Текст книги "Вишенки"

– Посмотри, Макар Егорович, – заговорил Логинов, поводя руками вокруг себя. – Сколько денег лежит под ногами, и никому не надо. Это как называется? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – А называется это нашей безалаберностью, леностью, да и просто скудоумием. Дальше собственного носа не хотим видеть, живём сегодняшним днём, а завтра – хоть трава не расти.

– Ты это о добыче торфа?

– О нём, родимом, о чём же, сколько топлива, сколько рабочих мест, какая выгода.

– Вот и займись, Николай Павлович, – парировал Макар Егорович, не отрывая взгляда от собеседника. – Чего брюзжать, если можно делать? Тебе и карты в руки: иди к власти, предлагай план по разработке болот, а я финансово помогу, что скажешь?

– Так эта власть меня мироедом назвала, во враги зачислила! Ты меня толкаешь на самоубийство, – обиженно произнёс Логинов.

– Вот уж не думал, что ты, батенька, трус. Слава Богу, власть – это не один Кондрат-примак. У неё есть и здравомыслящие люди. Вон в волости председатель волостного комитета партии большевиков Сидоркин Николай Иванович, я с ним все вопросы решаю. Вполне хозяйственный мужик, только чересчур уж зациклен на политике, на мировой революции. Но мы с тобой не политики, мы – деловые люди, – Щербич остановил коня на взгорке, вылез из пролётки. – Ты посмотри, Николай Павлович, какая прекрасная деревенька Борки! – восхищённо произнёс он. – Представь теперь этак лет через пятнадцать, когда вокруг будут цвести сады, а она будет утопать в цветах! Что скажешь? Не хочешь приложить руку к такой благодати?

– Вишенки краше, и не надо меня убеждать в обратном. Но где наше не пропадало? Говоришь, с Сидоркиным работать? Что ж, знаю такого, вроде как бесконфликтный мужичок, так и быть, – и протянул открытую ладонь собеседнику. – Вот моя рука, этого достаточно?

Макар Егорович сначала ударил, а затем и с чувством, сильно пожал руку товарища.

Отца Василия дома не оказалось: со слов матушки Евфросинии где-то улаживал спор соседей из-за межи. Поделить не могут, вот и прибежали к батюшке мужики за помощью.

Гости сидели за столом, угощались чаем, как в дом вошёл высокий, статный, широкий в плечах хозяин отец Василий.

Глядя на его улыбающееся мягкой улыбкой доброе лицо, от которого исходили спокойствие и уверенность, оценивая по достоинству мужскую силу и красоту священника, Логинов не удержался от комплимента.

– Не перестаю восхищаться тобой, отец Василий свет Петрович, – встал, поприветствовал батюшку. – Это же такое совершенство сотворила природа-матушка!

– Лесть есть один из пороков, – загудел, улыбаясь, хозяин, крепко пожал протянутую руку, а затем и обнял гостя. – Рад, рад видеть тебя, Николаюшка! Где пропал, чего носа не казал в наши Палестины?

Потом поздоровался и с Макаром Егоровичем.

– Всё в трудах, заботах, благодетель? Как сын, не встал на путь истинный? Я с ним говорил дня два назад, женить его надо, вот что я тебе скажу. Женщина, хорошая и умная жена тем более – это находка для мужа, – посмотрел в сторону тихо стоящей у стенки матушки, подмигнул ей.

– Ты, Василий Петрович, прямо мысли читаешь, – опять удивился Николай Павлович. – Мы с Макарушкой не далее как ночью об этом говорили. Знать, судьба. Знак Божий.

– Матушка, может, по такому случаю что-то другое вместо чая, а?

– отец Василий потёр руки в предвкушении. – Не возражаете, гости дорогие? В последний год как-то сама собой распалась наша компания, правда, не по нашей вине. Но Бог даст, всё образуется.

Ещё через некоторое время на столе стояли графинчик водки, наливка, хорошо настоявшийся хлебный квас, стол если не ломился, то, уж во всяком случае, еды хватало. В этом доме любили гостей и умели их встречать, потчевать.

В переднюю избу не стали заходить, остались на кухоньке. Нет-нет, забегали дети, но матушка тут же выпроваживала их обратно на улицу, попутно успев сунуть в руки то пряник, то баранку.

А гости почти и не притронулись ни к выпивке, ни к закуске. Увлечённые разговорами, они всецело были поглощены ими. А тем было предостаточно.

В первую очередь батюшка со скорбью в голосе поведал, что местный председатель комитета бедноты принёс ему на днях бумагу, где чёрным по белому написано, что отныне церковь отделена от государства. Вроде как вне закона. И этот декрет принят Советом народных комиссаров давно, ещё зимой, и подписан самим Лениным – новым руководителем России. Но этого оказалось мало: брак, заключённый в церкви отныне не имел силы, являлся недействительным. И земля, что была при храме, национализирована, передана комитету бедноты. Остался клочок земли под огород, и всё.

Но не это страшно! Страшно то, что новая власть ополчилась на религию, пытается отвернуть народ от Бога.

– Как можно жить на Руси без Бога в душе? Скажите мне, друзья мои, как? – таким отчаявшимся гости ещё ни разу не видели отца Василия.

Поэтому и сидели, опустив голову, не смея поднять глаз на священника. Это и им было непонятно. Всё в государстве рушилось, распадалось, становилось с ног на голову. Те жизненные устои, на коих держалась Русь, выстаивала во все тяжкие времена, вдруг объявили вне закона.

Как думать о будущем, своём будущем, что неразделимо с Русью? И о каком будущем можно говорить, и можно ли говорить о нём вообще?

Ладно, были бы сидящие за столом священник, староста деревни Вишенки, землевладелец жалкими ничтожными людишками без роду, без племени, не помнящими родства. Но они-то худо-бедно занимали не последнюю нишу в прошлом, в том государственном устройстве. И вреда государству не принесли, напротив, все их помыслы были направлены на благо России. И теперь они от неё, Родины своей, не отказываются, принимают её такой, какая она есть. Это их страна, их Родина, как бы высокопарно это ни звучало. Они не могут себе позволить уехать, бежать за границу. И готовы трудиться на благо своей Родины. Но сталкиваются с неприятием их как граждан. Где ж это видано? Как такое могло произойти?

– Может, всё образуется? – в который раз задавали друг другу этот вопрос и снова не находили ответ.

– Мне кажется, – убеждённо заговорил Николай Павлович, – что разговор на такие больные темы надо вести в состоянии сильного подпития: не так будет терзать душу.

– Куда от себя уйдёшь, куда от себя сбежишь? И зачем себя обманывать, прятаться от проблем, как лиса под борону? – священник устало махнул рукой, принялся разливать водку. – Хотя какой-то резон в выпивке есть, ты прав, милейший. Выпьем! За матушку-Русь нашу, за её бестолковость и бесталанность, иногда не понятную не только иноземцам, но и нам, русичам. Может, в этом и сила наша? Вздрогнули! За Россию! Дай ей Бог счастливое будущее.

Спорили и говорили долго, почти дотемна, и всё же пришли к единому мнению, к согласию. К согласию душевному, так им казалось. Периодически прерывались для очередного поглощения очень уж хорошей водочки. Она то поднимала остроту темы на небывалую высоту, то вдруг опускала её до мелочи, не стоящей и малейшего внимания.

Решили, что воспринимать новую власть, новые реалии будут со смирением, как Богом данные народу русскому за его грехи. Будут заниматься привычным для себя делом так, как позволят обстоятельства, как велит им душа: без лукавства, без камня за пазухой и без обид. На Русь-матушку обижаться нельзя как на прародительницу. Она тебя родила, держит в этом мире, а ты, тварь неблагодарная, обижаться? Не бывать этому! В этой компании сидят настоящие люди, патриоты, если хотите. И Русь свою, Богом данную, они в обиду никому не дадут! А если надо, то и любому скрутят голову, кто плохо скажет в адрес несчастной России.

Под водочку перекинулись на политику, но вовремя остановились: политика – баба серьёзная, хотя и грязная, потому с ней надо на трезвую голову и подальше. А вот изменить, предать страну – нет! Ни за что!

И Макар Егорович будет продолжать начатое дело по закладке садов, переоснащению винокурни, выращиванию хлебушка. Куда же оно всё денется? Останется здесь и будет приносить пользу, если не ему, Щербичу, так людям, эту землю заселяющим. А это их люди, их страна, какие ни есть, но они – наши.

– Тут ко мне на днях забегал товарищ один из соседнего уезда, – поведал отец Василий под большим секретом. Но ни имени, ни фамилии не назвал, сказал лишь, что из людей предприимчивых, не бедных. – Вы уж меня поймите, не хочу вас втягивать в это дело, только сей господин мобилизует людишек на восстание против нынешних властей, вот как. Спрашивал моего согласия, мол, не готов ли я, Старостин Василий сын Петра, принять участие посильное в сим мероприятии? – сказал, и пытливым глазом окинул застолье, ждал реакции товарищей.

Но за столом царила полная тишина, лишь слышно было, как матушка Евфросиния увещевала провинившегося сына в передней комнате. Батюшка выдержал паузу, продолжил.

– Поведаю вам, братцы, то, что и сказал непрошеному гостю. Всю свою сознательную жизнь, не сочтите за бахвальство, друзья мои, я посвятил служению Богу и Родине. И никогда не разделял одно от другого, а себя не мыслил и не мыслю отдельно от веры своей православной и от Руси-матушки. Это – едино! Какой бы ни был мой народ, что бы он ни делал, я с ним, буду до конца жизни нести в него веру в Христа, не разделяя моих прихожан на плохих и хороших. Я знаю, что среди православных существует поговорка, не будем говорить, отвечает ли она истине, но она есть. Так вот, она гласит, что каков поп – таков и приход. Я бы перефразировал её по-другому: «Каков приход, таков и поп», ну, что скажете?

Гости выслушали хозяина, собирались с мыслями.

А что было говорить Щербичу Макару Егоровичу, родившемуся и выросшему в соседней деревеньке Борки, волею случая да ценой собственного трудолюбия выбившемуся в люди, ставшему состоятельным гражданином? Его образ жизни, его воспитание в семье, потом учёба в гимназии в городе благодаря неимоверным стараниям его родителя Егора Егоровича, простого садовника при пане Буглаке, всё говорило о почитании власти. Раз Бог дал царя Николашку править Русью – хорошо; теперь такую власть, рабоче-крестьянскую – так тому и быть. Он не политик и во власть не рвётся. Ему бы спокойно работать, претворять в жизнь свои планы, растить детей, нянчить, пестовать внуков, большего и не надо. И за своё богатство, за деньги он не держится. Он хорошо помнит ту жизнь, когда жили с отцом и матерью, довольствовались малым, и ничего, жили. Не роптали, не скулили, а трудились, не покладая рук. С жиру не бесились, но и с голоду не пухли. Жили как все, как жило большинство трудового люда.

– Нет, братцы, я в такие игры не играю, – заговорил, наконец, Макар Егорович. – Батюшка мой, царствие ему небесное, так воспитал меня, что я – самый мирный человек. Ни к чему мне это мальчишество, махание шашкой. Нет, увольте. Я понял, отец Василий, как ответил ты вербовщику, и моё слово твёрдое – нет!

– Какие ж вы хорошие! Прямо хоть к ране приложи, – возмутился Логинов. – Иметь всё, а тут отдать без боя. Я не узнаю вас, друзья мои, не узнаю.

– И что ж ты предлагаешь, Николай Павлович? – оживился батюшка.

– Если эта голытьба сообразила сообща отнять власть, так почему мы не способны объединиться да защитить её, ту нашу власть? Иль кишка тонка?

Спор разгорался с новой силой. Дело доходило до рукопашной, когда Макар Егорович хватал за грудь бывшего старосту деревни Вишенки. И тогда между ними становился священник отец Василий.

– На личности не переходить! – гремел голос батюшки. – Берите с меня пример, заблудшие друзья мои, и все у вас наладится.

С самим хозяином мериться силой гости как-то остерегались, не пробовали, зная его силищу и крутой не в меру нрав.

– Нет, ты мне скажи, Макарушка, – в очередной раз допытывался Николай Павлович. – Тебя устраивает нынешнее положение дел? Твоё теперешнее место в обществе?

– Да! – твёрдо стоял на своем Щербич, и тут же с не меньшей уверенностью утверждал обратное: – Нет!

– Тогда какого рожна ты остаёшься в стороне, скажи мне, Исусик?

– Война, кровь – это не по мне, – не сдавался соперник. – Что может быть страшнее крови односельчан на руках, руках православного человека?

– Истину глаголешь, сын мой! – вскакивал с места батюшка.

– А прихода, возвращения царя на трон не желаешь? – не сдавался бывший староста деревни Вишенки.

– Желаю.

– Так помоги этому, чёрт тебя побери! Ты же можешь! Это в твоих силах!

– Нет, не буду. Я – мирный человек.

– Ах, ты хочешь остаться в стороне? С чистыми ручками? Загребать жар чужими руками желаешь? На чужом горбу в рай въехать намериваешься?

– Последний раз тебе говорю, что я против новой власти. Но против её не пойду! – отвечал честно, но загадочно.

– Чистюля! Хлюпик! Слюнтяй! – выходил из себя Логинов. – Червяк земляной! Убожество трусливое!

– А вот за это можешь и по зубам схлопотать, – подскакивал с места Щербич, пытаясь достать до челюсти соперника.

Но тут вовремя с завидной сноровкой для его большого тела вклинивался отец Василий, и опять за столом воцаривалось временное перемирие.

– По маленькой? – пытливо обводил взглядом гостей хозяин, а руки снова и снова наполняли водочкой рюмки. – За мир, за смирение, за уважение к противнику, иль мы не старые друзья-приятели? За благородство!

И снова выпивали, и опять сходились в жарком споре.

К тому моменту, когда матушка Евфросиния убрала со стола который по счёту пустой графинчик и недвусмысленно намекнула отцу Василию о поре и знании чести, между друзьями было заключено очередное соглашение. Но оно уже касалось нанесения визита к мадам Морозовой с целью засватать её младшенькую Лизоньку за самого выгодного жениха в округе Стёпку Щербича. За отсутствием водочки пришлось утверждать сие согласие наливочкой. Но! По кружке и тайком, второпях, пока матушка не вернулась на кухоньку.

Батюшка вызвался возглавить сватовство лично. Николай Павлович добровольно сдал позицию первого свата, поскольку последнюю кружку наливки душа приняла через силу. Да и смешавшись в чреве с выпитой ранее водкой, сей коктейль воздействовал на него не самым лучшим образом. В отличие от священника, который выглядел среди честной компании почти трезвым аки стёклышко, он отрывал своё тело от стула с трудом, регулярно роняя себя то на стенку, то на стол, то на сидящего рядом Щербича.

Макар Егорович занял нейтралитет, больше похожий на соглашательство: постоянно икал, голову поднимал от случая к случаю. Но если поднимал, то на его лице друзья могли лицезреть улыбку: в меру заискивающая, в меру виноватая, в меру глупая, что вполне удовлетворяло партнёров. За что они его, не сговариваясь, любили и лезли с лобызаниями, дабы засвидетельствовать своё почтение.

Правил конём отец Василий, Макар Егорович ещё умудрялся сидеть рядом, прижавшись к батюшке, мёртвой хваткой уцепившись за ризу возницы. Сзади в дорожной пыли бежал деревенский юродивый Емеля, норовя в темноте прицепиться, повиснуть на пролётке, прокатиться с честной компанией.

Николай Павлович из последних сил вынес своё тело из гостеприимного дома, а теперь по-предательски спал поперёк пролётки, неудобно подогнув голову и свесив ноги, полностью доверив себя приятелям, вложив в их руки свою судьбу.

– По ди-ики-им степям Забайкалья-а-а, – гремел над засыпающей Слободой громовой бас священника.

– Где-е-е зо-ло-то-о роют в гора-а-ах, – вторил ему местный землевладелец Щербич, вкладывая в песню всю душу. От усердия голосок его срывался на детский альт, переходящий в фальцет.

В такие моменты запевала подбадривал помощника, одобрительно похлопывая огромной лапищей по спине, после чего тот долго настраивал потерявшийся вдруг голос.

У дома белошвейки мадам Морозовой приятели спешились, поддерживая друг друга. После долгих безуспешных попыток оживить третьего дружка решили оставить того сторожить коня: хотя бы такой прок будет от его присутствия.

– Только смотри, Макарушка, чтобы лошадка не ушла на конюшню, ты её привяжи к забору, – наставлял отец Василий. – И тогда Коленька целее будет, не убежит, не потеряется, и с обязанностями сторожа справится с честью. И подложи сенца, кинь на всякий случай под морду.

– Кому? – пьяно переспросил Макар Егорович.

– Что кому?

– Сенца кому под морду?

– А-а-а! – хихикнул понимающе священник, оценив по достоинству тонкий юмор товарища. – Шутник ты, однако, Макарушка, вот за это и люблю тебя, душа моя! Коню, конечно, коню-у-у! – и уже хохотал во всю силу своих могучих лёгких, обнимая приятеля.

С лампой в руках на крылечке гостей встречала сама хозяйка, женщина чуть за пятьдесят, ухоженная, с пышной причёской из чёрных как смоль волос, в розовом с отливом, обтягивающем платье, со смелым вырезом на груди.

– Аннушка, не вводи во грех, истину говорю тебе! – вместо приветствия зарокотал отец Василий, не отводя глаз от пышных, соблазняющих форм хозяйки. – Накрывай стол, встречай сватов, радость моя!

– Ой, Господи! – воскликнула от неожиданности Анна Григорьевна, не зная, куда поставить лампу.

Батюшка уже бесцеремонно щекотал бородой, усами неосмотрительно открытые женские груди, целовал их, а руки крепко обнимали жаркое тело мадам Морозовой.

– Вдыхаю аромат, подобный божественному нектару! – задыхался в волнующих женских запахах сват. – Я готов проглотить тебя без остатка, о моя соблазнительница!

– П-п-простите, – пьяно уставился на не в меру разошедшегося отца Василия Макар Егорович. – Кто з-здесь к-кого-то должен съесть, что ли? К-кто и к-кого тогда б-будет с-сватать? И когда сватовство будет?

Наконец, передав лампу горничной, Аннушка смогла освободиться от объятий священника, в спешке поправила прическу, оправила платье, приступила к роли гостеприимной радушной хозяйки.

– Проходите, проходите, гости дорогие! – отвесила поклон, повела рукой в сторону дома, приглашая сватов. И уже горничной: – Быстро на кухню к кухарке, мигом накрывайте стол в зале!

Глава 7

Работы навалилось непочатый край: только управились с сенокосом, а на подходе озимая рожь. Стоит в рост человека, гнётся к земле тяжёлым налитым колосом.

Надо успеть поправить крышу на амбаре, подготовить, очистить площадку в овине для снопов, для молотьбы. Да и сусеки тоже требуют ухода: кое-где отвалилась доска, где-то прогнило, где-то прогрызли дырку мыши. За всем нужен глаз да глаз.

Ефим с Данилой уже были дома, успели к концу сенокоса вернуться с учёбы. Макар Егорович не подвёл, оставил на своих лугах на той стороне Деснянки хорошие делянки с сочной густой травой.

Вывозить сено с лугов не стали, сметали в две скирды, оставили на зиму. Так, на первое время по стожку сложили за огородами, остальное доставят санями по первому снегу, когда мороз скуёт речку. Работы невпроворот, не хватает рук. А тут ещё сосед дед Прокоп пристал.

Помимо того, что засеяли ему и рожью, и пшеничкой, убрать бы, так загорелся козой. Мол, на корову не справится, а вот козочку хорошую ещё сможет держать. И взял козлёнка от молочной козы у Кольцовых, изладил стайку.

Парни сенца маленько подвезут, а он сам уж и полынных, и берёзовых веников наготовит в зиму для козушки.

Старушка сидя сможет выдоить удойницу, не корова ведь.

– Ладно, Прокоп Силантьевич, – укоряла деда Глаша. – Мужикам нашим продохнуть некогда, а тут ты со своей козой. Крынку молока как-нибудь для вас с бабушкой Юзефой выкроим, не волнуйся. Только уж не загружай ты их по пустякам.

Но дед не сдавался, не оставлял в покое соседей, каждый день появлялся то на лугу, то с утра ждал у ворот.

– Я косой не потяну, так вы, паря, подсобите, а я уж в ясельки козушке кину, будьте покойны.

– У меня из стожка возьмёшь, чего ты.

– Э-э, паря! Твой стожок – это твой стожок, чужой. А вот если он стоять будет у меня, за моим огородом, то он будет, помимо прочего, и душу мою старческую согревать, тешить. Мол, я ещё хозяин, я ещё хоть что-то да могу делать на этой земле, а ты говоришь…

– Да с чего ты загорелся козой-то, дедунь? – не выдерживал Егор.

– Глашка молочка из-под коровки принесёт, будет с вас.

– Ладно, бабский волос длинный, ум – короткий, ей простительно, – гнул своё дед. – Но ты-то, Фимушка, мужик. Соображать должен.

– Поясни, чего там, – не обижался Гринь.

– Крайний раз говорю, поверь моему чутью, Егорыч, коза – спасение.

– Ну-ну.

– Помяни моё слово, обдерёт нас новая властя как липку. А жрать-исть что будешь? Я то есть? Ты-то, молодой, найдёшь. Не найдёшь, так украдёшь. А нам с бабкой что, ложись и помирай? А тут козочка! Вот и спасение! По кружечке молочка, надеюсь, из-под неё нашморгаем, и мы готовы новый день стречать, вот так-то, паря! Помирать-то от голодухи не с руки, как ни крути. Так что дело я затеял правое, верное, осталось, чтобы вы помогли. Без вас мне не управиться.

Вынудил! Марфа оставила в зыбке сына на попечение бабушки Юзефы, а сама с Глашкой лодкой переправили, а потом на себе стаскали маленько сена, сложили в стожок у деда на подворье. Для козы на зиму должно хватить.

Успокоился старый, а теперь как мог помогал мужикам на жатве.

Щербич снял со своих полей одну жатку-самосброску с парой лошадей, позволил Гриню и Кольцову быстрее управиться с домашними делами и полностью перейти к винокурне и посадке садов. Заодно соседи и дедову деляну выкосили, тайком, правда, чтобы Макар Егорович не прознал. Молодицы следом вязали снопы, грузили в кошеву, запряжённую быками, и вот тут уж дед Прокоп правил к овину, сбрасывал на землю и опять на поле.

По вечерам складывали снопы в стога, на просушку, до полного вызревания. Молотить будут потом, как маленько управятся, освободятся. В стожке хлеб – это уже не в поле. Не на столе, правда, ещё, но всё же. На деревню не ходили, новостями не интересовались: не до того, работать надо. Летний день год кормит. Вот и спешили.

В работе Глаша забывалась, втягивалась в каждодневную круговерть, не до личных переживаний. К вечеру падала на кровать, засыпала, не успев прикоснуться головой к подушке. Однако в поле, когда монотонная работа, от мыслей куда деться? Вот они снова и снова забивают голову, кружатся вороньём, выворачивают всё на изнанку. Это ж куда годится? Баба как баба, да какая ж она баба? Молодая девка ещё, а родить так и не может. Год почти как замужем, как спит с мужиком, а всё пустая. Под большим секретом у Марфы выспросила, от стыда сгорая, как у ней с Данилкой в постели, так же, как у Глашки с Ефимкой или как? Сестра-то уже родила, а она всё порожняя, не может никак забеременеть. Что за наказание такое? Что за напасть на неё?

– Ой, Глашка! – зарделась вся, засмущалась Марфа, приобняла сестру, прижалась к ней. – Что ж ты такое спрашиваешь? Мне слушать стыдно, а ты?

– А мне, Марфушка, а мне как, родная моя, – заголосила на плече у сестры. – И стыдно, и обидно, и ещё как-то, слов не найду, чтоб обсказать тебе, а только плохо мне, сестричка милая, кто бы только знал! И как мне эту боль выкричать, от неё избавиться? Как мне смотреть в глаза мужу, людям? Во мне причина, во мне. Я же как корова яловая в хозяйстве, от которой стараются избавиться. Что ж я, не понимаю, что ли?

Грядки последние высадили, подуправились, и Марфа почти насильно заставила пойти в Слободу к старому доктору Дрогунову Петру Петровичу.

– Да как же я перед чужим мужиком, хоть и доктором, открываться должна? Нет, лучше утопнуть за родителями вслед, только не это!

– Дура, дура набитая, вот что я тебе скажу! – в гневе кричала в тот раз на неё сестра, готовая, кажется, и поколотить. – Вот так сидеть, сложа руки, может и вправду ничего не высидишь. Надо делать, что-то делать, а не сидеть сиднем. Сколько знахарей в округе, ты у них была? А на Соловки ходила? А в лавру Киевскую? Чего ж ты в омут нацелилась, дурочка? Не сбежит омут, никуда не денется, чтоб он провалился скрозь землю, а только кому ты лучше сделаешь? Вишь, что удумала, дурында, прости Господи! Ты время упускаешь, сестрица! Иди, лечись!

Как не своими ногами тогда шла Глаша, сестра вела. Не помнит, от стыда не помнит, как смотрел её доктор, что спрашивал, и что она отвечала – не помнит, как вывалилось из памяти. А вот последние слова его помнит, лучше бы не говорил старичок их, врагу не пожелаешь такое услышать.

– Боюсь ошибиться, дева, но это мой долг, моя обязанность сказать правду, – говорил в присутствии Марфы, больше обращаясь к ней, чем к самой Глаше. – Надо осмотреть хорошему специалисту, но, по моему убеждению, детей, к сожалению, не будет, дева, не-бу-дет! Ну это, насколько я разбираюсь в медицине. Хотя чем чёрт не шутит? Я напишу рекомендацию своему товарищу, в губернии он, хороший специалист по женским делам. Светило, можно сказать, Хейфец Иосиф Натанович, запомни, дева, Хейфец Иосиф Натанович. К нему сама губернаторша на поклон ходит, почитает за честь лишний раз провериться. Когда-то в молодости мы дружили семьями, но это к делу не относится. Я, страдающий юношеским максимализмом, поражённый народничеством, поехал в глушь спасать людишек, а вот Йоська, бестия, выбрал другой путь. Всё ж таки пользовать столь деликатные и интимные женские части тела в губернском граде не идёт ни в какое сравнение с вправкой грыж да лечением поносов в забытых и забитых деревеньках, ну да Бог с ним. Впрочем, если поедете к нему, я обязательно черкну рекомендацию. Без неё, родимой, вам будет очень сложно попасть на приём к такому магу и волшебнику по столь щепетильным болезням. Он вылечивает безнадёжных, но уж если и он не сможет, тогда, барышня, я не знаю, – Пётр Петрович развёл руками.

– Доктор, миленький, – не теряя надежды, заговорила Марфа.

Глаша, убитая, оглушённая словами Дрогунова, говорить что-либо не могла, только сидела, смотрела невидящим взглядом, а в голове стучало: «Не будет, не будет, не будет!».

– Доктор, миленький, – умоляла Марфа, не в меньшей мере поражённая новостью, но всё же ещё как-то сумевшая держать себя в руках. – Неужели, доктор? Может, к бабкам сходить, к знахаркам? В Киевскую лавру, на Соловки?

– Я понимаю вас, вреда не будет. Хотя на моей практике бывали, да-да, бывали случаи, когда медицина махнула в бессилии рукой, а вот народные средства помогали. Да, помогали! Так что дерзайте, дева, всё в руках Божьих. Я не могу объяснить причину чудесного исцеления в таких случаях, но принимаю их как должное, как свершившийся факт.

И уже на выходе, провожая женщин, ещё раз напомнил.

– Хейфец, барышни, Иосиф Натанович. В этом деле нельзя терять веру, надежду. Делайте, предпринимайте шаги, верьте, надейтесь, и всё у вас получится. Только не отчаивайтесь. Любую болезнь лечит оптимизм больного, а не доктор и не микстуры. Они – довесок, да-да, довесок к человеческому жизнелюбию, оптимизму. Я искренне желаю вам удачи. Только не отчаивайтесь, в любом случае – не отчаивайтесь. Даже если не все планы и мечты удаётся претворить в жизнь, это ещё не повод обижаться на неё, надо жить!

А как жить? Вот с таким позором? На деревню стыдно показаться, стыдно смотреть людям в глаза, стыдно перед Фимкой. Он уже не кладёт руку на живот ей и не спрашивает ничего. Просто молчит, и всё.

Ещё горше становится на душе, когда сама начинает осознавать столь явственно себя бездетной. Как подумает, что детей не будет ни-ког-да, и всё, сердце останавливается.

В последнее время Глаша стала замечать за собой, что в минуты уединения ей всё чаще приходят на ум мама с папой, что таким образом избавились от стыда. А тут ещё подлил масла в огонь сон, что снится почти каждую ночь вот уже недели две.

Будто она, Глаша, вся в цветах: венки из ромашек на голове, в руках букет каких-то красивых незнакомых ей цветов. И платье на ней тоже цветастое, яркое, да так ладно сидит на ней, что просто загляденье! А вокруг детишки маленькие, тоже в цветах, да такие весёленькие, хорошенькие! Она к ним руки тянет, тянет, а они улыбаются, но не бегут навстречу, а всё удаляются и удаляются, и она оказывается внутри бурлящей, крутящей чёрной воды. Но не боится воды, а, напротив, такое блаженство окутывает тело, такая благодать на душе, что она легко и радостно уходит под воду.

Во сне Глаша знает, что она под водой и это уже дно, однако ей хорошо там, уютно, и мама с папой вдруг откуда-то появляются, и такие молодые, красивые и счастливые. И её зовут к себе, манят, как в детстве: присели, и зовут руками, мол, иди сюда, доченька.

Рассказала про сон Марфе, та сразу в крик, в слёзы.

– Выбрось из головы, дурёха! Вишь, что в голову вбила! Ладно бы, что хорошее, а так…

Однако, успокоившись, предложила:

– Надо будет помянуть мамку с папкой, ублажить их души, чтоб они отстали от тебя, оставили в покое. Вот мужики вернутся, а я к этому времени что-нибудь состряпаю сдобное да помянём, соседям отнесём. Пускай и они помянут родителей наших. А ты глупости выбрось из головы, дурёха!

А вот сегодня Марфы утром дома не оказалось. Ребятёнок опять у бабушки Юзефы, а самой нет.

Дед Прокоп долго кряхтел, сморкался, но всё ж таки не выдержал, высказал Глаше всё, что думал.

– Ты, это, Глафира, сядь-ка, дева, удели-ка мне минутку-другую, – сам тут же принялся крутить козью ножку, долго мусолил бумагу сухими губами, скрутил-таки.

Глаша присела на лавочке у дома, от нетерпения вертелась, всё пыталась бежать: дел-то невпроворот, они ждать не станут, пока дед Прокоп раскачается.

– Сиди, сиди, я сейчас, дай только мыслю споймать, собраться. Заговорил, наконец.

– Марфу не ищи, Глафира. Она к отцу Василию побежала к заутренней. Пускай свечки поставит за упокой душ твоих мамки с папкой, это Юзефа моя так посоветовала, – сильно затянулся, с шумом выпустил дым, продолжил: – Я так скажу, соседка, ты не обижайся, слухай, да мотай на ус. Это не только моя думка, так думают почти все в Вишенках, да, почти все.

– О чём, дедунь, думают-то? – не утерпела, поторопила старика Глафира.

– Когда ваши с Марфой мамка с папкой в омут-то, я так понимаю, что будто бы от стыда. Так? Так, и не перечь, я знаю. Знаешь, что думает деревня по этому случаю?

Глаша повернулась к старику, жадно ловила каждое слово, напряглась вся.

– Дураки, вот что думает деревня. Ду-ра-ки! – дед снова затянулся, смачно сплюнул под ноги. – Не обижайся на людей, и я так думаю. А почему? Сейчас обскажу, и ты со мной согласишься, дева. Прасковея, матка твоя, на самом деле красавицей была, вот тебе крест, – дед даже перекрестился, Глаша заулыбалась. – Ты не смотри на меня так, я не всё время стариком был, а ране и резаком хорошим. Бывало, сойдёмся стенка на стенку с Борками или с Пустошкой, я в первых рядах, задирался первым, бил первым и мне первому по сопатке попадало. Даже от оплеухи отца Василия мог устоять, когда он нас усмирял. А это многое значит серёд местных мужиков, устоять от руки батюшки нашего, дай ему Бог здоровья. Бывало, как перекрестит своею ручищей, в глазах долго рябит, азарт сразу пропадает. Вот так-то, дева, и мы не лыком шиты. И толк в бабах понимаю. Чтоб ты знала, ходок я был ещё тот!