Текст книги "100 великих литературных героев"

Левша

…Прошло шестнадцать лет с тех пор, как впервые был опубликован очерк «Леди Макбет нашего уезда». Много событий, много перемен случилось в судьбе Николая Семеновича Лескова. Все это время писатель жил с клеймом «шпиона», добровольно работающего на Третье отделение. Так называемые «передовые» издания и слышать не желали его имени. Первоначально сотрудничал Николай Семенович с журналом М.Н. Каткова «Русский вестник», занимавшим «охранительные» позиции. Но очень скоро Лесков понял, что как раз именно такие защитники формальной государственности (а точнее – оправдыватели аристократии, капитала и бюрократии в их чванстве, лихоимстве, фальши и подлости) есть еще большее зло, чем революционеры, и предпочел расстаться с ними.

Именно в эти годы Лескову было дано особенно глубоко прочувствовать и осознать пушкинско-гоголевское противоречие России.[290]290
  Отметим, противоречия эти одинаково присущи всем обществам, государствам и народам, но почему-то именно русскими богоискателями они воспринимались особенно тяжело, и именно русским богоискателям было дано выявить их особенно ярко, отчего эти противоречия зачастую представляются нам сугубо русским явлением.


[Закрыть] Вспомним пушкинское: Романовы – главные революционеры! А страдания Гоголя по поводу того, что мало веры в Бога на Руси, и самое ужасное – идет это неверие сверху, от российской аристократии? Лесков стал первым, кто осознал и отразил в своем творчестве еще одно: насквозь фальшивы и пустопорожни патриотизм правящей элиты и ее любовь к народу. Плевать они хотели на тот народ и на ту Россию, пока живут в роскоши и довольстве, а единицы искренних патриотов и благотворителей в их кругах есть всего лишь исключение из правил, да и те далеко не народны в своих устремлениях. Возвышенное же патриотическое пустословие в пореформенной России Лесков улавливал очень чутко и воспринимал с омерзением.

Уже в июле 1875 г. в письме к историку и публицисту Петру Карловичу Щебальскому (1810–1886) Николай Семенович сообщил: «Я лечусь, хандрю и не работаю ничего от хандры безысходной, но много, очень много прочел и духом возмутился: “зачем читать учился”. Вообще сделался “перевертнем” и не жгу фимиама многим старым богам. Более всего разладил с церковностью, по вопросам которой всласть начитался вещей, в Россию не допускаемых… Более чем когда-либо верю в великое значение церкви, но не вижу нигде того духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя. …меня подергивает теперь написать русского еретика – умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей».[291]291
  Лесков Н.С. Собрание сочинений в 11-ти т. Т. 10. М.: Художественная литература, 1958.


[Закрыть]

Строки эти были написаны уже после того, как Лесков создал три гениальных произведения, являющихся сегодня основным доказательством православного смиренничества Лескова, его благодатности и верности духу официальной церкви. Это роман «Соборяне» (1872), рассказ «Запечатленный ангел» (1872) и повесть «Очарованный странник» (1873).

На самом деле все три произведения созданы на кратковременном этапе осмысления писателем пропасти, пролегшей между официальной, бюрократической церковью и народным православием, и окончательного становления Лескова на путь богоискательства, или, как определил сам писатель, «ересиаршества». Истинный же смысл своих произведений о праведниках Николай Семенович разъяснил в позднейшем письме Льву Толстому: «…Я хочу оставаться выметальщиком сора, а не толкователем талмуда…»

Отметим, что и роман, и рассказ, и повесть несут на себе печать возрастающего бунтарского настроения Николая Семеновича. Особенно «Соборяне». Главным героем романа стал опальный старгородский протопоп Савелий Туберозов, чья трагедия была определена столкновением его искренней веры в Бога с обывательским миром торгашей, бюрократов и просто безразличных ко всему болтунов. Максималист Лесков приравнял борьбу и страдания Туберозова к яростной борьбе и мукам за старую, народную веру вождя раскольников – протопопа Аввакума (1621–1682)! В этом весь Лесков, вся его личная трагедия, в этом объяснение непонятного страха перед ним российских власть имущих всех времен и строев и их интеллигентской обслуги. Этим объясняются и непрекращающиеся попытки выхолостить мятежную душу Лескова, превратить его в некоего талантливого бытописателя и проповедника православия или истеричного бессмысленного бунтаря (особенно характерно шаблонно повторяющееся в многочисленных изданиях предупреждение, что писатель был человеком тяжелым и желчным). Трезвый, выверенный максимализм гения всегда страшен для власти, и в миллионы раз страшнее, когда он неопровержим в своей истинности. Великий бунт Лескова нашел необычное, убийственное выражение – он бунтовал посредством представления напоказ светлых, чистейших человеческих душ (которых всегда много в миру), бессильных одолеть мрачное тяжкое зло всесильных хапуг и иждивенцев на муках Христовых (в первую очередь – светских злодеев, церковные лишь производные от них).

Критика советской эпохи упорно навязывала писателю еще и образ стихийного демократа, каковым он никогда не был. По сей день за демократизм Лескова выдается его упорное максималистское стремление жить по совести, что неизбежно определяло нравственную высоту его личности и его творчества. И именно из нравственной позиции Николая Семеновича пришла к нему идея «маленьких великих людей», великолепно проанализированная А.М. Горьким: «Такие маленькие великие люди, веселые великомученики любви своей ради, – они из лучших людей нашей страны, обильной “рыцарями на час” и позорно бедной героями на всю жизнь. Может быть, гордость такими людьми печальна в сущности своей, но все-таки это люди, о которых можно сказать: они изжили зверя в себе. Величайшая заслуга Лескова в том, что он прекрасно чувствовал этих людей и великолепно изображал их».[292]292
  ИМЛИ РАН. Архив А.М. Горького. Т.1. История русской литературы. М.: Гослитиздат, 1939. Далее цитируется по этому изданию.


[Закрыть]

Маленькие великие люди – это те, кто живет вне власти и в стороне от истории, но чьими руками на самом деле и вершится история, которую зачастую впоследствии приписывают малопричастным к делу, но высокопоставленным судьбой (прежде всего рождением и подлостью) особам.

Богоискательство Лескова оказалось резким и вызывающим. Быть может, именно поэтому ему было дано наиболее ярко выразить главную идею русского богоискательства – глубинная духовная истина России сокрыта в недрах народных, невидима для образованного, пресытившегося высокими материями глаза и походя никогда не откроется ему. Вначале сам стань частью народа, отбрось корыстную обывательщину и ницшеанский личностный бунт – и лишь тогда обретешь мир истинной свободы.

Отличие Лескова от других великих русских писателей-богоискателей в том, что он оказался среди них самым беззащитным перед российским обществом. Его творчество раздражало, злило и делало непримиримыми врагами писателя буквально все властные и образованные круги общества. Не угодил он и либералам, и консерваторам, и духовным властям, и властям светским, и старикам, и молодежи, и западникам, и славянофилам. Список можно продолжать до бесконечности. А.М. Горький точно отметил: «Жил этот крупный писатель в стороне от публики и литераторов, одинокий и непонятый почти до конца дней».

Великим максималистом-богоискателем оставался Николай Семенович всю жизнь. В 1874 г., не имея возможности зарабатывать литературным трудом, он пристроился на службу в Министерство народного просвещения, откуда был изгнан в 1883 г. «без прошения» именно за свое многолетнее стремление работать честно, не пресмыкаясь и не корыстуясь. Уволен бюрократами царя-«патриота» Александра III. Эти же бюрократы фактически и убили гордость русской литературы – в марте 1895 г. Николай Семенович умер от сильнейшего приступа стенокардии, случившегося по причине запрета цензурой издания шестого тома его собрания сочинений.

1 марта 1881 г. народовольцами был убит император Александр II. Общество охватило небывалое смятение: подобное случилось впервые в русской истории – безродная голытьба казнила помазанника Божия. До этого убийство венценосца могла позволять себе только аристократия, для которой царь был одним из них и сидел на престоле, опираясь преимущественно на них. В марте же Лесков сообщал видному историку Сергею Николаевичу Шубинскому (1834–1913): «Два дня писал и все разорвал. Статьи написать не могу, и на меня не рассчитывайте. Я не понимаю, что такое пишут, куда гнут и чего желают. В таком хаосе нечего пытаться говорить правду, а остается одно – почтить делом старинный образ “святого молчания”. Я ничего писать не могу».

А уже в апреле 1881 г. Николай Семенович небывало быстро создал два сказа – «Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе (Цеховая легенда)» и «Леон – дворецкий сын, застольный хищник». Дело в том, что еще в 1880 г. Лесков согласился написать для юбилейного сборника детской писательницы Елизаветы Николаевны Ахматовой (1820–1904), с которой он долгое время дружил, три маленьких очерка под одним общим заглавием «Исторические характеры в баснословных сказаниях нового сложения». Предполагалось показать, как в народном творчестве отразилось правление трех императоров – Александра I, Николая I и Александра II (хозяйственного). Работа над очерками шла туго, но вскоре после убийства Александра II произошел прорыв, неожиданный для самого Лескова, и, что самое удивительное, по его же признанию, так до конца им не осознанный. Единственное, что Николай Семенович понял сразу, это то, что «Левша» – необыкновенное произведение и что оба сказа есть «легенда о нынешнем государе», то есть об Александре III. «Левша» настолько выделялся из всего, что было создано писателем до того, что Лесков, интуитивно чувствуя его громадность, не решился поместить сказ в сборнике Ахматовой, где он, скорее всего, пропал бы втуне, и отдал его для отдельной публикации в газету Ивана Сергеевича Аксакова (1823–1886) «Русь».

В течение долгих лет со времени первой публикации сказа никто не взялся опровергнуть тот факт, что он написан в значительной мере в связи с убийством Александра II, но образ главного героя, как правило, почему-то рассматривается вне контекста этого события. Возможно потому, что даже сам автор так до конца и не понял, о чем рассказал, и, комментируя свое произведение, предпочитал упирать на вторичные темы сказа. Правда, со временем Лесков твердо уверился, что в образе левши создал удивительно ясный обобщенный образ русского народа. Уточним – русского народа как одного из множества народов в том понимании, которое мы рассматривали в статье «Кола Брюньон».

Уточнение это необходимо, поскольку левша стал олицетворением народа в его трагической ипостаси – народа, презираемого и уничижаемого его собственной, стоящей вне его (основное свойство бюрократии!) властью, что характерно, в принципе, для всего человечества. Судьба левши четко предъявила причины убийства Александра II, доказала неизбежность гибели мира, в котором жил левша по вине властителей, и более того – стала оправдавшимся пророчеством неминуемой революции.

Отметим, что гений Лескова раскрывал перед ним столь глубинные характерные черты современного писателю общества, что позволял Николаю Семеновичу делать основополагающие прозрения на столетия вперед. Только один пример. В письме Льву Толстому в январе 1891 г. Лесков охарактеризовал свое время и одновременно предрек судьбу (впрочем, еще не полностью свершившуюся сегодня) постсоветской России конца XX – начала XXI в: «Вы не ошибаетесь, – жить тут очень тяжело, и что день, то становится еще тяжелее. “Зверство” и “дикость” растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества. И при этом еще какой-то шеренговый марш в царство теней – отходят все люди лучших умов и понятий… Точно магик хочет дать представление и убирает то, что к этому представлению не годно; а годное сохраняется…»

Но вернемся к левше. Глубоко заблуждается тот, кто, говоря о герое лесковского сказа, пытается писать слово «левша» с прописной буквы – это не имя и даже не кличка, это обозначение ничтожества пред власть имущими и богатыми с их точки зрения, ничтожества, недостойного ни имени (как личность), ни отчества (как дань уважения к его предкам, таким же ничтожествам). Потому и выбран был для обозначения этого работяги его наиболее заметный физический недостаток. Да и в целом облик левши для господ омерзительно-неприглядный: «…косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны…» Косоглазие в дореволюционной России считалось приметой изгойства, отверженности от Бога.

Цари в сказе не являются конкретными личностями, но представляют собой очищенные от нюансов олицетворения типов власти, присущих России, – низкопоклонства перед Европейским миром (Александр I) и так называемого патриотического начала (Николай I). Это противоречивое состояние отечественной власти сложилось еще во времена Русской смуты начала XVII в. и развивается по сей день в полном соответствии с биологическими законами, а именно с законом Адельберта фон Шамиссо о чередовании поколений.

Закон Шамиссо прямо указывает на то, что оба типа власти имеют один родовой корень и, следовательно, мало чем отличаются друг от друга по внутренней сути. От левши-народа им надо только одно – исполнения их желаний и покорности. А разница их лишь в том, что западники презирают народ изначально, полагая его ущербным и ни к чему не пригодным, а патриоты не прочь поощрить доверчивых радетелей за Отечество и попользовать их в полной мере к своей выгоде.

Талант левши и его сотоварищей мало значим в сказе, хотя именно на него постоянно упирает литературная критика. Ну, сделали без мелкоскопа малюсенькие подковки и сосем малюсенькие гвоздики. Ну, подковали и испортили механическую блоху. Дальше что? Кому нужен талант, пущенный волей власти на бессмыслицу? Фактически не состоявшийся?

Истинно грандиозным и значимым для нас в левше и его товарищах является патриотизм работников, рожденный не из благополучной сытой и богатой жизни, не из призывов, агиток и поучений и тем более не из «материальных стимулов», а из естественной природной потребности народа любить и защищать свою родину, быть готовым, как Христос, положить живот за други своя. Именно на этом паразитирует в сказе власть, с одной стороны, присваивая себе деяния и достижения народа, а с другой – отказывая ему в благодарности и праве жить достойно: народу положено быть патриотом и государственником, куда он от власти денется, он без нее не выживет, а потому все от нее вытерпит и еще восхвалять за малейшую подачку станет. Недаром наиболее прозорливые ученые-историки постоянно повторяют, что со времен церковного раскола середины XVII в. народ в России живет сам по себе, а власть пыжится сама по себе, а единство их – сладенькая выдумка интеллигентской обслуги властителей.

Парадоксально, но доброе слово о левше было сказано только англичанами: «У него хоть и шуба овечкина, да душа человечкина». И здесь приходится признать, что многолетнее смакование литературной критикой противопоставления в сказе русских и англичан – заблуждение. Его не существует, потому что англичан как таковых там нет. Лескову нужен был образ народа-идеала, некоей «народной Утопии», чтобы на контрасте с ней ярче показать трагедию российского народа. Такой Утопией он назначил Англию, к реальной жизни никакого отношения не имеющую.

Впрочем, сказ можно назвать добрым словом Лескова об английском народе, поскольку если исходить из романов того же Чарльза Диккенса, к нему национальная власть относилась еще гаже и подлее, чем императорская власть к российскому народу. Зато Николай Семенович возвеличил английский народ, представив его талантливым, добросердечным и достойным всяческого уважения.

Парадоксально, но забитый неграмотный левша больше ратует за национальные и государственные интересы России, чем императоры и их вельможи! В то время как левша-народ беспокоится о своей стране, о судьбах братьев и детей своих, у императорских вельмож свои заботы – о собственном спокойствии и благополучии, ради которых они предают Отечество на растерзание врагу и множество маленьких великих людей на раннюю смерть. Ведь именно последние, искренне защищая Родину, неизбежно защитили сытое процветание и богатства «чертовых кукол», как позднее определил Николай Семенович все тех же вельмож. Не зря приобрела второй смысл знаменитая фраза поэта Сэмюэля Джонсона (1709–1784): «Патриотизм – последнее прибежище негодяя».[293]293
  Первоначально смысл фразы сводился к тому, что даже негодяй может свершить доброе дело, став патриотом; затем вырисовался ее второй смысл: нельзя доверять громким словам о патриотизме и гражданском долге из уст заведомых негодяев. Ныне ко второму разряду следует отнести постоянные вопли с телевизионных экранов: «Ура, Россия!», «Вперед, Россия!», «Смотри, Россия!» – и бесконечные размахивания перед толпой российским триколором.


[Закрыть]

Левша фактически был убит российской аристократией и бюрократией. Одни отправили безграмотного мужика в Англию для похвальбы, но не удосужились снабдить «тугаментом» – зачем какому-то левше документы? – а другие даже разбираться не стали, отчего у мужика с драными волосьями документа нет, сразу отволокли его в квартал, где «ненароком» или «на всякий случай» «уронили затылком о паратет», по причине чего левша стал не жилец – «у него затылок о паратет раскололся». Дальше больше: не то что лечить, последнее слово его, столь важное для будущего России, никто слушать не пожелал! Вот ответ и на убийство Александра II, и на причины русской революции, и на будущее постсоветской России… Все это результаты паразитизма власть имущих на народном патриотизме, который не бесконечен и в конце концов вынужден искать выход в поиске более разумных властителей.

Мiръ

Эта история, более похожая на анекдот, случилась в конце брежневской эпохи. В читальный зал одной из московских библиотек пришел молодой человек из породы комсомольских вожаков, грядущих хватких вождей рыночных преобразований, и важно спросил у растерявшейся библиотекарши:

– Скажите, где я могу познакомиться с тем, как отреагировал Лев Толстой на статью Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции».

Подвернувшийся в этот момент писатель А.С. Старостин не удержался и ляпнул во внезапно наступившей тишине:

– Да с. л Лев Николаевич на то, что написал о нем какой-то Ленин…

Сам Старостин статью эту никогда не читал и не мог подозревать, что своим выпадом лишь подтвердил ряд ее идей о российской интеллигенции. Через пятнадцать лет он в соавторстве с Л.Н. Васильевой написал и издал под псевдонимом Василий Старой нашумевшее в свое время продолжение романа «Война и мир» – «Пьер и Наташа».[294]294
  Василий Старой. Пьер и Наташа. В 2-х т. М.: Вагриус, 1996.


[Закрыть] По понятным причинам книга все той же интеллигенцией была принята в штыки и, надо сказать, совершено несправедливо.

Мы же отметим, что авторы «Пьера и Наташи» искренне полагали, что в течение нескольких десятилетий силой навязывавшиеся в школе произведения В.И. Ленина не имеют никакой интеллектуальной или духовной ценности, а потому и не учли в работе над своим романом целый ряд весьма полезных наблюдений вождя пролетариата. В протестном интеллигентском азарте они даже не задумались над тем, что отказывают в разумности единственной в мировой истории личности, сумевшей в течение лишь четырех лет своей жизни навечно и коренным образом перевернуть судьбы не отдельного народа, не отдельного сообщества, но всего человечества в целом! Впрочем, слишком многие не понимают этого даже сейчас, когда болезнь интеллигентской глупости в отношении большевиков начинает потихоньку излечиваться.

Именно Ленин дал самую четкую, самую яркую характеристику метущейся бесприютной душе великого писателя. Дал ее, безусловно, с классовых и антирелигиозных позиций, что несколько отвращает. Но не привести ее в этой статье невозможно, поскольку иначе дальнейшие рассуждения о героях произведений Толстого будут неосновательными. Итак, Ленин о Льве Николаевиче в год 80-летнего юбилея великого писателя:

«С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны – помещик, юродствующий во Христе.

С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, “толстовец”, т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: “я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками”.

С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, – юродивая проповедь “непротивления злу” насилием.

С одной стороны, самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок; – с другой стороны, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, стремление поставить на место попов по казенной должности – попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины. Поистине:

 
Ты и убогая, ты и обильная,
Ты и могучая, ты и бессильная —
Матушка Русь!»[295]295
  Ленин В.И. Лев Толстой как зеркало русской революции. М.: Политиздат, 1987.


[Закрыть]
 

Читаешь и за голову хватаешься: все, все, все сказано о современной России! И о том неопрятном явлении, которое ныне называется российской интеллигенцией.

Но обратимся к великому писателю.

Лев Николаевич Толстой родился в 1828 г.

Родители будущего писателя умерли рано, и воспитанием детей занималась их дальняя родственница Татьяна Александровна Ергольская (1792–1874). Официальными опекуншами малолетних Толстых были их высокородные тетки – сестры отца: вначале «богомолка-отшельница» графиня Александра Ильинична Остен-Сакен (1795–1841), а после ее смерти – легкомысленная, веселая Пелагея Ильинична Юшкова (1797–1875). Как известно, начальный период своей жизни Лев Николаевич подробно описал в трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность». Но мы будем помнить, что, видимо, именно в эти годы, под сильнейшим влиянием столь разноречивых, столь диаметрально противоположных характерами женщин и сформировалась личность гения. Миру была явлена наидобродетельнейшая глубоко порочная душа. Именно в этом весь Толстой!

В 1844 г. Лев Николаевич поступил в Казанский университет на отделение восточных языков философского факультета, на следующий год перевелся на юридический факультет, но и там не удержался – написал прошение об увольнении по состоянию здоровья и отправился в Ясную Поляну, где вознамерился самостоятельно изучить весь курс юридических наук, практическую медицину, языки, сельское хозяйство, историю, географическую статистику, написать диссертацию и добиться совершенства в музыке и живописи…

Он продержался в деревне одно лето и ретировался в Москву, затем в Петербург. Тогда-то и проявил себя истинный Лев Толстой в полной его красе. То он целиком отдавался подготовке к экзаменам, а заодно впадал в религиозный аскетизм, но столь же регулярно ударялся в загул, сутками кутил у цыган или не отрывался от игры в карты. Наделанные в это время долги он отдавал еще многие годы. Родные окончательно махнули на пропащего рукой. Никто не обращал внимания на то, что молодой человек все чаще брался за перо и пытался сочинительствовать.

В 1851 г. старший брат будущего писателя Николай Николаевич Толстой (1823–1860), который вместе со своей артиллерийской бригадой отправлялся служить на Кавказ, уговорил Льва ехать с ним.

Почти три года жил Толстой в казачьей станице на берегу Терека, участвовал в боевых действиях, вначале как доброволец, затем поступил на действительную службу. Тогда же им была написана автобиографическая повесть «Детство», которую в 1852 г. опубликовал журнал «Современник». Так состоялся литературный дебют Льва Николаевича. Последовавшие затем повести «Отрочество» и «Юность» закрепили успех молодого писателя.

Когда началась Крымская война (1853–1856), Лев Николаевич попросил направить его в Севастополь. В дни обороны он командовал батареей на 4-м бастионе, был награжден орденом Св. Анны за личную храбрость. Написанные на передовой и опубликованные «Севастопольские рассказы» имели грандиозный успех. Когда в 1855 г. Толстой приехал в Петербург, его сразу же попытались затянуть в кружок журнала «Современник», но очень скоро литераторы Льву Николаевичу (по его собственному признанию) опротивели.

В 1856 г. он вышел в отставку и увлекся педагогикой, открыл школу для крестьянских детей. С писательским творчеством было решено покончить раз и навсегда. После того как в сентябре 1862 г. Лев Николаевич женился на восемнадцатилетней дочери врача Софье Андреевне Берс (1844–1919), он окончательно переселился в деревню, в свое поместье Ясная Поляна. К тому времени о писателе Льве Николаевиче Толстом Россия успела подзабыть…

Однако, как и следовало ожидать, уже осенью 1863 г. Толстой с головой ушел в работу над романом под названием «1805 год». Отрывок из него был опубликован в 1865 г. в журнале «Русский вестник» и вызвал бурную реакцию у восторженных читателей. В 1868 г. в том же издании сначала напечатали первые три части романа, к тому времени получившего название «Война и мир», чуть позже – четвертую и пятую части.

Сразу отметим, что толчком к началу работы над книгой стала отмена крепостного права в 1861 г. Толстой счел недостаточной реакцию литературного мира на это важнейшее для России событие и вознамерился в новом произведении попытаться проанализировать судьбу страны и общества на кризисном этапе их развития. Одним из таких этапов в жизни Отечества он полагал первое открытое военное столкновение Российской империи с Наполеоновской империей и поражение ее в битве под Аустерлицем в 1805 г. В процессе работы роман неизбежно перерос в рассказ о событиях 1812 г. и о последовавших в результате коренных изменениях в психологии и состоянии русского общества.

«Война и мир» сразу же был признан величайшим эпическим произведением современности, а Лев Толстой – непревзойденным мастером психологического портрета. Буквально одним предложением он мог создать яркий образ личности настоящего литературного героя. А в «Войне и мире» таковых насчитываются сотни! Неискушенному читателю трудно понять сложность и гениальность такой работы. Большинство писателей за всю свою творческую жизнь с великим трудом могут создать лишь несколько литературных героев и уже тем счастливы. Лжеписателям же и этого не дано.

А Лев Николаевич не только создал самое большое в истории число литературных героев, он первым сумел привести в литературу величайшего из всех героя, над извлечением которого из мрака неизвестности безрезультатно бились многие гении мировой литературы. Правда, сам Толстой до конца дней своих так и не осознал грандиозность своего деяния.

Уже после кончины писателя, последовавшей в 1910 г., а именно в 1913 г. (последнем мирном году в предреволюционной России), вышло очередное издание романа с опечаткой в названии – «Война и мiръ».[296]296
  Сохранился проект договора Льва Толстого с издательством М.Н. Каткова от 24–25 марта 1867 г., где рукой писателя вычеркнуто название «Тысяча восемьсот пятый год», а сверху написано новое название «Война и мiръ». Но больше Толстой к такому написанию слова «мiръ» в романе никогда не возвращался, оно так и осталось в архивах, неведомое обществу.


[Закрыть] Как непосредственно такая опечатка попала в книгу, неизвестно. Но именно она неожиданно выявила главного героя художественной литературы в целом, оказавшегося за всю ее историю доступным только трем писателям – русским Льву Толстому и Михаилу Шолохову и колумбийцу Маркесу, – Мiръ.

Напомним. До 1918 г. слово «мiръ» означало Вселенную, Земной шар; пространство, в котором мы живем; отдельную область жизни, явлений, предметов; человеческое общество (все люди, весь свет, весь народ); светскую жизнь, сельскую общину и т. п. Слово же «миръ» – это отсутствие войны, вражды, ссоры; это согласие, спокойствие, тишина; это соглашение воюющих сторон о прекращении войны.

В западноевропейской литературе создать образ мiра – человеческого общества в целом – пытались такие глыбы, как Бальзак (в «Человеческой комедии») и Эмиль Золя (в цикле романов о Ругон-Маккарах). Но они пошли путем средневековых новеллистов, прежде всего Боккаччо с его «Декамероном», лишь заменив новеллы романами. Такая пазловая стыковка нравственно-бытовых произведений лишь отдаленно могла претендовать на воплощение образа мiра. Он получился не просто схематичным, но и испещренным трещинами грубых соединений.

Лев Толстой создал единую философскую основу, на которую и наложил полотно мiра в кризисную эпоху. И Мiръ[297]297
  Далее Мiръ как имя литературного героя я полагаю целесообразным писать с прописной буквы.


[Закрыть] явился перед читателем во всем своем многообразии и непостижимой безграничности. Позднее Михаил Шолохов в основу образа Мiра положил непревзойденную художественность слова, и Мiръ заиграл перед нами в иной ипостаси – миллионами красок и оттенков, рожденных внутренним голосом и зрением. Наконец, Маркес (продолжая неудачные поиски Томаса Манна) в романе «Сто лет одиночества» взял за основу воплощения образа Мiра мистику, тем самым завершив картину божественного триединства человечества – Отца, Сына и Духа, или говоря упрощенно – мысли, плоти и души.

И все-таки философскую основу Мiра как литературного героя создал Лев Толстой в романе «Война и мир». И это стало высочайшим и непревзойденным (по причине невозможности подняться выше высшего) достижением русской литературы – литературы пятерых писателей-богоискателей.

Именно Толстой показал и доказал стихийность и космичность Мiра, в которых каждый человек – его неотделимая клеточка со своими смыслом и стремлениями, со своими подвигом и мелкопакостностью, но каждая такая клеточка подчинена всеобщему непостижимому предопределению. Пытаться рассматривать главных героев романа – Наташу Ростову, Пьера Безухова, Андрея Болконского, каждого члена семей Ростовых, Болконских, Курагиных, Платона Каратаева, капитана Тушина и многих других – просто как психологический образ, как одного из литературных героев со своей индивидуальностью, судьбой и обстоятельствами – значит ничего в них не понимать. Прежде всего, каждый из героев романа – частица главного героя – Мiра. И рассматривать их можно только через призму главного героя.

В третьем томе романа Лев Николаевич дал ключ к такому видению.

В начале Первой части тома сказано: «Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.

Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое-то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.

Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.

Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка…».[298]298
  Толстой Л.Н. Собр. соч. в 22-х т. Т. 6. М.: Художественная литература, 1980. Далее цитируется по этому изданию.


[Закрыть]