешь, как девица перед замужеством. Что случилось? – недоумевал за обедом Николай Павлович Логинов.

И дети смотрели на родителя с нескрываемым любопытством, умилялись весёлым видом Макара Егоровича. Нечасто доводилось им видеть таким жизнерадостным строгого землевладельца, всегда хмурого, поглощённого вечными заботами.

– Лизонька, доченька, – обратился к невестке. – Сейчас я уеду к новым властям в волость, к Сидоркину Николаю Ивановичу, что секретарём партийным. А ты к вечеру подготовь, душа моя, что-нибудь выпить, закусить.

– По какому поводу, батюшка? Вроде праздники прошли? И сколько будет гостей?

– Потом, потом скажу, мои хорошие, – загадочно улыбнулся, направился к выходу. – Я устрою вам праздник, друзья! Ждите! А гости – все наши, никого лишнего.

– Что с ним происходит? – Николай Павлович стоял посреди комнаты, вопрошающе окинул взглядом Степана и Лизу.

И вдруг кинулся вслед хозяину.

– Может, и я с тобою, Макар Егорович? – крикнул в спину удаляющемуся в возке Щербичу.

– Нет, я сам. Только сам, не обессудь, – ответил, не оборачиваясь.

– Такие дела я сам должен делать, без посторонней помощи, – проговорил уже сам себе, подгоняя и без того резво бегущего Серко.

На поля, лежащие под снегом, на видневшуюся в морозной дымке винокурню старался не смотреть, уставившись на широкий круп лошади. Мыслей не было. Просто сидел в санях, правил лошадью.

А какие могут быть мысли? Всё обдумал, решил, осталось сделать.

И всё. Еще в очередной раз терзать душу не стоит.

Волостная партийная ячейка, или как её стали называть с недавних пор – партийный комитет большевиков, находилась в здании бывшего сельского волостного правления. В приёмной было накурено, несколько мужиков сидело вдоль стены на скамейках, женщина лет тридцати что-то отстукивала на печатной машинке одним пальцем.

– Николай Иванович у себя? – ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Макар Егорович и сходу направился в кабинет.

– Куда, куда, товарищ? – неожиданно резво секретарша заслонила собой вход в партком. – Там заседание, Макар Егорович, ждите, как и все ждут.

Щербич не удивился, что его назвали по имени-отчеству. Не удивительно, слишком заметная фигура он для волости, чтобы его не знать. Но женщину эту он видит впервые. Вот мужиков некоторых знает, по крайней мере, видел их или в Слободе, или в Борках, или в Вишенках. А может, они работали у него, Щербича, да просто он не вникал, не задавался целью знать всех?

Ждать вот так, в накуренной комнате, среди потных, разопревших мужиков было как-то не с руки, но Макар Егорович пересилил себя, сел на освободившееся место, настроился ждать. Краем глаз он видел, как недоумённо переглядываются удивлённые посетители, ловил на себе любопытные взгляды, шепотки долетали до ушей. Неуютно, но ничего, он вытерпит, вынесет всё это со смирением, присущим только ему.