Текст книги "100 великих литературных героев"
Автор книги: Виктор Еремин
Жанр: Прочая образовательная литература, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)
Ревизор и Хлестаков
«Пришлите, прошу вас убедительно, если вы взяли с собою, мою комедию “Женитьба”, которой в вашем кабинете не находится и которую я принес вам для замечаний. Я сижу без денег и решительно без всяких средств; мне нужно давать ее актерам на разыграние, что обыкновенно делается, по крайней мере, за два месяца прежде. Сделайте милость, пришлите скорее и сделайте наскоро хоть сколько-нибудь главных замечаний.
Начал писать “Мертвых Душ”. Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон. Но теперь остановил его на третьей главе. Ищу хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтись. Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь.
Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или несмешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию. Если же сего не случится, то у меня пропадет даром время, и я не знаю, что делать тогда с моими обстоятельствами. Я, кроме моего скверного жалования университетского – 600 рублей, никаких не имею теперь мест. Сделайте же милость, дайте сюжет; духом будет комедия из пяти актов, и клянусь, куда смешнее черта! Ради Бога, ум и желудок мой оба голодают.
Мои ни “Арабески”, ни “Миргород” не идут совершенно. Черт их знает, что это значит! Книгопродавцы такой народ, которых без всякой совести можно повесить на первом дереве».[238]238
Гиппиус В. Гоголь: Воспоминания, письма, дневники. М.: Аграф, 1999.
[Закрыть]
Именно эта небольшая записка, носящая преимущественно деловой характер, является сегодня основным доказательством того, что сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ» были подсказаны Гоголю А.С. Пушкиным, что помимо воли выводит нас на вопрос о личных отношениях двух великих русских писателей.
Казалось бы, кому какое дело до того, кто с кем и как дружил или не дружил. Но спор о дружеских отношениях между Гоголем и Пушкиным еще с XIX в. превратился в ожесточенный спор между различными лагерями литературоведов и историков. Причем дискуссия зачастую носит оскорбительный для Гоголя, как более молодого по возрасту и менее родовитого по происхождению, характер. Не станем перечислять различные версии, надуманные извращенными мозгами старой и современной интеллигентщины, некоторые из них переходят все границы нравственности и человеческого достоинства.
Нас интересует куда более важный вопрос: каким образом явилось на свет то грандиозное совершенство, которое ныне мы называем Великой Русской Литературой, не просто самобытной, но коренным образом отличающейся ото всех прочих литератур мира и даже во много крат превосходящей всех их по своей нравственной силе и мыслительной глубине.
Со времен Ф.М. Достоевского и особенно Ап. Ап. Григорьева никто уже не сомневался, что ее основоположником является А.С. Пушкин, который и есть «…наша такая, на первый раз очерком, но полно и цельно обозначившаяся душевная физиономия…». Однако потому и сказал критик о «первоначальном очерке физиономии», что в творчестве своем Александр Сергеевич был еще слишком близок к западноевропейской, то бишь аристократической литературе начала XIX в. Более того, существовал риск, что благодаря А.С. Пушкину и М.Ю. Лермонтову русская литература неизбежно пойдет по западноевропейскому пути развития. Но явился Н.В. Гоголь и повел русский мир к неведомой тогда и непостижимой сегодня Великой Литературе.
Первым осознал это выдающийся русский философ и литературовед (после 1917 г. эмигрант, отчего в советское время его труды были известны лишь узкому кругу специалистов) Константин Васильевич Мочульский (1842–1948), который впервые подчеркнул в своем фундаментальном исследовании 1934 г. «Духовный путь Гоголя»: «В нравственной области Гоголь был гениально одарен; ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики (читай: от плотского. – В.Е.) к религии… Все черты, характеризующие “великую русскую литературу”, ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы».[239]239
Мочульский К.В. Духовный путь Гоголя. М.: Наш дом, 2004.
[Закрыть]
Скажем больше, именно Николай Васильевич Гоголь стал первым из пяти гениальных богоискателей[240]240
Наиболее полно проблема богоискательства в русской литературе исследована профессором Московской Духовной Академии, доктором богословия, доктором филологических наук Михаилом Михайловичем Дунаевым (р. 1945) в книге «Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII–XX веках». М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2003. (Далее при цитировании – М.М. Дунаев. Указ. соч.) Этот труд очень интересен обилием фактологического материала и рядом частных выводов.
[Закрыть] или из пяти (используя шутливо-обиженное, но очень точное определение Н.С. Лескова) «ересиархов»[241]241
Оскорбленный отношением к нему со стороны официальной Православной церкви, Н.С. Лесков стал с достоинством именовать себя «ересиархом ингерманландским и ладожским», а в 1883 г., отвечая на нападки Константина Николаевича Леонтьева (1831–1891), православного мыслителя, публициста и писателя, которые тот сделал в статье «Наши новые христиане», Лесков написал статью «Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи».
[Закрыть] Великой Русской Литературы, чье творчество составило ее скелет и тем самым определило ее лик и содержание. Речь идет о самом Н.В. Гоголе, а также о Ф.М. Достоевском, Н.С. Лескове, Л.Н. Толстом и об А.М. Горьком. Такая постановка вопроса ничуть не умаляет роль и других непревзойденных русский писателей, образовавших плоть Великой Русской Литературы, но речь идет именно о той пятерке, которая в своем богоискательстве слила ее в единое и неразделимое торжество национального гения.
Бесспорно, богоискательство у каждого из «ересиархов» имело свои особенности, но в двух важнейших вопросах они были едины:
во-первых, в искренней и всеобъемлющей любви к своему народу, к своей земле и к своей стране;
во-вторых, в критическом отношении к обюрократившейся церковной иерархии, шедшей по стопам Иудушки Головлева и оправдывавшей Божьим словом преступления власть имущих против своего народа; в поисках правды богоискатели обращались к народному православию, в первую очередь – к уникальному русскому явлению – старчеству, а также независимо от церковников изучали и трактовали Священное Писание, в художественных образах разъясняя свое понимание его.
Путь каждого «ересиарха» к Богу был различен, но, как правило, начинался с интуитивного зарождения в душе необходимости такого поиска, что непременно отражено в творчестве писателя. Именно по этой причине пытаться рассматривать любого героя произведений богоискателей без учета их религиозных воззрений значит преднамеренно заблуждаться.
Н.В. Гоголю, как богоискателю, было свойственно мессианство – вера в то, что он послан в наш мир свыше с целью нравственного исправления людей и обращения их к Богу. К такому пониманию своего места в мире писатель пришел не сразу, более того, все знаменитые произведения его были написаны им ранее, но главные творения (с точки зрения самого Николая Васильевича) позже были автором переосмыслены. Тем интереснее отношение Гоголя-богоискателя к собственным героям – он взглянул на них со стороны, как на независимые и даже противостоящие ему сущности. И эта итоговая точка зрения писателя гораздо важнее и существеннее предыдущих, стандартно общепринятых либо интуитивных. И ярчайшим примером тому стали герои «Ревизора».
Как видно из приведенной выше записки, над «Ревизором» Николай Васильевич работал в 1835–1836 гг., одновременно писал «Мертвые души». Премьера пьесы состоялась 19 апреля 1836 г. в петербургском Александровском театре. Публика была в восторге, Гоголь – разочарован. В те дни он писал: «“Ревизор” сыгран – и у меня на душе так смутно, так странно… Я ожидал, я знал наперед, как пойдет дело, и при всем том чувство грустное и досадно-тягостное облекло меня. Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое. Главная роль пропала: так я и думал. Дюр ни на волос не понял, что такое Хлестаков. Хлестаков сделался… чем-то вроде целой шеренги водевильных шалунов, которые пожаловали к нам повертеться из парижских театров. Он сделался просто обыкновенным вралем…»[242]242
Гоголь Н.В. Собрание художественных произведений в 5-ти т. Т. 4. М.: Издательство Академии наук СССР, 1952 (Далее: Гоголь Н.В. Собрание…)
[Закрыть]
Парадокс, но в те годы Гоголь сам еще не осознавал в полной мере, что создал. Он лишь внутренне ощущал, что комедия не понята, пытался разъяснить ошибку актеров и зрителей, но не знал как. Полное понимание пришло к нему только в середине 1840-х гг., когда Николай Васильевич осознал свой мессианский путь и когда в демократических кругах России стали распространяться слухи о психическом заболевании писателя. Сегодня мы достаточно доказательно можем говорить о психической болезни просвещенного общества России тех лет и потрясаться прозорливостью и могучей духовной силой великого творца.
В 1846 г. Гоголь уже полностью проник в подлинную суть собственного творения и, желая разъяснить зрителю, о чем идет речь в пьесе, написал ее завершающий акт – «Развязка “Ревизора”», который следует за знаменитой немой сценой. Тогда же он предложил М.С. Щепкину поставить комедию с «Развязкой» в бенефис актера. Михаил Семенович пришел в ужас и категорически отказался. Друзья, полагая, что совершают благое дело, не допустили публикации «Развязки» в печати. О ее существовании широкому читателю стало известно только после смерти Гоголя. Но и тогда ее приписали болезни писателя.
Так искусство Гоголя вошло в резкое столкновение с его философией. Все считали, что «Развязка» погубит пьесу и, по словам С.Т. Аксакова, «сделает Гоголя посмешищем всей России».[243]243
Гоголь Н.В. Собрание…
[Закрыть] Современником не дано было понять, что их видение «Ревизора» – стареющая плоть, а «Развязка» и есть та душа, которая обращает гоголевское творение в непреходящую вечную ценность. Должно было пройти двести лет, когда мы еще только начинаем приближаться к пониманию значения заключительного акта комедии.
В наши дни «Ревизор» без «Развязки» превращен в забавную комедию и ложно трактуется как сатира на крепостническую Россию. Однако «Гоголю дан был особый дар: обостренное видение и ощущение мирового зла, какое редко кому дается в мире. Это и дар – и испытание души, призыв свыше к внутреннему ратоборству с открывшимся человеку ужасом, ужасом обостренного видения и ведения».[244]244
Дунаев М.М. Указ. соч.
[Закрыть] Писатель не раз говорил, что всю жизнь он смеялся над чертом, дабы помочь людям избавиться от чертовского дурмана. И именно в этом русле открывает нам глаза на бессмертную комедию гоголевская «Развязка».
Согласно дополнительному акту, на сцене происходит встреча актеров после спектакля. Центральный монолог, в котором открыто разъясняется философское содержание комедии, здесь произносит Первый комический актер, он же, по замыслу Гоголя, М.С. Щепкин:
«…не мог иметь другой мысли сам автор.
Всмотритесь-ка пристально в этот город, который выведен в пьесе! Все до единого согласны, что этакого города нет во всей России: не слыхано, чтобы где были у нас чиновники все до единого такие уроды; хоть два, хоть три бывает честных, а здесь ни одного. Словом, такого города нет. Не так ли? Ну а что, если это наш же душевный город, и сидит он у всякого из нас? Нет, взглянем на себя не глазами светского человека, – ведь не светский человек произнесет над нами суд, – взглянем хоть сколько-нибудь на себя глазами того, кто позовет на очную ставку всех людей, перед которыми наилучшие из нас, не позабудьте этого, потупят от стыда в землю глаза свои, да и посмотрим, достанет ли у кого-нибудь из нас тогда духу спросить: “Да разве у меня рожа крива?” Чтобы не испугался он так собственной кривизны своей, как не испугался кривизны всех этих чиновников, которых только что видел в пьесе. Нет… не говорите: “это старые речи” или “это уже мы сами знаем”… Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот – наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по именному высшему повеленью он послан и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад. Вдруг откроется перед тобою, в тебе же, такое страшилище, что от ужаса подымется волос. Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце ее. На место пустых разглагольствований о себе и похвальбы собой, да побывать теперь же в безобразном душевном нашем городе, который в несколько раз хуже всякого другого города, – в котором бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей! В начале жизни взять ревизора и с ним об руку переглядеть все, что ни есть в нас, настоящего ревизора, не подложного, не Хлестакова! Хлестаков – щелкопер, Хлестаков – ветреная светская совесть, продажная обманчивая совесть, Хлестакова подкупят как раз наши же, обитающие в душе нашей страсти. С Хлестаковым под руку ничего не увидишь в душевном городе нашем. Смотрите, как всякий чиновник с ним в разговоре вывернулся ловко и оправдался. Вышел чуть не святой. Думаете, не хитрей всякого плута-чиновника каждая страсть наша, и не только страсть, даже пустая, пошлая какая-нибудь привычка? Так ловко перед нами вывернется и оправдается, что еще почтешь ее за добродетель, и даже похвастаешься перед своим братом и скажешь ему: “Смотри, какой у меня чудесный город, как в нем всё прибрано и чисто!” Лицемеры – наши страсти, говорю вам, лицемеры, потому что сам имел с ними дело. Нет, с ветреной светской совестью ничего не разглядишь в себе: и ее самую они надуют, и она надует их, как Хлестаков чиновников, и потом пропадет сама, так что и следа ее не найдешь. Останешься как дурак-городничий, который занесся было уже невесть куда, и в генералы полез, и наверняка стал возвещать, что сделается первым в столице, и другим стал обещать места, и потом вдруг увидел, что был кругом обманут и одурачен мальчишкою, верхоглядом, вертопрахом, в котором и подобья не было с настоящим ревизором. Нет… господа, все, кто ни держитесь такого же мненья, бросьте вашу светскую совесть. Не с Хлестаковым, но с настоящим ревизором оглянем себя! Клянусь, душевный город наш стоит того, чтобы подумать о нем, как думает добрый государь о своем государстве. Благородно и строго, как он изгоняет из земли своей лихоимцев, изгоним наших душевных лихоимцев! Есть средство, есть бич, которым можно выгнать их. Смехом, мои благородные соотечественники! Смехом, которого так боятся все низкие наши страсти! Смехом, который создан на то, чтобы смеяться, над всем, что позорит истинную красоту человека. Возвратим смеху его настоящее значенье! Отнимем его у тех, которые обратили его в легкомысленное светское кощунство над всем, не разбирая ни хорошего, ни дурного! Таким же точно образом, как посмеялись над мерзостью в другом человеке, посмеемся великодушно над мерзостью собственной, какую в себе ни отыщем!.. Не возмутимся духом, если бы какой-нибудь рассердившийся городничий или, справедливей, сам нечистый дух шепнул его устами: “Что смеетесь? над собой смеетесь!” Гордо ему скажем: “Да, над собой смеемся, потому что слышим благородную русскую нашу породу, потому что слышим приказание высшее быть лучшими других!” Соотечественники! ведь у меня в жилах тоже русская кровь, как и у вас. Смотрите: я плачу!»[245]245
Гоголь Н.В. Собрание…
[Закрыть]
Бесспорно, «Развязка» значительно снижает в комедии силу искусства, но какого? Того самого, которое давно производят от одного корня со словами «искус» или «искушение» для толпы. Она уничтожает смех ради смеха, забаву ради забавы – все то, что навязывается нам сегодня под видом единственно возможного смеха кумирами веселящейся новорусской России.
Гоголь же обратил нас лицом к гнездовищу бесовских страстей, бесчинствующих в душах наших. Отсюда и великая немая сцена в конце комедии – зрителю дана возможность всмотреться в бесов своей души, прочувствовать всю их смехотворность, их зло и смертельную опасность.
Но главными героями великого творения писатель сделал Совесть – Ревизора (он не появляется на сцене, поскольку по расчету Гоголя постоянно присутствует в душе каждого из нас) и ложную совесть – Ивана Александровича Хлестакова (автор называет ее «светской», но сегодня лучше подошел бы термин «гламурная» – то есть красивая, всем напоказ, но фальшивая, «липовая» до омерзения). Не зря столь блистательно охарактеризовал Хлестакова советский литературовед Юрий Владимирович Манн, по сути раскрывший главные свойства гламурной «совести»: «…как вода, принимает форму любого сосуда… необыкновенная приспособляемость: весь строй… чувств, психики легко и непроизвольно перестраивается под влиянием места и времени».[246]246
Манн Ю.В. Постигая Гоголя. М.: Аспект Пресс, 2005.
[Закрыть]
В «Ревизоре» Николай Васильевич Гоголь, смиренно приняв свое мессианское предназначение, рассчитывал силой смеха еще в молодости отвратить людей от гламурной хлестаковщины и от лелеемых и поощряемых ею бесовских страстей. В этом кроется и величие гоголевского провидения; и трагедия великого гения, уже при жизни обращавшегося к глухому к его призывам и преданному страстям обществу; и его поражение, поскольку хлестаковщина ныне заполонила мир и развязно потешается над своим обличителем.
Павел Иванович Чичиков
«…Гоголь великий русский поэт, не более; “Мертвые души” его – тоже только для России и в России могут иметь бесконечно великое значение. Такова пока судьба всех русских поэтов… Никто не может быть выше века и страны; никакой поэт не усвоит себе содержания, не приготовленного и не выработанного историею. Немногое, слишком немногое из произведений Пушкина может быть передано на иностранные языки, не утратив с формою своего субстанциального достоинства; но из Гоголя едва ли что-нибудь может быть передано… Повторяем: чем выше достоинство Гоголя как поэта, тем важнее его значение для русского общества, и тем менее может он иметь какое-либо значение вне России. Но это-то самое и составляет его важность, его глубокое значение и его – скажем смело – колоссальное величие для нас, русских. Тут нечего и упоминать о Гомере и Шекспире, нечего и путать чужих в свои семейные тайны. “Мертвые души” стоят “Илиады”, но только для России: для всех же других стран их значение мертво и непонятно».[247]247
Белинский В.Г.. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души. В собр. соч. в 3-х т. Т. 2. М.: ОГИЗ, ГИХЛ, 1948.
[Закрыть]
В процитированной статье В.Г. Белинский, полемизируя с К.С. Аксаковым,[248]248
Аксаков К.С. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души. В кн.: Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. М.: Современник, 1981.
[Закрыть] поставившим «Мертвые души» на одну планку с творениями Гомера и Шекспира, взялся доказать, что писатель Н.В. Гоголь по своему значению в мировой литературе стоит гораздо ниже «Гомера, Шекспира, Байрона, Гёте или Шиллера». Тут и кроется историческая ограниченность и непонимание великого критика, не отличавшего всемирную читательскую аудиторию, писателей, как явления субъективные, и мировую литературу, как явление объективное и как исторический процесс, – явления суть совершенно разные, а к XXI в. порой диаметрально противоположные.
Признаем и тот факт, что умница В.Г. Белинский никогда и не смог бы понять эту разницу в силу атеистической направленности его мышления, и, следовательно, высота гения Н.В. Гоголя для него изначально была недоступна, какими бы увлекательными, а порой и точными не представлялись статьи великого критика о нем.
Гораздо ближе к осознанию всемирного значения творчества Н.В. Гоголя подошел К.С. Аксаков. И это понятно – он рассматривал творение писателя не только с духовных позиций, он из уст самого Николая Васильевича знал о тех вселенских проблемах, которые тот пытался разрешить в «Мертвых душах», и, исходя из своих воззрений, во многом путанных, более оценивал первичный результат этих намерений, чем сугубо художественное произведение.
Чтобы осмыслить всемирное значение личности Н.В. Гоголя и мощь его подспудного влияния как на мировую литературу, так и на мировую философию, необходимо понять внутреннюю суть центрального литературного героя в судьбе и творчестве писателя – Павла Ивановича Чичикова. Сделать это относительно не сложно, поскольку творчество Н.В. Гоголя в данном аспекте – одно из наиболее четко и мудро проанализированных в истории, вековая отечественная и мировая критика уже давно разложила все по полочкам и дала нам самые верные ориентиры. Быть может, оттого Николай Васильевич и стал нынче одной из самых ненавистных личностей в определенных политико-литературоведческих и мистических кругах России? И уж совсем иное дело, что в XX столетии в воинственно атеистическом СССР для подавляющего большинства населения нашего Отечества эти выводы находились если не под запретом, то в кладовых дореволюционных запасников.
К работе над поэмой «Мертвые души» Николай Васильевич приступил в середине 1835 г. в Петербурге. Предполагают, что сюжет был подсказан ему А.С. Пушкиным, но доказательством этому служат только слова самого Гоголя. Отсюда и возникла ныне активно будируемая злопыхательская версия о том, что сюжеты «Мертвых душ» и «Ревизора» были Николаем Васильевичем украдены у великого поэта, после чего и наступило охлаждение в их отношениях. Часто цитируются слова, якобы со смешком сказанные раздраженным Пушкиным в семейном кругу: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя».[249]249
Анненков П.В. Гоголь в Риме. Литературные воспоминания. СПб., 1909.
[Закрыть]
Серьезную полемику по этому вопросу вести бессмысленно, поскольку налицо подтверждение русской присказки: «Человек предполагает, а Бог располагает». Если бы Гоголь бесчестно использовал пушкинские сюжеты и написал пошленький водевильчик или талантливые, но глупенькие поделки, разбирательство о хищении сюжетов имело бы смысл. Но русским гением были созданы шедевры не просто мирового значения, а определившие пути становления одной из величайших литератур мира! О чем еще можно здесь дискутировать? К 1835 г. Пушкину оставалось жить немногим больше двух лет, создать что-либо по этим сюжетам у него не оставалось времени. Идеи «Ревизора» и «Мертвых душ» должны были найти своего выразителя. С согласия ли поэта или только по воле высших сил они перешли к Николаю Васильевичу, нас это не касается. Мы, люди XXI в., обязаны – именно обязаны (!) – знать только одно – гений Гоголя создал гениальные творения! Все прочее – демократическая блажь, бессмысленная попытка обличить историю, вольтеровская зависть к славе мертвых.
Как уже говорилось выше, работа над «Мертвыми душами» шла очень тяжело. Гоголь быстро, но в общих чертах нашел главного героя, набросал сюжет, поставил перед собой центральную, и как выявило время – ошибочную и неподъемную для него задачу: «Начал писать “Мертвые души”… Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь»[250]250
Гиппиус В. Гоголь: Воспоминания, письма, дневники. М.: Аграф, 1999. Далее переписка Н.В. Гоголя цитируется по этому изданию.
[Закрыть]… Как точно отметил Владимир Владимирович Набоков, «искать в “Мертвых душах” подлинную русскую действительность так же бесполезно, как и представлять себе Данию на основе частного происшествия в туманном Эльсиноре. А уж если речь зашла о “фактах”, то откуда Гоголю было приобрести знание русской провинции? Восемь часов в подольском трактире, неделя в Курске, да то, что мелькало за окном почтовой кареты, да воспоминания о чисто украинском детстве в Миргороде, Нежине и Полтаве? Но все эти города лежат далеко от маршрута Чичикова».[251]251
Набоков В.В. Собр. соч. в 5-ти т. Т. 1. СПб.: Симпозиум, 1997. Далее текст лекции «Наш господин Чичиков», откуда взяты эти строки, будет цитироваться по указанному изданию.
[Закрыть] Другими словами, попытки представить поэму «Мертвые души» как, скажем, обличение крепостнической России несостоятельны и насквозь пропитаны политической демагогией.
Работа застопорилась на третьей главе. С самого начала Гоголь понимал, что «Мертвые души» должны стать главным произведением его жизни, и, сникший в петербургской обыденности, в июне 1836 г. он решился выехать за границу (первоначально в Германию, затем в Париж и Рим), где с краткими перерывами провел почти двенадцать лет.
Смена обстановки благотворно сказалась на творческом самочувствии писателя. Уже к осени 1836 г. он полностью переделал ранее написанное и попытался определиться с жанром будущего произведения. Пока еще Гоголь думал о романе, но все чаще стал упоминать о поэме.
Существует несколько трактовок такого определения жанра «Мертвых душ», но наиболее достоверной представляется преднамеренная аналогия с «Божественной комедией» Данте, которая, как общеизвестно, послужила основой для структурирования «Мертвых душ». Поэма должна была состоять из трех частей: Ада, Чистилища и Рая. Ад Гоголем был написан, и все мы его читали, предполагаемое Чистилище Гоголь сжег, остались только черновые наброски пяти глав, за Рай он даже не брался.
Когда Николай Васильевич принял решение о такой структуре книги, точно не известно. Но окончательно он убедился в правильности своего решения в Риме, где впервые побывал в марте 1837 г. При этом кажутся неправомерными периодически навязываемые читателям аналогии Чичикова с Одиссеем или Данте из «Божественной комедии»: под схемы этих классических героев можно подогнать любой персонаж из любого произведения, сюжет которого связан с путешествием. Первоначальный же гоголевский Чичиков оставался главным героем оригинального плутовского романа.
Однако писатель чувствовал, что делает что-то не то, но никак не мог понять, в чем его ошибка. Работа продвигалась очень медленно.
А зимой – весной 1839 г. произошли события, в корне изменившие как жизнь самого Николая Васильевича, так и в духовном плане породившие Великую русскую литературу. Связаны они с судьбой человека, к литературе, равно как и к искусству, не имевшего никакого отношения, но я позволю себе высказать точку зрения, что именно он стал тем жертвенным ягненком, который был возложен высшими силами на алтарь русской культуры и смерть которого дала незримый толчок к грандиозному духовному повороту наших гениев от внешне красивого к бездонным глубинам духовного богоискательства – во всем, от самых житейских мелочей до вселенской космичности мира.
Еще в Петербурге Гоголь бывал в салоне графа Михаила Юрьевича Виельгорского (1788–1856), друга А.С. Пушкина, мецената и композитора-любителя, которому благоволил император Николай I. Сын Виельгорского, Иосиф Михайлович (1817–1839), был выбран в соученики наследнику престола Александру Николаевичу и, по высказываниям мемуаристов, представлялся многим чуть ли не нравственным идеалом молодого человека николаевских времен.
В 1837 г. у Иосифа началась скоротечная чахотка. Для лечения он с отцом выехал в Европу, и в конце осени 1838 г. Виельгорские обосновались в Риме. По просьбе матери больного Луизы Карловны Виельгорской, урожденной принцессы Бирон (1791–1853), Гоголь согласился принять участие в судьбе Иосифа и неожиданно для себя оказался самым близким юноше человеком в последние месяцы его жизни. Дни и ночи проводил Николай Васильевич у одра умирающего, бывали часы, когда Иосиф не отпускал его ни на шаг, в страхе предчувствуя приближение смерти.
Друг Гоголя по Риму художник Александр Андреевич Иванов (1808–1858), работавший тогда над своей великой, переломной для русской классической живописи XIX в. картиной «Явление Христа народу», не раз бывал у Виельгорских, и Иосиф стал прототипом дрожащего мальчика на переднем плане (по правую сторону для зрителя) этого грандиозного полотна. Добавим, что поддерживающий дрожащего мальчика мужчина имеет черты Гоголя, что не раз отмечалось в критике. Если учесть, что на картине Иванова резко выделяются три главные фигуры: дрожащий мальчик, поддерживающий его мужчина и Иоанн Креститель, указывающий именно этим двоим на грядущего вдали Иисуса Христа, произведение приобретает совершенно неожиданный конкретно-мистический смысл, и вряд ли он был преднамеренной задумкой художника.
Как бы там ни было, приняв на себя заботы об Иосифе, Гоголь встретился «впервые лицом к лицу со смертью».[252]252
Мочульский К.В. Духовный путь Гоголя. М.: Наш дом – L’Age d’Homme, 2004.
[Закрыть] Агония юноши проходила на руках у Николая Васильевича и стала для писателя глубочайшим духовным потрясением. Иосиф Виельгорский умер 2 июня 1839 г., и, видимо, именно тогда в душе писателя начались те процессы, которые впоследствии демократическая среда стала называть душевной болезнью. На самом деле это было великое духовное перерождение гения. Именно с этого времени Гоголь начал систематическое изучение Библии – по книге, подаренной ему покойным Виельгорским с памятной надписью: «Другу моему Николаю».
Прошло немногим более года, и в конце лета 1840 г. у Николая Васильевича наступил духовный кризис. В чем это выразилось, Гоголь разъяснил тогда же в письме к М.П. Погодину: «…О, это было ужасно, это была та самая тоска и то ужасное беспокойство, в котором я видел бедного Виельгорского в последние минуты жизни. Вообрази, что с каждым днем после этого мне становилось хуже, хуже…»
Душа писателя переродилась, и Николай Васильевич так очертил свое новое состояние в письме к Сергею Тимофеевичу Аксакову: «Да, мой друг, я глубоко счастлив, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля Бога: подобное внушение не происходит от человека…» Гоголь стал осознавать свою мессианскую роль на земле, но, как любой избранник Всевышнего, он был в этом равно отвергнут и друзьями, и недругами, и уж тем паче обывателем. Его душевные порывы и современниками, и многими нынешними литературоведами (равно как врачами-психиатрами) рассматривались и рассматриваются как тяжелая болезнь.
С конца сентября 1840 г. по август 1841 г. Николай Васильевич в очередной раз жил в Риме, где довольно быстро завершил первый том «Мертвых душ». В сентябре 1841 г. Гоголь отдал книгу в московскую цензуру, которая вознамерилась ее запретить. Тогда поэма была передана петербургским цензорам, и с помощью друзей писателя ее допустили к публикации, но с купюрами и измененным названием.
Отдадим должное российским блюстителям печати. Они мгновенно уловили центральную идею книги. И вовсе не «Повесть о капитане Копейкине» взволновала их, как рассказывали ученикам в советской школе. Самым страшным в поэме было ее название, ведь мертвых душ – не бывает! Чтобы смягчить именно эту тему, цензоры слегка изменили название поэмы, и книга впервые вышла в 1842 г. как «Похождения Чичикова, или Мертвые души».
Однако кого же назвал автор мертвыми душами и кто есть в таком случае Павел Иванович Чичиков?! Понимание именно этого вопроса и определяет понимание всего творчества переродившегося Гоголя и того, как он трактовал свои произведения в последние годы жизни.
Из логики поэмы вытекает, что мертвыми душами являются власть имущие сословия России, предавшиеся всевозможным искушениям порока. Речь, конечно, идет не о плотской распущенности, а о вещах куда более страшных, но менее осуждаемых обществом – о пустословии, жестокости, праздности, наконец, о самом тяжком грехе – о стяжательстве. Именно эти мертвецы-стяжатели и составили круг главных персонажей гоголевского Ада.
А что Чичиков? Начиная работать над «Мертвыми душами», Николай Васильевич писал образ человека, но уже опубликовав первый том и приступив к работе над вторым, он постепенно начал осознавать, кого на самом деле вытащил на свет Божий.
В официальной критике Чичиков обычно представляется как милый плут, человек энергичный, предприимчивый, упорный и деловитый, особо выделяющийся хитростью и расчетливостью. Однако главные его свойства, и это признают абсолютно все, – размытость и неуловимость. Вплоть до 11 главы первого тома Павел Иванович неконкретен, он до такой степени умудряется приноравливаться к людям и обстоятельствам, что создается впечатление, будто Чичиков безличностен, он есть каждый, с кем ему доводится общаться, а сам по себе – ничто. Каждому он готов угодить и услужить себе на пользу, но польза эта размыта и туманна и прикрыта мистическим страхом перед мертвецами. Только в заключительной 11 главе, написанной Гоголем уже после переломного душевного кризиса, перед нами вырисовывается прошлое главного героя – во всей его грязи, мелочности, подлости… И именно эта конкретика вдруг растворяет человека и являет нам потустороннее чудовище, имеющее свойство постоянно возрождаться… Перед нам предстает бес стяжательства! И скупает он не имена умерших крепостных крестьян, а именно мертвые души, то есть тех, кто надругался над совестью, над честью, кто погряз в мире материального сладострастия, в мире наживы и похоти. Эти-то души Чичиков даже не скупает, а просто собирает под свое крыло, разъезжая по Руси. И тогда становится ясно: Чичиков есть тот, кто пришел убить Россию!
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.