Текст книги "Вишенки"

Наконец, из-за дверей парткома послышались голоса, в приёмную стали выходить заседавшие большевики. Макар Егорович тоже с любопытством принялся разглядывать их, новых представителей власти. Красные, разгорячённые лица, продолжали и тут, в приёмной, какой-то свой ранее начатый спор. Но, увидев Щербича, враз замолкали, спешно покидали помещение.

– О, Макар Егорович! Гражданин Щербич! – Сидоркин вышел вместе с представительного вида мужчиной. – Вот он, любезный. Лёгок на помине, Николай Николаевич, – обратился Сидоркин уже к незнакомому мужчине. – Сам Щербич к нам пожаловал.

Мужчина остановился, внимательным взглядом окинул посетителя и вдруг решительно направился обратно в кабинет.

– Пригласите Щербича, – бросил на ходу секретарше.

– Зайдите, Макар Егорович, – секретарша распахнула дверь, приглашая зайти. – А вы подождите. Товарищ Сидоркин всех примет, не волнуйтесь, товарищи, – обратилась уже к остальным посетителям.

Неприятно поразил закуренный, загаженный вид кабинета. Дышать можно было с трудом, и поэтому Макар Егорович произнёс ещё с порога:

– Ну и накурено. Хоть топор вешай. Вы бы проветрили кабинет, Николай Иванович, – попросил он Сидоркина.

– Если вы пришли давать указание рабоче-крестьянской власти, – грубо, резко ответил незнакомец, – то ошиблись дверью.

– Вот как? – опешил Щербич, но тут же усилием воли взял себя в руки. – В приличном обществе принято предложить гостю сесть и быть с ним немножко вежливей, лояльней к нему, чем с членами вашей партии. Всё ж таки гость. И традиции, и правила приличия ещё никто не отменял на Руси. Или уже отменили, а я не знаю? Тогда извините великодушно.

– Вы как разговариваете с председателем ревкома? – от негодования голос мужчины сорвался на крик, последние слова произнёс с визгом.

– Николай Николаевич, простите, пожалуйста, – Сидоркин встал между мужчинами, расставив руки. – Простите еще раз, Николай Николаевич, но Макар Егорович на самом деле не хотел никого обидеть. Простите его великодушно.

– Развели здесь кумовство, понимаешь, – примирительно произнес председатель ревкома. – А ты тут порти нервы, понимаешь. С чем пришли?

Щербич уже и сам не был рад, что зашёл сюда, даже корил себя, обзывая самыми последними словами, но отступать было поздно и не в его правилах.

– Извините, но мне бы с Николаем Ивановичем, я, собственно, к нему, – произнёс Щербич. – А вы меня, господин хороший, ещё раз простите, но я не понимаю вашей роли и места в новой иерархической властной лестнице. Мне бы, как вы говорите, по-простому, по-родственному.

Ревкомовец хмыкнул, отошёл к окну, присел на подоконник. Щербичу ничего не оставалось, как сесть за стол.

– Вот, Николай Иванович, прими, – пододвинул Сидоркину объёмистую папку. – Тут заявление, опись моего имущества, справки, пояснительные записки, вот.

Всё-таки волновался Макар Егорович, как ни старался держать себя в руках, но мелко подрагивали руки, срывался голос, нет-нет да появлялись жалкие нотки.

– Николай Николаевич, – обратился Сидоркин к ревкомовцу, прочитав заявление, мельком просмотрев финансовые документы, что принёс столь необычный посетитель. – Снимаются все вопросы относительно Щербича Макара Егоровича. Полюбуйтесь, он сам добровольно передаёт всё имущество, амбары с зерном, винокурню, сады, землю, скотные дворы, инвентарь в безвозмездное пользование рабоче-крестьянской власти.

Николай Николаевич сел напротив Макара Егоровича, взял документы, долго, слишком долго изучал.

– Здесь не указаны номера счетов в банках. Это как понимать?

– Все мои счета, уважаемый, арестованы и национализированы советской властью, вот так-то. Могли бы поинтересоваться в городе.

– Опять за старое? – нервно дёрнул плечами ревкомовец.

– У меня к тебе, Николай Иванович, просьба, – не обращая внимания на представителя ревкома, Макар Егорович обратился к Сидоркину. – Для пользы дела, уже вашего дела, прошу оставить старшим над винокурней Гриня Ефима Егоровича, а главным садоводом Кольцова Данилу Никитича. Парни молодые, грамотные, мною направлялись на курсы, успешно закончили. Грамотные парни, трудолюбивые, надёжные.

– Ещё что-то будет? – спросил Сидоркин.

– Я бы рекомендовал управляющим оставить бывшего старосту Вишенок Логинова Николая Павловича, как, возможно это?

– Что скажете, Николай Николаевич? – обратился Сидоркин к ревкомовцу. – Я не против, но что скажет вышестоящее начальство?

– Учитывая революционную целесообразность, надо подумать. Вы же по-родственному, а так сейчас не получится.

– Но здравый смысл подсказывает, – начал, было, Щербич, но его грубо прервал Николай Николаевич.

– Увольте, обойдёмся без ваших советов. Можете быть свободны! – и указал рукой на дверь.

Макар Егорович уходил как оплёванный. Надеялся, свято верил, что с ним поговорят по душам, посоветуются. Не так-то просто управлять таким хозяйством, тут опыт нужен, знания особые. Вот и поделился бы Макар Егорович, порассказал бы, посоветовал, что и как. Всё ж таки не телка подарил, а во-о-он какое производство. Это ж понимать надо. А чего стоило хозяину оторвать от себя, вырвать из сердца? Кто не имел своего, тот никогда не поймёт. Но вы-то собираетесь хозяйствовать, значит, понимать должны. А тут вон оно как получилось.

Хотелось заорать благим матом, закричать так, чтобы вздрогнуло всё окрест, подпрыгнуло, чтоб небо обрушилось, чтоб земля содрогнулась. Но заставил себя, огромным усилием воли заставил себя сдержаться, покинуть кабинет с гордо поднятой головой, распрямленными плечами. Даже хватило ума попрощаться и сказать «до свидания» секретарше. Ещё сел в возок собранным, сжатым, как пружина, тронул коня.

И вот тут размяк, сдался, сидел бесформенным, жалким, беспомощным, обиженным, оскорблённым подобием того Щербича, который только что был на приёме у новой власти. Такого позора, такого стыда он ещё не испытывал за всю свою сознательную жизнь. А пришлось. Какая ужасная боль в душе, Господи, как вытерпеть? Сил хватило доехать до Слободы, свернуть к церкви.

Встретил сам священник, пошёл навстречу. Макар Егорович заставил себя вылезти из возка, тут же упал на грудь отцу Василию и расслабился вдруг, расплакался по-детски, совершенно не управляя собой. Плакал со всхлипами, с рыданиями, как по покойнику. Священник не успокаивал, лишь поддерживал да поглаживал рукой по спине товарища, молчал. Рядом с кружкой воды в руке стояла матушка Евфросиния и тоже плакала, не вытирая слёз, что лились по её бледному лицу.

Наконец, просветлённый, оторвался от батюшки, глотнул воды, сказал спокойно, твёрдо, как мог говорить только уверенный в себе Щербич:

– Всё! Сдал! Рубикон пройден! А сейчас, отец Василий, напьюсь! Напьюсь так, что чертям тошно станет! Как последний извозчик! Залью боль и обиду, попрощаюсь с земными мечтами, что держали меня всё это время, вели по жизни, вдохновляли.

– У меня? Ко мне пойдём, душа моя? Составлю компанию.

Матушка! Накрой-ка столик страждущим. Уединимся с товарищем. Это мы быстро, – нежно рокотал батюшка.

– Нет, дома, дома, друг мой верный, товарищ надёжный, единственный Вася-Василий свет Петрович! Домашним сообщить надо, они ведь не знают, куда я и зачем ездил. Как же я напью-у-усь! Как же я забудусь! И-и-э-эх, отец Василий! Как же я напьюсь!

– скрежетал зубами Щербич. – В гробу перевернутся все эти коммунисты-большевики!

– Я помогу тебе, Макарушка, – батюшка снова приобнял товарища. – Только под моим чутким руководством, вместе мы совершим сие дело, тебе одному не по силам, потому-то я и не могу его доверить тебе. Не то это будет банальная пьянка, пустой перевод такого ценного продукта, как водочка, а с присутствием духовного лица это уже будет культовое мероприятие, сын мой, угодное Богу. Едем, пока желания совпадают с возможностями, будем спешить. Матушка, не жди скоро, дела. Требуется срочно возродить, оживить душу рабу Божьему Макарушке, вдохнуть в неё веру и надежду. Кто ж это сделает лучше, чем я? Только я! Серко, гони, милый, вези страждущие души! И мечту тебе найдём, нельзя, Макарушка, душа моя, жить без мечты. На дне стакана она, негодница, истинно говорю тебе. Извлечём, достанем её оттуда, отряхнём, очистим от скверны, обсосём, если надо, оближем, каких бы трудов нам это ни стоило. Будет ей от нас скрываться, найдё-о-ом всё равно-о!

Конь с места взял рысью, матушка ещё долго стояла, смотрела вслед с жалостью и в то же время укоризненно качая головой.

Заинтригованные Степан, Лиза, Николай Павлович с нетерпением ожидали возвращения хозяина. Лиза приготовила всё, что просил Макар Егорович, накрыли стол в зале, а теперь ждали, поминутно выбегая на улицу – не едет ли?

Николай Павлович отказался от обеда и сейчас возлежал в кресле, пытался листать какую-то книгу, но если бы кто-то спросил, что за книгу читает, не ответил бы. Даже сам над собой жёстко пошутил: «Гляжу в книгу, вижу фигу, прости Господи».

Степан в который раз принёс охапку березовых дров, подложил в печку. Жара в зале стояла именно та, что не вышибала пот, но создавала, дополняла уют, что уже сам собой сложился в доме Щербичей.

Первым зашёл отец Василий, окинул быстрым взглядом накрытый стол, заждавшихся домашних и зашипел приказным шёпотом, вращая белками:

– Ни одного глупого вопроса, тишина! Макарушке не перечить, не посмотрю, что родственники и друзья. Отвечать за каждую глупость предо мной будете, дети мои! – огромный кулак батюшки проплыл вдоль удивлённых лиц слушателей.

– Да что за праздник, отец Василий? – воскликнула Лиза, отпрянув в сторону.

– Похороны, дети мои.

– Ой! – общий вскрик удивления повис в воздухе.

– И рождение, – не переставал удивлять батюшка.

– Кто умер, кто родился? – обстановка накалилась.

– Умер прежний Макар Егорович Щербич, и родился новый Макар Егорович Щербич, восстал из тлена мой друг, приятель, душа-человек, – объявил священник, воздев кверху руки. – В меру поскорбим и безудержно возрадуемся, друзья мои, воздадим должное сим разительным событиям, тем переменам в жизни одного и того же раба Божьего Щербича Макара свет Егоровича. И совершим возлияние в чрева свои алчущие, – закончил проникновенно отец Василий, перекрестившись на образа, попутно не забыл осенить перстом богато накрытый стол. – Полагаю, водочка с мороза, тягучая? Только холодная водочка способна остудить горячие сердца и не менее жаркие души православных.

Когда хозяин объявил о добровольной передаче добра, богатства новой власти как о свершившимся факте, за столом в первое мгновение нависла гробовая тишина. Сам сидел, опустив голову, ждал реакции друзей, близких. Лиза застыла, зажав руками рот, Николай Павлович недоуменно хлопал глазами. Батюшка наблюдал за всеми, на первый взгляд, равнодушно из-за полуприкрытых глаз. И только Степан вдруг вскрикнул, вскочил с места, забегал по залу.

– Как? Как это? А я? А мне? А нам? – с побледневшим лицом, с горящими глазами, трясущийся, подскочил к отцу, замахал руками, чуть ли не кинулся с кулаками на родителя. – А мне, а нам с Лизой что делать, как жить? А о нас ты подумал, батюшка? Неужели? О, Господи!

Отец Василий уже, было, дёрнулся со своего места, готовый помешать. Но, видимо, что-то увидел, понял сын, встретившись с холодным, немигающим взглядом Макара Егоровича, и разом обмяк, сдулся.

– Работать, сынок, ра-бо-тать! Только так! Руки-ноги, слава Богу, у тебя есть, голова на плечах тоже. Но уж если она не варит мозгами, то не обессудь. Сам, всё сам! Титьку давать тебе всю жизнь я не подвизался, запомни. Нет её у меня, кончилась.

– Да как же? Да я… – потом, всё же обиженный и оскорблённый, направился к выходу, успев на ходу схватить шапку, шубу, выбежал на улицу.

Лиза сделала попытку бежать за мужем, остановить, но Макар Егорович жестом удержал невестку.

– Это правда, Макар Егорович? – спросил Николай Павлович, стараясь сохранить спокойствие. – Ты не пошутил, Макарушка?

– Нет, – поднял голову хозяин. – Нет, это не шутка. Такими вещами не шутят.

– И вот так – без боя отдал?

– Да. А с кем воевать? А надо ли? Стоит ли всё моей жизни?

– Ну, что ж! – Логинов еще мгновение сидел, потом вдруг резко вскочил, вышел из зала, вернулся обратно уже одетым, с меховой шапкой в руках.

– Тряпка! Слюнтяй! Именно такие хлюпики предали наше дело! Прощай! Я сожалею, что был знаком с тобой. Дерьмо! – резко повернувшись, направился к выходу.

Ещё через мгновение послышался стук закрывающейся входной двери. В который раз сегодня тишина сменяла всплески эмоций, недовольные крики, почти истерику. Вот и сейчас она нависла над столом, заполнила собой зал до звона в ушах. Нарушила её Лиза. Она взяла стул, поставила рядом с Макаром Егоровичем, села, приобняла свёкра, прижалась к его плечу.

– Вы не волнуйтесь, батюшка, я верну Степана, никуда он не денется. Простите его, пожалуйста. Он, не подумав, сделал, а так Стёпа хороший, простите его.

Щербич с благодарностью глянул на невестку, потом перевёл взгляд на отца Василия.

– Ну, святой отец, вздрогнули, чтоб чертям тошно стало!

– Изгоним диавола, сын мой! Это мы с удовольствием, это мы можем.

Пить начали молча, без тостов, не чокаясь.

Глава 10

Хлеб изымать стали в конце марта. Вначале Кондрат-примак и Никита Семенихин провели целую череду собраний. Как начали сзывать народ с Сырной седмицы, так, почитай, и до Лазаревой субботы убеждали селян добровольно сдать излишки зерна.

– А ты его туда ссыпал, зерно моё? – гневно спрашивал Никита Кондратов. – Что я взамен буду иметь? Сколько и кто заплатит мне за моё зерно, за мои труды?

– Ага, – кричали земляки. – Ты купи у нас хлебушко-то, так мы с радостью. А то отдать за просто так – а дулю не видал?

– Советская власть рассчитается с вами по твёрдым закупочным ценам, – с пеной у рта доказывал Кондрат-примак, тыкая в лицо очередному сомневающемуся затёртой до дыр газетой «Правда». – Вот тут всё написано, читайте!

– Твоя газета разве что на курево пойдёт, а не для расчёта, – гнул своё какой-нибудь дед Назар. – Она чья, правда-то? Твоя иль моя?

И вся деревня поднимала на смех тщетные потуги местных Советов склонить крестьян к добровольной сдаче хлеба.

И тут опять попал в историю дед Прокоп Волчков. Ещё у всех на слуху были его предостережения по поводу того, что как ни крути, а хлебушко заберут, выгребут по сусекам помимо воли хозяина. И слова его пророческие, выходит, подтверждаются.

– Прокоп Силантьич, расскажи, что дальше будет? – просили люди старика. – Тот раз правду сказал. Что сейчас будет с нами?

Дед один на собрания не ходил, обязательно кто-то сопровождал его, остерегал от лишних слов. На этот раз с ним была Глафира, сидела рядом, уцепившись ему в рукав, он то и дело порывался вскочить, что-то сказать, но вырваться из цепких рук Глаши не мог.

– Дедунь, дедунь, потом мне расскажешь, – шептала женщина на ухо старику. – Помолчи, прошу тебя! Тебе же хуже будет!

– Изыди, сатана! – вырывался дед из-под опеки.

Был польщён вниманием со стороны земляков к своей особе, это ещё больше подхлёстывало его, делало неуправляемым.

– Я, может, что-то толковое обскажу на пользу обществу, а ты слова молвить не даёшь. Вишь, ждут моего слова, не расходятся, – шипел Глаше.

И уже обращался ко всему собранию:

– Дома старуха замкнула рот: еле ходит, а слова сказать не даёт, а тут Глафира, итить её налево, за рукав дёргает.

– Говори, говори, Прокоп Силантьич, – неслось со всех сторон, и Глаша отступила, оставила старика в покое.

– Говорил вам, что отымать будут лодыри хлебушко-то наш? – и обвёл пророческим взглядом сидевших вокруг земляков, усиливая значимость слов скрюченным прокуренным пальцем. – А меня за это хотели в кутузку, вот так-то, паря. А сбылось! Моя правда была.

– Сейчас точно посадят, – дергала за рубашку Глаша. – Помолчи, хватит! Пойдём лучше домой, дедушка, – умоляла женщина. – Поговорил, и хватит.

– Нет, не хватит! Я же чую, что люди не хотят отдавать за просто так своё кровное, значит, будут забирать силью. Она же власть, итить её в колотушку!

– А кто бы ей отдал? – снова вскакивал с места Никита Кондратов.

Его поддержали рёвом недовольных голосов, среди которых голос председателя местного Совета Кондрата был еле слышен.

– Замолкни, дед! За оскорбление законной власти, знаешь, что бывает? И линию нашей большевистской партии не искажай, не перевирай!

Но старика уже понесло. Его пророческий дар искал выхода.

– Да какая ваша линия? Загогулина ваша линия! Постойте, люди добрые! Это только цветочки, а ещё и ягодки горькие пойдут, вот тогда… – дед снова поднимал к небу обкуренную заскорузлую пятерню.

– Я так мыслю, а уж вы рассудите сами, – продолжал старик. – Вместо того чтобы хлебушко растить, эта властя затеяла войну, взбаламутила народишко, натравила друг на дружку, а жрать-то надо! А сеять-пахать некому, вот и оно. Значит, будут забирать силью, без спросу. А кто ж запросто так своё отдавать будет? Значит, властя будут, как бандиты, изымать, мужик пойдёт защищать своё, кровное, и получит пулю промеж глаз от власти народной. Просто, как решето, к попу не ходи. Помяните мои слова, граждане.

Глаша возвращалась с собрания одна в тот раз. Посадили всё ж таки деда Прокопа в холодную при сельсовете. Отсидел, как миленький, ночь, потом, правда, почти неделю болел, кашлял.

– За правду страдаю, Фимушка, – жаловался старик. – Не любит властя правды что царская, что эта. Все они одним мирром мазаны.

Сам председатель Кондрат-примак обходил дома хозяев, уговаривал, грозился, но так и не дождался ни одного пуда зерна. Напрасно сидел у открытых дверей бывшего панского амбара его помощник Никита Семенихин: не скрипели полозьями гружённые зерном сани крестьян.

Отправили гонца в район с докладной запиской, где всё обсказали как есть. А сейчас своими силами чинили сусеки, латали крышу на амбаре, проверяли и готовили инвентарь к посевной.

Ефим, Данила и дед Прокоп тоже не сидели без дела. По настоянию старика часть зерна расфасовали по мешкам, спустили в подпол к Кольцовым, хорошенько присыпав, замаскировав картошкой. У деда Прокопа в стайке под козой выкопали ямку, сложили в кулях пудов пять ржи да столько же пшеницы. Семенной овёс заложили туда же. Фуражный овёс решили сразу не прятать. Пускай будет на виду. Да за него как-то и не особо властя распинались. Даст Бог, останется. То же и с картошкой. Не прятали, надеялись, что уж с ней-то обойдётся.

– Сгнить не должно до посевной, – заверял мужиков дед. – За три-четыре недели ничего с зерном не станется, зато хоть что-то, да посеем, кинем в земельку.

Ефим не стал рыть ямы, а спрятал в стоге соломы четыре мешка пшеницы, а в сенном стожке – три куля ржи да два овса.

Муторно было на душе в тот день, когда стало известно, что Макар Егорович передал всё новой власти. Сам приехал, рассказал что и как, посидели у Гриней, рассудили, пришли к единому мнению, что кнутом лом не перешибить, всякая власть от Бога, смирились. Хотели, было, посочувствовать, пожалеть Щербича. Так куда там! Даже забранился, почти обиделся на парней.

– Это к чему мне ваши сопли? Всё это я сделал осознанно, по своей воле, и в жалости не нуждаюсь. Хотите остаться в моей памяти порядочными людьми, верными товарищами, тогда лучше промолчите. Мне ваша жалость ни к чему. Вы думаете, что я с рождения такими капиталами ворочал? Ошибаетесь. Жили мои родители без них, и я проживу.

– А что сам-то делать собираешься, Макар Егорович? – участливо спросил Ефим.

– Внуков нянчить буду, – вроде как легко, со смешком ответил Щербич.

Но и тон, каким было сказано, и выражение лица говорили об обратном: страдает человек, ещё как страдает, но вида старается не казать. Гордый!

– А если серьёзно, то буду работать. Земля у дома осталась моей, буду картошку сажать, грядки делать. Благо, и женские руки появились в доме. Запасов-то никаких, а есть-пить надо. Да и скажу по секрету: тешу мыслью, что новая власть востребует мой опыт, мои знания. Не может быть, чтобы коммунистам были не нужны опытные хозяйственники.

Вроде на работе к Ефиму никто не пристаёт, работает так, как и работал. Правда, приходили с волостного Совета, переписали остатки сырья, готовую продукцию, дали расписаться в акте Ефиму, что отвечает он головой за всё, что есть на винокурне. Значит, всё ж таки прислушались к мнению Макара Егоровича, оставили Гриня.

То же и с Кольцовым. Вызывал к себе Николай Иванович Сидоркин, по-хорошему и долго беседовали, и слава Богу. Данила теперь каждый день бежит в сады к молодым саженцам, снимает лён, еловый лапник, что укутывали деревца на зиму, освобождает от лежалого снега корневища, замазывает варом погрызенные зайцами стволы.

Работы хватает, вот бы ещё и дома в Вишенках никто бы не мешал, так и жить можно было бы и при новой власти.

– Сожмите зубы, парни, – говорил в тот раз Макар Егорович за столом у Ефима, – и терпите. Даст Бог, уладится всё, встанет в свою колею, и будет опять жизнь идти как надо. Может быть, такой, как была раньше при царе, и не станет, но жить можно будет, да и нужно жить, какая бы она ни была.

По-прежнему ни Данила, ни Ефим старались лишний раз не мозолить глаза на разных сходах-собраниях, тянули своё хозяйство, ни на кого не надеясь. Марфа уже ходила вторым ребёнком, Глаша после того случая притихла, ушла в себя. Только оживала, когда дед Прокоп собирался на очередное собрание и ей надо было удержать старика дома или хотя бы не дать тому сказать очередную глупость.

С месяц Глафира не подпускала к себе с разговорами кого бы ни было. Отмалчивалась, уходила в другую комнату и замирала там. Теперь все боялись, чтобы девка не тронулась умом.

– Ты это, Фимка, особо-то Глашку не ругай, – наставлял Ефима дед Прокоп. – Лаской, лаской возьми её. Больно ласку бабы любят.

– Что ж ты, дедунь, так плохо обо мне думаешь? Неужто я враг жене своей?

– Кто его знает. Но больно жаль мне её, горемычную.

Каждый день да через день баба Юзефа просила, чтобы Глафира проведала её, и всё говорила и говорила с ней, по-матерински стараясь рассудить, успокоить. После таких встреч вроде как стала оттаивать, появился блеск в глазах, нет-нет да мелькнёт улыбка на её красивом бледном лице. Но лучше стало, почти полностью пришла в себя Глаша после того, как к знахарке в Заозёрье сходила Марфа.

Два дня не было её, пришла к исходу третьего. Принесла с собой бутылку воды, что нашептала знахарка. Так ли – нет, от неё ли – нет, но Глафира, выпив ту наговоренную воду со временем снова стала улыбаться, даже смеяться выходкам деда Прокопа. И с Ефимом всё у неё наладилось, снова спят, как и положено мужу с женой. По хозяйству занимается как и прежде, но детей как не было, так и нет.

Как в воду глядел Прокоп Силантьич: сразу после Пасхи нагрянуло из уезда начальство во главе теперь уже не с председателем ревкома, а председателем районного Совета Николаем Николаевичем Чадовым. И сопровождали его одиннадцать вооружённых людей с винтовками да наганами на десяти подводах.

Снова собрали сход, долго и настойчиво Чадов объяснял крестьянам о бедственном положении с продовольствием в стране. Что, мол, не хватает хлеба рабочим, солдатам на фронте.

– Так зачем вы войну-то затеяли, когда брат пошёл на брата? Вот сейчас и расхлёбывайте, гражданин хороший, – Никита Кондратов не стал даже слушать, перебил товарища из района. – Жили бы себе по старинке: рабочий у станка, мы, селяне, в поле. Вот бы и выручали друг дружку. Он бы нам плуги, мы ему – хлеб. Любо-дорого!

– За контрреволюционные речи ты, помещичий прихвостень, можешь дорого поплатиться! – пригрозил ему председатель районного Совета. – Советская власть не потерпит такой агитации против нашей революции.

– Забери-забери, только мы сеять ничего не будем, и сдохнет от голода твоя власть, – поддержал Никиту Аким Козлов. – Нет дураков за даром работать на земле. Ты этот хлеб сначала вырасти, а потом попробуй кому-то отдать за просто так.

Кондратова Никиту и Козлова Акима тут же арестовали и в тот же день увезли под охраной в район, остальные жители Вишенок притихли, как воды в рот набрали. Разошлись каждый по своим хатам и сидели, в тревоге ожидая визита продотряда.

Беднота и готова была сдать зерно, да только откуда ему взяться в их амбарах? У них-то и амбаров не было. Вот и ходили они вместе с продотрядовцами по домам, просили хозяина по-хорошему, пытались стыдить. А если и это не помогало, приступали к обыску, взламывали замки, тут же в амбаре грузили зерно на брички, формировали хлебную колонну в район.

На этом краю деревни первым на пути продотряда была хата деда Прокопа Волчкова. Две подводы остановились у плетня, и четверо продотрядовцев направились во двор.

Сам хозяин встречал непрошеных гостей у амбара, опираясь на батожок. Жена его бабушка Юзефа по такому случаю еле выползла из дома и теперь сидела на ганках, из-под руки подслеповато смотрела, как прошла через двор к амбару толпа вооружённых людей.

– Прокоп! – на удивление громким, зычным для своего возраста голосом прокричала мужу. – Не перечь им, чума тебя побери! Бачишь, сколько их, и все с ружьями. Пускай забирают, чтоб они подавились, голодранцы! Бесовское племя! Робить не хотят, а только бы жрать, глотки ненасытные. Воры! Бандюги! Чтоб вам повылазило, чтоб вы света белого не видели! Чтоб вам наш хлеб поперёк глотки встал, ироды окаянные!

– Ты, бабушка, поосторожней со словами, – подскочил к ней немолодой уже мужик с винтовкой. – Не посмотрю, что на ладан дышишь, враз пришпилю штыком к ганкам. Вишь, разоралась, карга старая!

– Ты глянь, – взвизгнула старуха. – Аника-воин сыскался, с бабами воевать, антихрист, собрался! Чтоб тебя разорвало от хлебушка нашего, чтоб тебя всю жизнь поносило, не переставая, кровавым поносом! Он мне угрожать будет! Ах ты, антихрист! – и, недолго думая, с силой ткнула мужика батогом в грудь.

От неожиданности тот попятился назад, поскользнулся в грязи, не удержался и тут же растянулся у ног старухи.

– Твою мать! – мужчина вскочил, кинулся к бабушке, как ветряк, размахивая руками. – Да я, да… – вот-вот готовый ударить.

С завидной для его лет прытью дед Прокоп поспешил на помощь жене, с придыханием опустил батожок на спину продотрядовцу, сбил того с ног. И уже лежачего ещё несколько раз успел ударить, прежде чем на нём повис Данила, оттащил в сторону.

– Остынь, дедунь, силы не равны. Видишь, их сколько? Куда ж ты прёшь? Убьют ведь!

На помощь товарищу кинулись гости, и во дворе Волчковых завязалась драка. Они не стали разбираться, кто прав, кто виноват, а с ходу въехали кулаком Даниле промеж глаз. Однако он устоял и, выломав кол, пошёл на обидчика, успев огреть того по спине. Дед Прокоп не остался в стороне. С криком: «Да я от удара отца Василия не всегда падал!» – со всего маха залепил оплеуху какому-то рабочему. Тот полетел вверх тормашками, уронив из рук в грязь винтовку. Не ожидавшие такого поворота событий, продотрядовцы ринулись в драку, совершенно забыв про зерно.

– Данила-а! – успел крикнуть дед соседу. – Отходим к стенке или ко мне спиной стань! Прикрываем друг дружку, Данилка! И не таких видывали, сучьи дети! Смелей, паря! Бей вражину! Под дых, под дых ему аль в морду цель!

Закалённый по молодости в драках, дед Прокоп не потерял и теперь тех навыков, что приобрёл в лучшие годы. Прижавшись спиной к стенке дома, выставив вперёд батожок, как пику, не подпускал к себе противника. Рядом Данила с отчаянной решимостью на лице махал колом из дедова забора, тоже не давая приблизиться к себе на расстояние вытянутой руки.

– Ряту-у-уйте! Убива-а-ают! – блажила с ганок баба Юзефа, норовя огреть батожком любого, кто приближался к ней. – Спаси-и-те, лю-у-у-ди добрые! Гра-абю-у-ут, убива-а-ают!

На цепи рвался пёс Волчковых Буян, отчаянно голосила старуха, кричали мужики. Деревенские собаки подхватили, и уже через мгновение над Вишенками стоял неимоверный собачий лай, крики мужиков, женский визг. На шум сбежались люди, и общими усилиями мир во дворе удалось восстановить.

Данилу и деда Прокопа арестовали, под конвоем доставили в сельский Совет, где без разбирательства посадили под замок в холодную. Обещали при случае отправить в ВЧК района.

– А ты, паря, ничего-о, – хвалил дед Прокоп соседа, сидя в углу холодной на клочке соломы. – Ловко ты того мужичка опоясал колом, ох, и ловко! Винтом пошёл, зараза! Моя наука, что ни говори, раз по соседству живём, вот от меня и набрался, да, Данилка? Кто ж тебя научить мог так драться, если не я? Отец твой Никита, царствие ему небесное, и рядом со мной не стоял, когда мы стенка на стенку шли. Он игдей-то сзади всё норовил пристроиться. Куда-а ему! Не задира был Никита, нет, не задира. Да и против кулака отца Василия он жидковат, не мне ровня. Я-то только оглохну, круги перед глазами, а так ничего, выдерживал, как батюшка разнимал нас. Денька два-три без уха похожу, и снова можно стенка на стенку. Вот уж кто мастер так мастер! Не нам чета, дай ему Бог здоровья. Святой человек! Если приложит в лоб либо в ухо, любо-дорого вспомнить! Я ж его за это готов на руках носить, как на икону молиться готов. Он ба этих с ружьями одной левой, не глядя, как думаешь, Данилка? Смог ба, нет? Смо-о-ог ба, разговора нет. А вот жёнки своей, матушки Евфросинии боится. Такая маленькая, плюгавенькая, как дитёнок по росту, а поди ж ты, таким дядькой крутит, как ей вздумается, лучше, чем моя Юзефа мною. Вот где загадка. И моя баба, на матушку глядя, как взбесилась, ей Богу. Так и норовит, так и норовит обиду нанесть мне, холера её бери. Хуже, чем продотрядовцы. Эти только наездом, а она всё время при мне. Вот оно как, а ты говоришь…

Кольцов молчал, переживая за оставленный дом, зерно, хозяйство. Что и как теперь подумает тот же Сидоркин? Вдруг не станет разбираться, а уберёт от сада Данилу? Что ж тогда делать? Как глядеть в глаза Макару Егоровичу?

Но и остаться в стороне он в тот момент не мог: сосед всё ж таки. Да и не принято так в Вишенках, чтобы пришлые порядки устанавливали. Ну, и дед Прокоп молодец! От же, старая перечница! Как пахать да сеять, так за поясницу схватится, недомогает. А как почуял носом драку, так куда хворь подевалась. Резак, ох и резак!

К вечеру пришла Марфа и сквозь щель в холодной рассказала, что у Волчковых от злости продотрядовцы выгребли почти всё из амбара. Даже не закрыли, уходя. А у них, Кольцовых, Марфа не дала, кое-что оставили. И у Гриней Ефим присутствовал, не дал забрать лишнего, а только согласно бумажке из Совета. А вот ей, Марфе, такой бумаги не показали, но Бог с ней, с пшеницей да рожью, главное, чтобы мужа не посадили в тюрьму. Это ж надо додуматься? Вдвоём супроть четверых с ружьями? И где их головы дурные были, прости Господи? А вдруг бы стрельнули? И нет Данилы-кормильца, Прокопа Силантьевича тоже нет! Ох, Господи, что ж это за наказание на её голову?