Текст книги "100 великих литературных героев"

Критик, безусловно, слукавил, поскольку в статье дал ясно понять, что при всей видимой спасительности самопожертвования Сони, в действительности она никому не помогла, никого не спасла, но многих, слишком многих ввергла, а еще большее число могла ввергнуть в пучину разврата и преступлений.

В 1868 г. был опубликован роман Достоевского «Идиот», и с его страниц раздался «ответ Аглаи Епанчиной»,[268]268
  Подробнее об этом см. в статье «Аглая Ивановна Епанчина против Льва Николаевича Мышкина» в настоящей книге.


[Закрыть] после которого все в «Преступлении и наказании» встало на свои места. Ибо это был четкий, Божеский ответ народа на интеллектуальные изощрения интеллигенции. И хотя в школе изучается только интеллигентская, как показывает практика, глубоко развращающая умы трактовка образов в романе, народное понимание Раскольникова и Сони Мармеладовой малыми частями разбросано по многочисленной критической литературе. Иначе и быть не могло, ибо жизнь всегда берет верх над мертвячиной высосанных из пальца мудрствований.

Хотел этого Достоевский или нет, но в романе показаны два преступления: плотское – двойное убийство, совершенное Родионом Раскольниковым против людей, – и духовное, совершенное Соней Мармеладовой против Бога и мiра. Читателю предоставлено право понять, какое из этих двух преступлений тяжелее и требует большей кары.

Писатель, в отличие от интеллигентской критики, не смог осудить Раскольникова именно за убийство. Причины этого пояснил Писарев: «Ненависть и презрение приливают широкими и ядовитыми волнами в молодую и восприимчивую душу Раскольникова в то время, когда грязная старуха, паук в человеческом образе, тянет из него все, что можно вытянуть из человека, находящегося накануне голодной смерти. Ненависть и презрение одолевают его с такой силой, что ему становится бесконечно отвратительным даже бить эту старуху, даже марать руки ее кровью и ее деньгами, в которых ему чуются слезы многих десятков голодных людей, быть может даже многих покойников, умерших в больнице от истощения сил или бросившихся в воду во избежание голодной смерти».

Фактически Раскольников выступает Божьим палачом над защищенным земным государством банкиром-беспредельщиком, скрывшимся в романе под личиной мерзкой старухи-процентщицы, а отрицать справедливость земной Божией кары не смеет никто. Даже ее исполнитель, который кается прежде всего в своей гордыне: «Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…»[269]269
  Ф.М. Достоевский. Собр. соч. в 10-ти т. Т. 5. М.: Художественная литература, 1957.


[Закрыть] В целом Раскольников и есть олицетворение краха гордыни возомнившего себя кем-то человека.

Убивая процентщицу, Раскольников на деле выступил слепым орудием Божией кары. Настоящее испытание, которого он так жаждал, вопрошая: – Тварь ли я дрожащая или право имею? – настало в то мгновение, когда он увидел вошедшую в квартиру Лизавету Ивановну. «Это была… робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои». Лизавета, несмотря на замысел писателя, и стала центральной, духовно очистительной героиней романа. Наделенная всеми чертами юродивой, вечно беременная, но никем не осуждаемая непорочная дева, она оказалась тем самым невинным агнцем – символом Христа, – которую послали на заклание душегубу. Если бы Раскольников и впрямь «имел право», он, невзирая ни на что, не тронул бы Лизавету; зарубив же ее топором, интеллигент-истеричка признал себя «тварью дрожащею», не способной на великий поступок. Свершилось вечное проклятие человечества – мерзкая преступная старушонка не ушла сама, но уволокла следом за собой невинную жертву.

Беззвучная сцена убийства Лизаветы и стала Голгофой Раскольникова, перевернувшей его душу и в конце концов приведшей к вселюдному покаянию. «Увидав его выбежавшего, она задрожала как лист, мелкою дрожью, и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором; губы ее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и собираются закричать. И до того эта несчастная Лизавета было проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом. Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его».

Эта «медленно протянутая рука» и есть бунт Лизаветы против мира зла (в том числе и против ее злобной сводной сестры-процентщицы) и сделала гораздо больший, хотя и длительно продолжавшийся во времени переворот в душе убийцы, чем бесконечная говорильня, слезы и стенания Сони Мармеладовой с ее чтением и перетолковыванием Евангелия. Но самое ужасное в этом жесте Лизаветы – разоблачение идеи Раскольникова, ибо становится ясным: под «тварью дрожащей» он понимал совесть человеческую, а «право имеет» тот, у кого ее нет! Лизавета потому и была послана под топор палача, чтобы гибелью своей поднять в Раскольникове великий бунт совести и вернуть его в лоно родных ему «тварей дрожащих».

Преступление Сони Мармеладовой тоже идеологическое, хотя Достоевский и не сформулировал идею прямо. Однако она вытекает из действа романа и может быть сформулирована так: «Я нищая, я несчастная, я должна спасать свою семью, малых детей, я верю в Бога, поэтому имею право!» Право соблазнять, развращать, ввергать в порок, разлагать чужие души, в наше время – торговать наркотиками, калечить, убивать… О совести здесь и говорить не приходится, одно оправдание – прикрытие говорильней о Боге. Не зря Писарев заметил, что именно Соня, даже не зная его, подтолкнула Раскольникова на убийство. Все будет списано на нищету, несчастье и плачущих голодных детей, все будет оправдано верой в Бога! И никого не должно волновать то, что несчастья эти исходят исключительно из недр самой семьи, что все соблазняемые, развращаемые, обманутые в несчастьях этой семьи неповинны. Кто-то должен платить, пусть платят другие!

Самое поразительное то, что в романе есть героиня, по своей философии родственно близкая Сонечке Мармеладовой, будто скроены обе были по одному лекалу. Это Алена Ивановна, убитая старуха-процентщица! Такая же глубоко верующая и несчастная, только возрастом она гораздо старше, а потому циничнее и наглее. Алена Ивановна – будущее Сони Мармеладовой, если бы… Если бы Мармеладова не нашла спасение в Родионе Раскольникове.

Убийца гораздо менее преступен перед Богом и людьми, чем падшая девка, ибо Раскольников загубил всего две души, а Мармеладова – сотни, если не тысячи. Философские рассуждения Раскольникова – очевидно глупы и мало кому приемлемы; философия Сонечки – соблазнительная и притягивающая; деяния Раскольникова – понятны и осуждаемы; деяния Сонечки – дьявольски размыты и прикрыты евангельскими цитатами; Раскольников был спасен жертвой Лизаветы Ивановны; Мармеладова была спасена раскаявшейся, оказавшейся совестливой душой Раскольникова. Спасена ли?.. Ведь по сей день трудно найти в русской литературе более развращающую душу читателя героиню, чем Сонечка. Даже Анне Карениной до нее далеко.

Соня Мармеладова – ярчайший, непревзойденный образец литературного героя, живущего самостоятельно, по своей воле, вопреки намерениям и замыслам автора произведения, в границах которого и должна вроде бы протекать жизнь героя.

Аглая Ивановна Епанчина против Льва Николаевича Мышкина

Работая над «Преступлением и наказанием», Федор Михайлович совсем упустил из виду договор со Стелловским. За месяц до истечения срока Достоевский еще и не приступал к работе, хотя сюжет романа «Игрок» в голове у него был готов основательно. Писатель просто физически не успевал записать его набело. И тогда друзья посоветовали Федору Михайловичу воспользоваться услугами стенографистки. Так в доме Достоевских появилась Анна Григорьевна Сниткина (1846–1918).

Работа над романом началась 4 октября 1866 г., 29 октября «Игрок» был закончен, а 15 февраля 1867 г., вопреки увещеваниям домашних, Достоевский и Сниткина обвенчались.

Анна Григорьевна стала ангелом-хранителем писателя в последний период его жизни. Она родила супругу четырех детей, отучила мужа от азартных игр, взяла под жесткий контроль издательские дела и финансы Федора Михайловича. Благодаря жене Достоевский расплатился со всеми многотысячными долгами, но вздохнуть свободно не успел – долги окупились доходами от «Братьев Карамазовых», поступившими уже после кончины писателя.

В середине апреля 1867 г. молодожены отправились в свадебное путешествие по Европе. Посетив Германию, они через Базель поехали в Женеву, затем в Италию. В Базеле Федор Михайлович был потрясен, даже испуган картиной Ганса Гольбейна-младшего «Труп Христа». А в Женеве он присутствовал на заседаниях конгресса мира, представленного преимущественно социалистическими и масонскими деятелями. Достоевский был обескуражен выступлениями участников конгресса, считавшихся в образованном обществе самыми выдающимися мыслителями своего времени. Почти все дружно называли главным врагом человечества и прогресса христианство. Ю.И. Селезнев утверждает, что именно швейцарские впечатления Достоевского легли в основу задуманного им тогда романа «Идиот».

Название романа пришло почти сразу. «Идиотосами» в древнегреческом обществе называли крайних индивидуалистов, людей, предпочитавших жить по своим законам, отличным от законов общества. Таких людей нередко лишали гражданства, поскольку они отказывались участвовать в выборах. Главный герой романа должен был стать гипертрофированным Раскольниковым – идиотосом. «Главная и основная мыль романа, для которой все: та, что он до такой степени горд, что не может не считать себя богом, и до того вместе с тем себя не уважает (до того ясно себя анализирует, что не может бесконечно и до неправды – усиленно не презирать себя) … Или властвовать тирански, или умереть за всех на кресте – вот что только и можно по-моему, по моей натуре»,[270]270
  См.: Селезнев Ю.И. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 1990.


[Закрыть] – записал Достоевский о задуманном герое.

Однако от повторения образа Раскольникова Федор Михайлович отказался очень быстро, только название романа «Идиот» осталось. Новый главный герой должен был стать антиподом Раскольникову – Достоевский задумал «изобразить вполне прекрасного человека», проповедника. Но и этого оказалось для него мало. В конечном итоге «…развитие основного замысла романа подводит к важнейшему выводу. Достоевский отважился на дерзостный эстетический эксперимент: представить в российской действительности явившегося в нее Христа – в Его человеческой природе, насколько это возможно языком не-сакрального искусства».[271]271
  Дунаев М.М. Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVIII–XX вв. М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2003.


[Закрыть]

И это уже была глубочайшая богоискательская ошибка, поскольку, как объясняют теологи, «человеческая природа Христа неотделима в Его личности от природы Божественной».

Роман «Идиот» был создан в 1867 г., преимущественно во время пребывания писателя в Италии. Впервые его опубликовал журнал «Русский вестник» в номерах за 1868–1869 гг. Читателями «Идиот» был встречен восторженно.

Поставив перед собой противоестественную задачу, Федор Михайлович попытался решить ее посредством театральных приемов. Лев Николаевич Мышкин, предназначенный писателем на роль земного Христа, на протяжении всего романа (за редким исключением) говорит безжалостные речи и творит очевидно несуразные и даже жестокие поступки, но «свита играет короля» – окружающие восхищаются его благородством, смирением, невинностью и прочими добродетелями, на деле мало чем подтвержденными, скорее наоборот. Всякий раз, когда ситуация заходит в тупик, Федор Михайлович использует спасательный круг и объявляет Мышкина идиотом, следовательно, с него взятки гладки.

Однако подлинный смысл образа князя заложен в указанных Достоевским прототипах героя. По словам самого писателя, он хотел соединить в Мышкине начала трех личностей – двух литературных героев и одного Божественного.

Во-первых, Дон Кихота – как грустный и ироничный итог жизни человечества. Именно в этом образе наиболее ярко выражена мысль о том, что идеальный герой может стать правдоподобным только будучи смешным, еще лучше гипертрофированно комичным – до глупости.

Во-вторых, бедного рыцаря из стихотворения А.С. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…», влюбленного в Богоматерь. Здесь очень важны следующие строки поэта:

 
Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
 
 
Он-де Богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.
 
 
Но пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.
 

А вот это уже ключ не только к образу князя Мышкина, но и к пониманию самых знаменитых персонажей романов Достоевского, к богоискательству Федора Михайловича в целом. Стихотворение целиком и концовка его в особенности пропитаны духом Гётевского «Фауста» с его идеей о том, что человек может продать душу дьяволу, преследуя свои цели, но затем, используя доход от сделки на благие дела и предаваясь светлым мыслям, будет прощен Богом и принят в раю. Это чисто торгашеское, протестантское христианство Западной Европы, и именно на этой идее построены линии Сони Мармеладовой в «Преступлении и наказании» и Настасьи Филипповны в «Идиоте». Однако Федор Михайлович пошел гораздо дальше Гёте.

Наконец, в-третьих, прототипом Мышкина стал Сам князь Христос (как выражался Достоевский). При этом писатель рассматривал Иисуса Христа как всего лишь раз в жизни человечества осуществившееся проявление светлого идеала, совершенного человеком, пожертвовавшим собой ради людей. То есть Федор Михайлович видел в Иисусе Христе не богочеловека, а человекобога, и вознамерился написать жизнь нового человекобога. В сакральном понимании человекобог есть бес, и в лице Мышкина Достоевский помимо воли вывел на сцену беса, определившего лицо современного человечества, начиная с середины XX столетия.

Это был не обыкновенный бес, какого до Федора Михайловича многократно изображали другие писатели. Достоевский первым привел в мир идеально «доброго» и «справедливого» беса – беса искушения прощением, то есть интеллигентского беса. Он пока еще был мелок, но все же существенно размыл границы между нравственным и безнравственным, злым и добрым, честным и бесчестным, божеским и дьявольским и т. д., обрушив человечество в бездну аморфного состояния души – наиболее пригодного для поглощения сатаной.

Гораздо позже, обретаясь в мире порушенных мышкинской цивилизацией мозгов, М.А. Булгаков окончательно поставил сатану на место Бога, изобразив его в «Мастере и Маргарите» единственным справедливым и всевластным вершителем суда над грешниками. В наши дни макулатура бескрайнего океана графоманов-фантастов кишит добрыми, смелыми, благородными и чистыми душой демонами, бесами, вампирами и прочей нечистью. И эти авторы находят такой же бескрайний океан почитателей, искренне верящих в доброту, духовную чистоту и благородство сатаны и его порождений. Верят, потому что в конечном итоге им все равно, поскольку Бог и его нравственные установления давно стали в человеческом обществе принятым к сведению абстрактом, в лучшем случае – культовым ритуалом или объектом интеллигентской демагогии.

Называя современную мировую цивилизацию мышкинской, или интеллигентской, я не оговорился. Достоевский в «Идиоте» ушел гораздо дальше Гёте с его «Фаустом», ибо Гёте говорил о человеке, удачно продавшем душу дьяволу, а Достоевский говорит о «добром» бесе. Существенная разница. Сегодня мы живем в мире «доброго» сатаны в обличии Христа, он по инерции именуется фаустовской цивилизацией, вместо верного названия «мышкинской». Парадокс, если после 1917 г. мы оказались в обществе, сотворенном идеями Маркса-Ленина-Сталина, то после 1991 г. опрокинулись в общество, вдохновленное идеями Гёте-Достоевского. Ни то, ни другое к народному миру отношения не имеют. Оба есть порождения больной фантазии ницшеанской интеллигенции. Но не это важно. Мышкинская цивилизация характеризуется размытостью границ между нравственным и безнравственным, в ней добро свободно признается злом, а зло – добром, правда – ложью, а ложь – истиной в высшей инстанции, честный совестливый человек в этом обществе давно стал маргиналом, а подлинные маргиналы хозяйничают в обществе и диктуют ему свои законы…

Два опорных тезиса этого мышкинского мира были сформулированы в «Идиоте».

Размышления об одном Достоевский вложил в голову самого князя Мышкина: «красота и молитва… высший синтез жизни». И почти сразу появился отклик, вложенный в уста второстепенного героя романа интеллигента Ипполита Терентьева: «Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет “красота”? Какая красота спасет мир?» Ни Достоевский, ни Мышкин на последний вопрос ответ так и не дали, и он стал полигоном для океана досужих домыслов любителей порассуждать ни о чем. Наиболее близкое к настроениям писателя разъяснение дали богословы, ориентируя читателя на слова Тихона Задонского: «Христос есть красота для человека». Получается, что Мышкин в очень усложненной форме рассуждал на банальнейшую тему: Бог и молитва к нему спасут мир. Где здесь предмет для бесконечных дискуссий? Однако сегодня слова «Красота спасет мир» превратились в расхожую фразу и выявили их неприкрытую пустоту. Бог к ним не имеет никакого отношения. Пустота и есть главное самодостаточное свойство философии мышкинского мира, и в наставлениях о красоте пустота проявляется особо ярко.

Второй тезис был сформулирован тем же интеллигентом Тереньтевым со ссылкой на князя Мышкина: «смирение есть страшная сила». Он же разъяснил мышкинский смысл этих слов: «Знайте, что есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти, и с которого начинает ощущать в самом позоре своем громадное наслаждение…» Другими словами, смирение есть высшая степень гордыни. Но в этих мышкинских рассуждениях как обычно нет точности. Смирение перед кем? Если перед Богом, то никто и не спорит – это общепризнанный факт. Но если перед другим человеком? Тогда неизбежно вновь вырисовывается человекобог, то есть бес. И в этом главное свойство Мышкина и порожденной им цивилизации – вечное скольжение по острию лезвия между Богом и сатаной и неизбежное по причине такой нетвердости и сомнений соскальзывание в объятия последнего.

Однако Мышкины получили мягкий, но верный отпор, который без сомнений можно назвать ответом русского народа. Выразительницей его в романе стала генеральская дочка, милая, одновременно капризная, но достаточно умная девушка Аглая Ивановна Епанчина.

«– Слушайте, раз навсегда, – не вытерпела наконец Аглая, – если вы заговорите о чем-нибудь в роде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что “мир спасет красота”, то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза! Слышите: я серьезно говорю! На этот раз я уж серьезно говорю!»

Именно Аглая возглавила бунт литературных героев Достоевского против своего создателя и против всей мышкинской цивилизации наших дней. Именно ее устами Бог и народ ответили на досужую интеллигентскую демагогию мировой художественной литературы. Произошло это в конце романа «Идиот», во время решающей встречи Аглаи Ивановны и Настасьи Филипповны в их соперничестве за князя Мышкина. Именно тогда Аглая Ивановна выкрикнула роковые слова, опрокинувшие всю по-человечески гениальную конструкцию Достоевского по оправданию порока через страдания:

– Захотела быть честною, так в прачки бы шла.

С этим воплем народной души не особо выдающаяся до того героиня Аглая Епанчина разом возвысилась до главной антитезы мировой литературе XVIII–XIX вв., прежде всего антитезы Манон Леско, с одной стороны, и Сонечке Мармеладовой, с другой. Она разом отвергла самый страшный общественный порок нашего времени – самооправдание и оправдание порочности других. С явлением Аглаи человек потерял на это право, право на сатанизм – размытость критериев нравственности.

Есть право Бога и есть право человека. Достоевский все время пытается присвоить исключительное право Бога прощать грехи – человеку, тем самым освобождая человека от его обязанностей исполнять нравственные заповеди, данные Богом. Взамен он предлагает молитву и упование на Божье всепрощение. Причем всепрощение видится ему как панацея для страдающей души, творящей заведомое зло. Это главное искушение для интеллигенции: присваивание себе прерогативы Бога при нежелании исполнять заповеданный им нравственный долг.

Аглая как раз и пытается вернуть Мышкина и других к их обязанностям перед Богом. Она требует: хватит болтать и демонстрировать миру свои страдания – сделайте хоть что-нибудь: или вырвитесь из ада стыдной для вас безнравственности, или прекратите болтать о том, что вы из-за нее страдаете. Одно из двух, третьему не бывать. И никакие отговорки Мышкина о том, что Аглая не видит светлую душу Настасьи Филипповны, и никакие вопли самой красотки, что никто о ней ничего не понимает, на деле защитить не могут. Потому что поставлены четкие границы – либо туда, либо туда. И вот тогда начинается истерика духовной несостоятельности и Мышкина, и его подопечной.

Таково народное (в противовес интеллигентскому) понимание Бога на земле, а на небесах Бог сам разберется. Аглая категорически отвергает бесовский принцип рассуждений: оно конечно так, но если взглянуть с иной точки зрения, то оно вовсе не так, а скорее наоборот.

Аглая Ивановна в споре с Настасьей Филипповной есть подлинное лицо справедливости революции! Тем она и страшна современному российскому обществу. И тем приятнее ему князь Мышкин. Анализировать противостояние Аглаи и князя можно бесконечно, но постараемся избежать таких интеллигентских искушений.

В завершение остается только сказать о том, во что превращены, как передернуты слова Аглаи Ивановны в мышкинской цивилизации. Ныне слова «Захотела быть честною, так в прачки бы шла» означают свободу выбора: хочешь жить в достатке, хочешь благоденствовать в земной жизни – продавай душу и торгуй собой; не хочешь – твое дело, убирайся в прачки, губи себя, свое потомство, подыхай в нищете. Твое дело, ведь третьего более не дано, а желающих на твое место – несчетные толпы! Вот, пожалуй, должна бы быть главная тема Достоевского в школе…