Текст книги "Вишенки"

– К-к-ка-ак это? – Глаша не верила своим ушам, безумными глазами смотрела то на одного, то на другую. – Врёшь, не может быть!

– Правда, Глашенька, – сквозь слёзы проговорила Марфа. – Помнишь сенокос, грозу? Это тогда. Прости меня, сестрица, за-ради Христа, прости, но это ради тебя, для тебя я взяла на себя этот грех. Родила заместо тебя, мы же сёстры, одна кровь.

Глафира побледнела вся, зажала рот руками, сделала попытку выскочить из хаты, даже добежала до порога, упёрлась в широкую грудь мужа.

И вот здесь пронзило, ударило, как обухом по голове стукнуло! Вспомнила вдруг слова старца Афиногена, сказанные им на прощание там, в горах, в скалах Карелии.

«Обрати свой взор на мужа своего и сестру свою – это же одна кровь», – и всё встало на свои места.

– Вот оно как, вот оно что-о-о, – а сама уже повернулась, пошла за печку, упала на колени, обхватив руками малютку и сестру, зашлась в плаче, но уже в плаче благодарном, чистом, светлом, как и сама слеза. – Родные мои-и-и, миленькие-е-е! Сестрица моя, миленькая, родненькая-а-а. Господи, Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья, не дайте умереть от счастья, от радости-и-и, – и заголосила, запричитала, стоя на коленях перед сестрой и ребёнком, как перед иконой, перед ликами святых. – Ой, счастье-то како-о-о-е, Господи! Мамочка, миленькая, папочка, отец мой родной, встаньте с того свету, придите, посмотрите на свою доченьку, как она счастлива-а-а! Марфушка, сестричка моя родная! Да я ж тебе по гроб жизни обязана. Родненькая моя-а-а!

Ефим оставался стоять на пороге, боясь сделать шаг к женщинам, к дочурке, боясь вспугнуть наметившееся понимание, зачатки его уже новой, полной семьи. Но, главное, к доченьке, дочурке. Его дочурке!

– Дочурка, доченька, дочурочка, доня, – шептал, говорил, говорил эти слова с каждым разом всё громче, всё смелее произносил и привыкал к ним, чтобы потом никогда в жизни не забыть их, не потерять, не замечал бегущих по щекам слёз. – Господи! Если ты есть, слава тебе Господи!

Всё же пошёл, ватными ногами дошёл до красного угла, упал на колени перед иконой, исступленно зашептал:

– Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи! – с неистовством осенял себя крестным знамением. – Слава тебе, Господи, слава тебе, Господи!

Заплакала малышка. Её тонкий, пронзительный голосок заполнил собой всю хату, вылетел сквозь открытую форточку, оповестил о себе всё окрест, пронёсся по-над Вишенками, лесом, рекой Деснянкой, растворился где-то за лугами, смешавшись с весенним пением и щебетом птиц.

– Иди к дочушке, папаша, – слабо, через силу улыбнулась Марфа и, шатаясь, неуверенной походкой направилась к выходу. – Я всё сделала, а сейчас – домой. Ещё Данила, дети, – сказала уже сама себе, решала в уме уже что-то своё, только ей одной ведомое.

Ефим зашёл за печку, встал, прижался спиной к её холодной стенке, смотрел, как Глаша бережно, нежно качала на руках малышку. Преобразившееся лицо жены светилось доселе невиданным светом, излучало столько добра и ласки, что мужчина залюбовался, застыл на месте, боясь нарушить зарождающие ростки семейного счастья.

– Иди, подои козу, – вернула его к действительности, опустила на землю Глаша.

– Зачем? Не время, да и сама… – но не договорил, кинулся в сарай.

Он понял, что кормить дочку отныне будут козьим молоком. Вот почему Марфа настояла оставить козу, когда в зиму Грини собрались, было, извести её со двора, и поделились своими планами с Марфой. Настояла, спасибо ей.

Отныне он делал что-то, говорил с женой, а сам не помнит, что делал, о чём был разговор. Все мысли вращались вокруг Ульянки. Ещё в те времена, сразу после венчания, когда мечтали о ребёнке, решили, что девочку назовут Ульяной. А мальчика – Макаром, в честь Макара Егоровича Щербича. Но тогда Бог не дал, а вот теперь, наконец-то, смилостивился, подарил им Ульянку.

А Марфа зашла в свой дом, села за стол, устало уронила голову на руки. Сейчас ей предстояло объясняться с семьёй, с детишками и, главное, с мужем Данилой. Она хорошо знает каждого члена семьи и понимает, что особых проблем ни с кем не будет, разве что с Вовкой – копией бати. И Данилой. Это особый разговор, выдержать который она обязана. Нет, она не станет врать, изворачиваться, брать таким образом лишний грех на свою израненную душу.

Да, дети осудят свою мать, она это чувствует, она хорошо знает своих детей. Но Марфа верит, что они и поймут её, а поймут – значит простят. Это тоже знает. Уверена в этом, иначе не пошла бы на такой отчаянный шаг.

Она не заметила, как в дом зашла пятилетняя Фрося с годовалой Танюшкой, встали рядом, с любопытством смотрят на мамку. Протянула руку, детишки прижались к ней, она гладила их головки, глядела сквозь слёзы в окно.

Вот пробежала Агаша, за ней прошмыгнул Вовка, слышно, как он зовёт Стёпу с Васей идти в дом обедать.

– Мама, – Агаша уже была в доме. – Мама, я помогу накрыть на стол? Уже все собрались.

Марфа встала из-за стола, сделала несколько шагов к печке, увидела, как замерла дочь, уставившись на пустой живот матери.

– А, когда, кто, где? – все эти вопросы проговорила на одном дыхании, почти выдохнула, вытянув руку в сторону Марфы.

Агаша – взрослая, и всё уже понимает. Стыдиться или стесняться её не следует.

За столом к тому времени сидели все, не было только Данилы, Кузьмы и старшей дочери Нади – работали без обеда и придут только к вечеру.

Вот и ладно. С этой мелюзгой она разберётся сама, вот сейчас, а остальным обскажут уже сами дети.

– Дочушка, – это она Агаше. – Сама, сама накрой стол, а я посижу рядышком. Наберусь сил, и обскажу вам всем, сразу.

– Умер? – одними губами, чтобы не услышали остальные, прошептала дочь, но мать поняла её, отрицательно покачала головой.

– Нет, доня, нет. Всё намного лучше и настолько же сложно.

Потом, потом, ты ставь на стол, ребятня есть хочет.

Детишки уже доедали, некоторые пытались раньше вылезти из-за стола, но Марфа заставила всех сидеть на местах.

– Сейчас всё обскажу вам, мои родные, а потом и побежите по своим детским делам.

Рассказала всё, без утайки, упускала только подробности родов и те свои душевные терзания, что не давали ей жить последнее время. Да теперешнее её состояние тоже не передала, сжалилась над детскими, легкоранимыми душонками.

Поражённые, дети молчали. Только самые маленькие Танюша, Стёпа, Никита, Фрося тихонько соскользнули со скамейки, потянулись на улицу. Не поняли. Остались Вова, Вася и Агаша.

– Как же так, мама? – полными слёз глазами Агаша смотрела на мать. – Как же так, мамка? – повторяла, как заведённая, теребила кончик платка, то и дело подносила его к глазам, вытирала слёзы.

– Дочушка, милая, детки мои родные, не судите строго мамку свою, ой, не судите. Тяжко мне, ой, как тяжко! – и не сдержалась, упала головой на стол, зашлась в плаче. – И сестричку мою тоже никто не спасёт, не поможет ей, кроме меня, мамки вашей! – голосила Марфа. – Но всё равно простите меня, детки мои родные, простите мамку свою.

Бледная, с окаменелым лицом сидела Агаша, застыл в недоумении Вася, и только кровью налилось лицо у Вовки, заходили желваки от злости, да колючий взгляд нет-нет останавливался на рыдающей матери.

Первой не выдержала Агаша, обняла мамку, прижалась к ней, целуя волосы, мокрое лицо и тоже заплакала навзрыд. Следом Вася бочком придвинулся к мамке, обнял ручонками, уткнулся в бок, прижался и застыл так, шмыгая носом.

Заслышав плач в доме, вернулась малышня, добавили свои голоса, и вот уже почти всё семейство рыдало, голосило, всхлипывало.

– Куда? Стой! – Агаша резко отстранилась, кинулась за Вовкой, который успел выбежать во двор, бегом направился на ферму, туда, где работал отец.

– Стой, стой, кому сказала! Не смей, не смей, Вовка, прошу, не смей!

– Пускай бежит, дочушка, – Марфа тоже вышла на крыльцо, позвала дочь в дом. – Чему быть, того не миновать, – обречённо сказала она.

– Вот же гадёныш! – зло произнесла Агаша. – И в кого он только уродился, такой вредный?

– Не смей так говорить на братика, – урезонила мать. – Грех так на родного брата.

– Нет, ну ты посмотри: все люди как люди, а этот быстрее к папке, вот же… А с папкой, мама, сама разбирайся, тут я тебе не советчик, – не по-детски серьёзно закончила дочь.

– Хоть простила ли мамку свою, Агаша, ай нет? – жалобно, с надеждой в голосе спросила Марфа.

– Бог простит, мама, – снова по-взрослому ответила дочь. – Жаль мне вас – тебя и тётю Глашу. И дядю Ефима тоже жаль. И папку, – добавила чуть погодя. – И себя мне жалко, и всех вас жалко.

– Спасибо тебе, дочушка, – Марфа подошла к дочери, обняла её и снова заголосила, но уже на её плече.

А дочь не успокаивала, так и стояла с матерью, прижавшись к ней своим ещё детским тельцем, и по-женски сострадала, жалела её, поглаживая худенькой ладошкой костлявую спину мамы.

Данила влетел в дом. Марфа в это время лежала за ширмой на кровати, Агаша мыла посуду.

– Где? – разъярённое, пышущее гневом лицо не предвещала ничего хорошего.

– Па-а-ап-ка-а! Миленьки-и-и-ий! – Агаша кинулась на шею отцу, повисла на нём. – Папочка, миленький, хорошенький, не надо! Родненьки-и-ий, не трогай маму, не трогай мамочку, папочка, па-апа! Прости её папочка, прости её, миленький! – И упала на колени, поползла на коленях к отцу, прижалась к его ногам.

Вася уцепился в ноги отцу, тоже зарыдал, завизжал то ли от страха, то ли за компанию, то ли ещё от чего.

Вовка остался стоять на пороге, с неким злорадством наблюдал за родными людьми.

– Вот я! – Марфа вышла к мужу, простоволосая, с растрепанными, неприбранными волосами, сложила руки на груди, открыто, смело смотрела на Данилу.

– Вот я!

– Это правда? – выдохнул из себя мужчина. – Скажи, что неправда! Скажи, прошу! – глаза горели, умоляли.

– Правда, Данила Никитич, правда, отец, – не сменила ни позы, ни тона. – Если ты готов слушать, я всё расскажу тебе. И заранее прошу прощения, – упала, рухнула разом к ногам мужа, встала на колени. – Прошу, за-ради Христа прошу, прости меня. Виновата я пред тобой, Данилушка, но ты послушай меня и прости, прошу тебя.

Глаз не поднимала, так и стояла на коленях, обречённо склонив голову перед мужем.

– А-а-а-а! – заорал, захрипел Данила, сбросил с себя детей, рванулся на выход, чуть не сшиб всё так же стоящего там сына Вовку.

В таком же состоянии выскочил во двор, на улицу выходить не стал, а прямо через плетень, подмяв его под себя, ринулся к соседям, к Гриням.

Ефим вышел только что из-за стола, как увидел бегущего в дом Данилу и всё понял. Молча, без слов, с ходу Данила кинулся на хозяина, пытаясь ударить в челюсть. Ефим успел уклониться, и кулак просвистел рядом с носом.

– Погоди, погоди, Данила Никитич, – хозяин ещё надеялся урезонить незваного гостя, тешил себя надеждой на бескровное разрешение конфликта, хватал, отводил в сторону мелькающие руки соседа и лучшего друга, пока ещё друга.

– Убью! Не прощу, сволочь! – Данила ухватил за грудь Ефима, старался повалить на пол.

Налитые кровью глаза, такое же яростное лицо маячило перед глазами Ефима. Он тоже ухватил за грудки Данилу, и вот так застыли разъярённые, глаза в глаза, лицо в лицо, два соседа, два лучших друга, два самых заклятых врага.

Глаша с ребёнком на руках спряталась за печку, зажав рот руками, ждала чего-то страшного, ужасного, такого, чего она ещё в своей жизни не видела и не ощущала. Ей хотелось куда-то бежать, спасать Ульянку, к которой вдруг проснулись такие чувства, что готова была отдать себя, свою жизнь, только бы не было больно ребёнку, дочурке её долгожданной, ненаглядной. И почувствовала вдруг, что шагни в их сторону Данила, коснись хоть пальцем Ульянки, нет, только лишь косо глянь в её сторону, она, Глаша, кинется на него зверем, загрызёт, порвёт ему глотку, разорвёт на части, уничтожит, сотрёт с лица земли, но в обиду доченьку, дочурку свою, Улечку миленькую не даст. Да хоть тысячи Данил поставь сюда, ничто не остановит её в желании защитить дочурку!

Застыли на пороге Агаша, Вася, Вовка, только Марфа смело шагнула в дом, встала между мужиками. Потом вдруг повернулась, наклонилась и из-под лавки достала топор, протянула мужу.

– Оставь Ефима, Данила Никитич, – спокойный голос, уверенный тон женщины охладил бойцовский пыл мужиков. – Оставь его, отец. – Он не виноват. Это всё я, – всё так же продолжила она. – Сука не схочет, кобель не вскочит, ты же знаешь. На топор, убей меня, и тебе сразу станет легче, – продолжала стоять, тыкая мужу в лицо топорищем.

Тот схватил сразу и вдруг обмяк, диким взглядом обвёл присутствующих, на мгновение задержался на Ефиме.

– Не прощу! – произнёс чётко, зло. – Ни-ког-да не прощу! Слышишь? Ни-ког-да! Враг ты мне отныне, враг! Злейший враг мой!

И ещё мгновение стоял молча, что-то соображая, вдруг зарычал, как загнанный зверь, завыл от бессилия, от мучившей его и не находившей выхода злобы:

– Ы-ы-ы-ы! – воздел к небу зажатые до боли кулаки, круто повернулся, кинулся из хаты, ногой открыв дверь.

Уже во дворе снова глянул на зажатый в руках топор, обернулся на окна и с силой запустил им в забор, в плетень. Топор просвистел в воздухе, проломил прутья плетня, упал на меже, на границе огородов Гриней и Кольцовых.

Когда Марфа с детьми вернулась домой, Данилы дома не оказалось. Не пришёл он и к вечеру, не было его и ночью.

– Смотри, смотри, – злорадствовал Вовка, подлетая к ней молодым кочетом. – Доигралась, доигралась, что папка из дома убёг! Думать надо было, прежде чем…

– Замолчи! – стала урезонивать его Агаша. – Тут такое, а ты… И как ты с мамкой разговариваешь, негодник?!

– Что я? Что я? Мамка дитёнка нагуляла с чужим мужиком, а я виноват?

Сидевшая до этого молча старшая сестра Надя подскочила к Вовке и сильно, наотмашь залепила оплеуху.

– Я тебе нагуляю, так нагуляю, что неделю на задницу не сядешь!

От неожиданности мальчишка винтом пошёл на старшего брата Кузьму, который только что вошёл в дом и еще не успел дойти до стола, но уже всё слышал и видел.

Сначала залепил затрещину, потом ухватил младшего за ухо, повернул лицом к себе.

– Если ещё раз услышу хоть что-то про мамку – убью! Понял! – и поднёс к носу уже достаточно увесистый, весь в мазуте кулак. – А сейчас сядь и замолкни!

Поиски Данилы успехом не увенчались. Уже не знали, что думать, куда бежать, что делать.

– Может, до дядьки Мишки Янкова сбегать? – с дрожью в голосе произнесла Агаша.

– Зачем? – спросила Надя.

– Пускай бы на омутах…

– Что ты несешь? – не дал договорить ей Кузьма. – Какие омута? Вот дура! – и закончил тихо: – Плачет где-то, переживает. Он ведь мамку сильно любит и дядю Ефима, они же друзья. Были друзья, – добавил тихо. – А тут такое…

Слова Кузьмы больно ударили, снова напомнили обо всём, что случилось буквально несколько часов назад. Нет, не несколько часов назад, а давно, еще в прошлом году на сенокосе.

И Марфа опять не выдержала, расплакалась, обхватив голову руками.

– Простите меня, деточки, родные мои, простите, – голосила она, не поднимая глаз. – Виноватая я, ой, виноватая и перед вами, и пред папкой вашим, деточки мои милые-е-е!

– Будет, будет тебе, мамка, – Надя села рядом, обняла мать, прижалась к ней. – Будет, будет себя казнить. Что было, то было, назад не вернёшь, не переделаешь. А нам жить надо.

К ней присоединились сначала младшие, а потом и все остальные, стали успокаивать, некоторые всплакнули вместе с мамкой. Только Кузьма остался сидеть за столом, плотно сжав зубы, да Вовка стоял чуть в стороне, не решаясь подойти ко всем.

– Оно и так посмотреть, оно и так поглядеть, – ни к кому не обращаясь, загадочно произнёс Кузьма.

– А Ульянка будет приходить к нам гулять? – вдруг спросил четырёхлетний Стёпка.

– Какая ещё Ульянка? – не поняла Агаша.

– Ну, наша Ульянка, наша сестричка, что сейчас живёт у тёти Глаши и евойной папки дяди Фимки?

При последних словах сына Марфа обхватила его, крепко прижала к себе.

– Будет, будет, мои хорошие, – она уже поняла, что прощена детьми, и от этого вдруг стало легко, покойно на душе. – Будет, куда ж она денется? Мы же все свои.

– А ты когда это успел узнать, что её зовут Ульянкой? – спросила Надя.

– Как папка убёг от Гриней, а я остался. Так тётя Глаша мне показала сестричку и сказала, что её зовут Ульянкой. Я ещё три раза сплюнул.

– Это ещё зачем? – спросил Вася.

– А чтобы не сглазить, – со знанием дела, серьёзно ответил Стёпа.

Последние слова мальчика утонули в громком хохоте. Смеялись все, включая Вовку и самую младшую Танюшу, которая ещё не понимала причину смеха, но была искренне по-детски рада весёлой обстановке в доме, когда на смену крикам и слезам пришёл наконец-то смех.

– Где ж папку нашего искать-то, вот беда? – Марфа обвела глазами семейство, остановилась на Кузьме. – Что думаешь, сынок?

– Тебе бы самой, мамка, найти его. Тут мы вам не советчики, не помощники. Вы уж сами, сами, родители дорогие. Без нас натворили, без нас разбирайтесь, мы можем только помешать вам, не дай Бог.

Она и нашла, нашла утром у себя в огороде за домом, в саду под ветвистой яблоней. Укрывшись рядном, Данила спал на голой земле в обнимку с винтовкой, которую достал из тайника. Рядом стояла недопитая, на дне не больше кружки, трёхлитровая бутыль настойки.

Марфа села рядом, положила руку мужу на голову и так сидела, ждала, пока он не проснулся. Увидев рядом жену, с недоумением огляделся вокруг, вспомнил всё, гримаса боли исказила осунувшееся, небритое лицо, резко отшатнулся, сбросил с себя руку.

– Прости меня, Даня, – она не называла его таким именем давно, с рождения первенца Кузьмы, а всё отец да отец. А тут вдруг вспомнила. – Что хочешь, делай со мной, Даник, только прости, – придвинулась ещё ближе, низко опустив голову. – Я сестру спасти хотела, ради неё всё, не блуд это, Даня, родной.

Муж не отвечал, только тяжело дышал, сопел рядом.

– Тебя, не знаю, – наконец разомкнул губы Данила. – А его – ни-ког-да!

И снова они молчали, как чужие. Она всё порывалась коснуться рукой мужа, норовила погладить голову, прижаться к нему как в прежние времена, а он как будто чувствовал, предугадывал желание жены и отодвигался дальше, повернувшись к ней спиной.

– А винтовка зачем? – спросила она.

– Застрелить вас хотел, – и замолчал.

Замолчал надолго, потом всё же продолжил:

– Или самому застрелиться.

Сунул руку в карман, вытащил наган, что когда-то забрал у насильника Глаши. Крутанул барабан, заворожено смотрел, как вращаются, шелестят, мелькают отдающие золотом головки пуль.

– Иди домой, – проговорил глухо. – А не то, не дай Бог…

Жена встала, молча пошла через сад, боясь остановиться, посмотреть назад. За хлевом у стены находились старшие Кузьма, Надя, Агаша, рядом тёрся Вася. Видно, дети стояли здесь давно, наблюдали за родителями.

– Ну что, мама? – Агаша первой кинулась к маме.

– Ни-че-го, – грустно ответила Марфа. – Пьяным спал.

– Вот и ладно. Душой отходит, слава Богу, – заметил Кузьма. – Время, только время нужно, и всё.

– Сынок, пойди сюда, – позвала мать.

Они отошли в сторону, и Марфа рассказала про оружие.

– Ты проследи, сына, где он прячет, да перепрячь. А то мало ли чего…

А над Вишенками зарождался новый весенний день. Осела пыль после коров, парили аисты в вышине, солнышко брызнуло все себя без остатка, подарило земле в очередной раз тепло и свет. А землица и не против такого подарка! С великой охотой, с большим желанием пользуется, впитывает в себя и возвращает обратно молодыми побегами деревьев, ярко-зелёной клейкой листвой, нежными, хрупкими всходами на колхозных полях, бурно тянувшейся вверх травой на заливных лугах, что за Деснянкой.

Весна-а-а! Жизнь!

Глава 17

Настоятеля Слободской церкви отца Василия, в миру – Старостина Василия Петровича, забрали из дома ночью, ближе к рассвету.

Деревенька спала, как и спали другие селения этого небольшого прихода со своими жителями, что раскинулся, спрятался от мирской суеты, затерялся среди густых лесов да огромных болот на границе России и Белоруссии. Не спал только юродивый Емеля, сосед батюшки. Ещё со второй половины ночи появились вдруг боли в суставах: их стало крутить, выворачивать. Но не от этого, не от боли он проснулся. Сон ему приснился.

Будто бы отец Василий (вот чудно-то как!) весь в венках из ромашек да васильков, и в руках букет из невиданных цветов, да таких пышных, красивых, в округе нет таких ни у кого. Раньше похожие цвели в палисаднике белошвейки Анны Григорьевны, а теперь извелись все. Емеля даже во сне это знает. И не идёт батюшка по земле, как все люди, а будто бы парит и хохочет! Так громко хохочет, что Емеля и проснулся, вот именно от хохота батюшки проснулся Емеля, а не от болей в суставах. Вот точно, от хохота. Разбудил его батюшка своим хохотом. И нашёл же время?! Средь ночи! Когда все нормальные люди спят на полатях, этот – хохочет! Но на друга не стал обижаться Емеля.

Спустил ноги с полатей, смотрел с высоты на комнатку в полумраке, глянул в окно, хотел, было, сказать: «Куда ночь, туда и сон», но вдруг его осенило: не к добру сон-то, не к добру! Беда над батюшкой парит, реет беда над отцом Василием! А он-то, он-то спит, не спасает любимого батюшку. Вот грех-то какой! Над батюшкой беда, а он, Емеля, его сосед и единственный защитник, нежится на полатях. Как барин. Как пан Буглак. Спит, как пеньку продавши. А священник, старичок, жена его матушка Евфросиния небось кровью исходят, а он всё здесь. Небось изошли в мольбах о помощи, голоса посрывали, его подзывая, а он и не чешется. Ах, он негодник! Ах, он антихрист, прости Господи! Ах, лежебока! Ах, лодырь!

Емеля страшно ругал себя, но ругал молча, про себя, чтобы не услышала мамка, такая же старая, как и отец Василий. Спит, пускай спит себе на кровати, что прямо под полатями. А то проснётся, ещё отходит по привычке Емелю рогачом. Так что пускай спит. Сын пойдёт спасать, он должен спасать своего друга! Кто ж, кроме него? Раньше хотя бы был их общий с батюшкой друг, которого Емеля уважал и любил так же, как и отца Василия, – Макар Егорович Щербич. Но не уберёг его Емеля, увели антихристы, как ни пытался отбить, спасти, вырвать из лап дьявола своего Макарушку.

Одного не уберёг, а сейчас и другого не спасёт? Нет уж, дудки! Быстрее, надо быстрее. Возможно, сам отец Василий даже не догадывается о беде, ему же Емелин сон не приснился, как он может знать. Мужчина тихонько слез с печи, стараясь не шуметь, намотал онучи, завязал лапти и так же тихо вышел во двор.

Как себя помнит Емеля, так помнит и эту церковку, что тёмной глыбой выступает в ночи. А вместе с ней помнит и отца Василия. Ему кажется, что вот здесь, в Слободе, появились вместе он – Емеля, отец Василий и церковь. Поэтому мужчина считает, что всё это его, принадлежит ему и священник со своею женой и другом Макаром Егоровичем тоже. Церковь само собой его. Да и чьи ж они могут быть, если защитник у них один, Емеля?! Один на всех.

Сначала Емеля увидел, как со стороны района блеснул свет автомобильных фар, и только потом в ночи послышался гул машины.

Он заволновался вдруг, почувствовал в этом свете и звуке опасность. Подскочил, забегал вокруг дома, потом перелез через плетень, закружил вокруг церкви и хатки священника, рвал на себе рубаху, кидал в ночь камешками и песком, что хватал прямо с земли, плевался в темноту. Потом лег, было, поперёк тропинки, что ведет к домику отца Василия, опять подскочил, кинулся домой за топором. И уже с ним встречал подъехавшую к церкви машину, из которой вышли три милиционера и один высокий человек в длинном кожаном пальто.

Когда звук машины заглох у дома, отец Василий тоже не спал и всё понял.

И матушка, оказывается, не спала, поняла, если так быстро зажгла лампу, подвесила за крюк в потолке на кухне.

– Ой, батюшка! Пресвятая Дева Мария, заступница наша… – досказать молитву до конца так и не успела, как раздался требовательный и сильный стук в дверь.

Батюшка оделся в подрясник, осталось накинуть рясу.

– Я сам, матушка, – приобнял жену за плечи, направился к двери.

– Кто там? – спросил скорее по привычке, для проформы.

Он уже знал, кто там. Готовился к этому давно и был готов морально, а в спаленке, в уголке, уже лежит собранная для такого случая матушкой Евфросинией котомка со сменой белья, кульком сухарей и старенькой книжицей жития святых, что сохранилась ещё от войны с японцами в бытность его полковым священником, да такой же истрёпанный томик Вольтера.

Отец Василий видел, какие события разворачивались на просторах новой России, и не в меньшей степени понимал, что и он не может остаться в стороне, что и его эти страшные, ничем не объяснимые деяния не обойдут стороной, коснутся в той или иной степени.

Увели лучшего друга землевладельца – Щербича Макара Егоровича, который сделал столько добрых дел, оставил такую светлую память о себе в душах местных крестьян, что вряд ли кому-то удастся затмить его авторитет. А сколько так называемых кулаков увезли в неизвестность?

Наполовину сократились, исчезли настоятели из окрестных приходов; канули бесследно многие представители среднего и высшего церковного звена. А чем лучше или хуже он, отец Василий? Ничем! Такой же, как все.

Да и среди своих коммунисты устроили такую резню, такое истребление друг друга, что сохранить жизнь при этой вакханалии – уже подвиг!

Первое время батюшка ещё следил за разоблачением того или иного антибольшевистского движения, очередного шпионского скандала, потом это надоело, потерял счёт, перестал разбираться, кто из них прав и кто виноват, и до какой степени. Кто против кого шпионил, и насколько успешно шпионил. Вчерашний обличитель сегодня становился обвиняемым, и так до бесконечности. Где уж в такой обстановке выжить, сохранить в неприкосновенности бренное тело простого человека, а тем более объявленного вне всяких законов какого-то священнослужителя?

– Прощай, матушка, – отец Василий на мгновение прижал к себе сухонькое тело жены, вдохнул до боли родной запах. – Прощай, Евфросиньюшка, радость моя.

– Да хранит тебя Господь, батюшка родной, – повисла, уцепилась за него жена. – Да не «прощай», а до скорого свидания, понял, батюшка? Мы будем тебя ждать, помни об этом всегда. Ждать будем!

– Уходи к Агафьюшке, к старшей дочурке нашей в Вишенки, Фрося. Никита Кондратов, зятюшка наш, не раз говорил об этом, приглашал.

– Нет уж, – вдруг отпрянула женщина. – Нет уж, отец родной! Здесь, при церковке нашей я дождусь тебя, чего бы это мне ни стоило. Кто ж кроме меня присмотрит за ней? Ступай с Богом, да хранит тебя Господь, – перекрестила мужа на прощание.

И смотрела потом, как уводили настоятеля церкви отца Василия, закусив до боли губу, только огонёк лампы да свет уже зарождающего дня сухо отсвечивали в её глазах.

Сам отец Василий вышел во двор, перекрестил церковь, дом, сотворил крест куда-то в пустоту, туда, где замерли в ночи деревеньки его прихода.

– Батюшка, батюшка! – из темноты шагнул юродивый Емеля. – Пойдём ко мне, батюшка. Я спрячу тебя на печке, там никто не найдёт.

– Пшёл вон! – один из конвоиров с силой толкнул Емелю, тот упал, и уже лежащего несколько раз ударил сапогом в бок.

– Что вы делаете? – попытался защитить Емелю отец Василий. – Это же юродивый! Грех, тяжкий грех обижать его.

– Ступай-ступай, – толкнули в спину священника. – Думай, как самому спастись, а не деревенского дурачка спасать.

– Не держи зла, Емелюшка, – ещё успел крикнуть отец Василий. – Ибо не ведают, что творят. Не обижайся, дружище.

Долго бежал Емеля вслед быстро удаляющейся машине, плевал, ругался, бросал комья земли. Потом упал на дорогу, бился головой о землю, плакал, посыпал песком голову и ел землю, толкал её в рот, задыхался, но толкал.

И вдруг на него нашло озарение: церковь-то без присмотра! Кто ж за ней теперь присмотрит, будет охранять, если не он, Емеля? И матушка Евфросиния одна осталась, тоже требует заботы и внимания с его стороны.

Быстренько поднялся, бегом пустился домой. Там, под стрехой, лежит самое главное сокровище Емели – новый самодельный замок, который он нашёл несколько лет назад у колхозной кузни. С двумя ключами, тяжёлый амбарный железный замок. Почти каждый день Емеля доставал его тайком из-под стрехи, прятался за дымоход на печке и почти весь день открывал и закрывал, брякая дужкой. Интересно!

Нащупал под стрехой своё сокровище, несколько раз открыл-закрыл, убедился, что замок работает исправно, тайком прокрался к входной двери церкви, навесил, замкнул, ключи повесил рядом с нательным крестиком. Всё! И с лёгким сердцем направился домой за печку досматривать сны на полатях. А вдруг опять отец Василий собирается присниться, а Емеля ещё и не спит? Непорядок это, надо срочно засыпать.

Матушка Евфросиния так и не легла больше в то утро. Во-первых, какой сон после таких событий? А во-вторых, надо продолжать жить. Да-да! Чтобы дождаться мужа, надо жить, смотреть за домиком, присматривать за церковью, прибирать там, протирать пыль. Если ничего не делать, то можно сойти с ума. Матушка всегда верила мужу, она и сейчас верит, что обойдётся, пройдёт беда стороной, только коснётся, краешком её семьи. И батюшка вернётся, обязательно вернётся. Ведь на нём нет греха перед советской властью. А если нет греха, значит его отпустят, обязательно отпустят. Она как никто другой знает отца Василия. Чист он, свят перед властью, хотя его соблазняли, пытались вовлечь в разные организации. Но он остался верен во все времена единственному постулату: вся власть – от Бога. И как народ, прихожане, так и он, их батюшка. Свою долю он не выделял из доли народной и никогда не отделял себя вот от этих простых, бесхитростных, но безумно хороших и верных людей. Он их любил. Да-да, любил. Впрочем, почему в прошедшем времени? Он их и теперь любит, продолжает любить. Чего стоят только одни эти ужасные драки стенка на стенку, когда одна деревня идёт дракой на другую?! А ведь ни к кому-то бегут люди за спасением, за справедливостью, а именно к нему, отцу Василию, просят разнять разъярившихся мужиков, восстановить справедливость и мир.

Правда, сейчас постарел, не та сила. А раньше? Ещё при царе-батюшке? Это же уму непостижимо, как бросался отец Василий в самую гущу страшной драки! И себя не жалел, восстанавливал мир, мирил людей. Она видела его в таких ситуациях, приходилось самой усмирять уже самого «усмирителя». Входил в раж, в азарт отец Василий. Но никогда она не видела гнева в нём, вот что поразительно! Только что разнимал, разбрасывал дерущихся по разным сторонам и тут же мог с ними балагурить, смеяться, вспоминать какие-то смешные эпизоды из драки. Видно, это было для него с его-то силой как забава.

И мужики его уважали за это, подчинялись беспрекословно. А он сам подчинялся ей, своей жене, матушке Евфросинии. Вот такой он, её муж отец Василий.