Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана"

Глава 7

Ехали мы ужасно долго. Грузовик мотало из стороны в сторону, под колесами хлюпали лужи, скрипел гравий, мимо тянулись горы, поросшие еще голыми деревьями, похожие на небритые подбородки многих дядей Вано, задранные вверх. Иногда спускало колесо, и дядя Тенгиз, который вел грузовик, тоже небритый, ругался не по-русски и накачивал вместе с папой колесо, а мы, укрытые брезентом, в это время спали спокойно, не трясясь и не мотаясь на куче сена и тряпья.

Однажды рано утром, когда машина остановилась, я вылез из-под брезента и, поднявшись на ноги, увидел вдали море. Оно было точно таким же, как в Новороссийске: по нему бежали мутные волны, вдали темнела огромная глыба корабля. Дождь перестал, потеплело, оставшиеся позади невысокие горы кутал серый туман. Неподалеку горел костер, возле него сидела мама, над огнем висел большой котелок. Потом возле костра появились папа и дядя Тенгиз, и нас с Людмилкой позвали завтракать. Мы ели самую настоящую рисовую кашу со свиной тушенкой, яичницу из яичного порошка, пили чай. Даже удивительно, откуда папа все это взял и почему он не брал это раньше, когда нам нечего было есть.

После завтрака все снова забрались в машину и поехали по улицам какого-то города с серыми домами, собаками, козами и людьми, огромными белыми чанами, где, как сказал папа, хранится нефть или еще что, с причалами, над которыми высятся подъемные краны, с кораблями возле них, с крикливыми чайками.

– Туапсе, – сказал папа. И добавил: – Дальше все время будет море.

Теперь море не отпускало нас от себя, разве что на какое-то время скроется за горой или деревьями, и вот оно опять виднеется вдали или совсем близко: слегка буроватое у берега, затем полоса зеленая, а дальше, до самого горизонта, синяя. И над ним темные тучи.

Машина то ползет вверх – тогда натужно воет мотор, то катит вниз – тогда мотор совсем молчит, зато визжат тормоза и гремят друг о друга бочки с бензином, то петляет вокруг горы, испуганно бибикая, когда за поворотом ничего не видно. А оттуда, из-за поворота, иногда выползет другая машина, тоже бибикая, и они еле-еле минуют друг друга, чуть ли не касаясь бортами. И так все тянется и тянется: слева каменные кручи, заросшие уже зелеными кустами и деревьями, покрытыми белыми и розовыми цветами, справа обрыв, а дальше море.

Иногда среди деревьев проплывают мимо красивые белые дома; или вдруг появится небольшой поселок в тесном ущелье меж высокими холмами, под мостом бежит по камням мутная речушка, и вокруг домов все цветет розовым и белым, тянутся вверх высокие деревья, похожие на пирамидальные тополя, но без листьев, с ненастоящими иголками и круглыми шишками, и такие зеленые, что почти черные; иногда справа задымит паровоз и покатятся вагоны.

А мы все то вверх, то вниз. А как было бы хорошо поселиться в одном из этих белых домов, а еще лучше – в маленьком поселке в тесном ущелье, среди цветущих деревьев. Но поселки и белые дома один за другим остаются позади, а мы все едем и едем. Проехали Сочи, Мацесту, Хосту, Адлер.

И вот наконец приехали: не то деревня, не то село под названием Пиленково. Папа сказал, что это и есть Абхазия. Машина остановилась возле дома на высоких каменных сваях, в калитке мальчишка лет семи и девчонка лет девяти. Оба черноволосы, смуглы и босы, стоят, сунув палец в нос, таращатся на нас черными, как уголья, глазами. С ними женщина с такими же глазами, в длинной юбке, в кофте и чувяках на босу ногу.

Мама выбралась из кабинки вместе с Людмилкой, сказала:

– Здравствуйте.

Женщина тоже сказала:

– Здравствуйте, – но как-то чудно сказала, как говорил дядя Вано, как говорит дядя Тенгиз, шофер нашей машины.

Я спустился на землю самостоятельно, посмотрел под ноги: это даже и не земля, а мелкий камень. А вдали виднеются горы, и на них лежит снег. Здесь все цветет и зеленеет, а там – снег. Чудно!

Но я тоже сказал тете:

– Здравствуйте.

Мальчишка и девчонка прыснули со смеху и убежали, будто я сказал что-то смешное.

Нам отвели просторную комнату, в которой ничего не было, кроме стола и лавки. За этим столом мы ели, спали на полу. Еду мама готовила во дворе под раскидистой шелковицей, опутанной виноградными плетями. Шелковица цвела, цвел виноград, но все как-то невзрачно, как ива, но самая захудалая. Цвела и фурма, и тоже не шибко роскошными цветами. Оказалось, что это не овощ, а фрукт, и зовут этот фрукт не фурма, а хурма, а созреет он только в ноябре.

Через несколько дней мы пошли в школу. Школа здесь всего одна, в ней учатся вместе и мальчишки, и девчонки. В тот же день, когда я пришел в школу, там шел урок грузинского языка. И я, конечно, ничего не понял. А когда занятия в школе закончились, потому что наступили летние каникулы, мне по грузинскому языку поставили прочерк. Это был второй нерусский язык, которому меня пытались научить. Но так и не научили, потому что осенью мы переехали в Адлер. А в Адлер переехали потому, что нас в Абхазии не прописали, а папа, хотя и нашел здесь работу для себя: он строил в горах дома для горных абхазов, но ему приходилось прятаться от милиционеров, которые его искали, чтобы оштрафовать и выслать в Россию. И нас тоже, хотя мы и не прятались. Потому что мы русские. Папе и маме все это надоело, и папа сказал:

– А ну их всех к черту!

Мы снова сели на машину и приехали в Адлер. И это тоже очень странно: ведь папа много раз проезжал мимо Адлера, и мог бы догадаться, что здесь лучше, потому что в Адлере живут русские, а в Абхазии абхазы и грузины, которые не хотят, чтобы мы среди них жили. Правда, дядя Вано и дядя Тенгиз ничего не имели против. И тетя Лела. И ее дети. И многие другие. А имели против те дяди, которые сидели в самом главном доме во всем Пиленково, который назывался райсовет. Туда мы однажды ходили с мамой за какой-то справкой. Странные какие-то дяди. «Нэ паложана», – говорили они. Хохлы, например, ничего не имели против того, чтобы мы жили в Константиновке. Потому что хохлы – те же русские, только говорят по-русски не совсем правильно.

Ну да ладно. Теперь мы будем жить в Адлере. Здесь нас прописали, выделили участок в шесть соток по улице Ульяновской, на этом участке росли пять старых черносливовых деревьев, одна шелковица и одна алыча, мимо протекал холодный ручей по руслу из бетонных плит, на берегу ручья рос фундук.

Устроились мы неподалеку – у тети Стеши и дяди Егора. Тетя Стеша была белая-пребелая: и лицо белое, и глаза белые, и волосы – просто удивительно. А муж ее был серый. Оказывается, они приехали с Колымы, где добывали золото. Они добыли столько золота, что им надоело его добывать – вот они и приехали, заработав много-много золотых купонов. На эти купоны они построили дом, но детей у них не было, и тетя Стеша очень кручинилась по этому случаю, пела заунывные песни, а когда выпьет, то пускалась в пляс под частушки с матерными словами. Мне стыдно даже в уме повторять ее частушки, такие они нехорошие.

Но зато, когда никого не бывает дома, тетя Стеша делается такой доброй и ласковой, что даже не верится, что она бывает другой. Она подзовет меня к себе, начинает говорить всякие ласковые слова, даст мне шоколадных конфет или халвы, прижмет меня к себе и начинает гладить по голове и спине. Она гладит меня и плачет, а о чем плачет, не понять. В конце концов у меня голова начинает болеть от ее глажения, я вырываюсь и убегаю к морю.

Папа вскоре уехал в горы строить дома и зарабатывать на наш собственный дом. К августу привезли на наш участок много бревен, папа показал мне, как надо их ошкуривать, как затачивать плотницкий топор, чтобы он был острым, как бритва, а сам опять уехал в горы. Теперь я почти целый день тюкал топором, сдирая с бревен кору. Сперва получалось не очень, но потом я приноровился. Жизнь наполнилась смыслом: скорее построить свой дом. Я даже во сне видел этот дом, очень похожий на терем-теремок. И во сне не переставал тюкать. И я таки все бревна ошкурил.

Снова приехал папа, похвалил меня за мою работу, построил «козлы». Мы с ним вдвоем закатывали наверх бревно, папа забирался туда же, и мы начинали с ним пилить это бревно на доски и бруски большущей продольной пилой. Это было потруднее ошкуривания. У меня никак не получалось, папа сверху ругался, что я такой бестолковый, и звал дядю Егора. У дяди Егора получалось лучше, но все равно не так, как нужно.

Глава 8

В начале лета 1946 года маршал Жуков вернулся в Москву из санатория и вступил в должность командующего сухопутными войсками.

А в это время Абакумов, ставший министром государственной безопасности, вынудил арестованного еще в апреле маршала авиации Новикова написать на Жукова донос, в котором Жуков обвинялся в присвоении себе первенства в разработке и осуществлении большинства наступательных стратегических операций Красной армии, в принижении роли Сталина в победе над Германией, в зазнайстве и хамстве по отношению к своим подчиненным.

Об тяжелом характере Сталину доносили и раньше. В тех доносах упоминались и другие грехи Жукова, на которые в то время Сталин смотрел как бы «сквозь пальцы». Например, пренебрежительное отношение к политорганам, несоблюдение планов наступления согласованных со Ставкой Верховного Главнокомандования Красной армии, покровительство по отношению к некоторым военачальникам, допускавшим неоправданные промахи в командовании войсками. Помнил Сталин, как Жуков грубо оборвал его, когда он попытался вмешаться в его распоряжения в тот период, когда немцы были уже в тридцати километрах от Москвы. «Если вы поручили мне оборону Москвы, так не дергайте меня по мелочам, не мешайте заниматься порученным делом» – и это ему, Верховному Главнокомандующему Красной армии. Но тогда это еще можно бы стерпеть: не до сантиментов было. Теперь другие времена, и ничто оставлять без последствий нельзя.

И Сталин решил: пусть Жукова судят сами маршалы, которые тоже немало от него натерпелись. Да и «судьям» наука на будущее.

* * *

Заседание Высшего военного Совета назначено на 1 июня 1946 года. Повестка дня не объявлена. Но задолго до заседания воздух в штабе главнокомандующего сухопутными войсками будто наэлектризован. Слухи об аресте маршала авиации Новикова, нескольких авиационных генералов, министров и даже будто бы то ли членов, то ли просто работников Цэка заставило вспомнить тридцать восьмой год. Никто не знал, за что эти люди арестованы и остановится ли Сталин только на них. Заседание Военного Совета связывали именно с этими арестами. Однако Жуков чувствовал себя уверенно, хотя слухи, дошедшие до него, беспокоили: с одной стороны, он был уверен, что не совершил ничего такого, что дало бы Сталину повод для недовольства, а с другой… Сталин непредсказуем, никогда не знаешь, что у него на уме.

В полдень в кабинет командующего сухопутными войсками зашел Рокоссовский, вызванный из Ленинграда, где он командует Северной группой войск.

– Не знаешь, Георгий, о чем пойдет речь на Совете?

В голосе его слышалась плохо скрываемая тревога.

– Понятия не имею, – ответил Жуков. – Придем завтра на Совет, узнаем. Ты-то чего всполошился?

– Да так, на душе отчего-то смутно. Хуже нет, как говорится, ждать и догонять.

– Ну, ждать – это понятно. А кого догонять? Нам с тобой догонять некого. Всех, кого можно, мы и догнали, и перегнали. Теперь осталось разве что самих себя.

– Себя-то как раз и труднее всего.

– Брось, не бери в голову. Лучше скажи, как в твоих войсках осуществляется переход на летнюю боевую подготовку. А то у меня тут бумага от твоего начальника тыла, и, судя по тому, что он здесь пишет, Северная группа войск к переходу на летний период обеспечена менее чем наполовину.

– Там все правильно написано. В своей докладной я пишу то же самое. Кое-что обеспечиваем за счет местных ресурсов, но они весьма ограничены.

– Сейчас у всех одинаковая картина. Война многого нас лишила. Я до сих пор удивляюсь, как только мы смогли ее вынести.

– Да, народ наш показал, что способен на небывалое терпение и самоотверженность. Я тоже поражаюсь всему этому. Ведь мы на фронте почти не ощущали недостатка ни в провианте, ни в боеприпасах, ни в вооружении. А в тылу люди голодали. Только сейчас это начинает раскрываться. И только сейчас, по прошествии времени, начинаешь со всей полнотой осознавать, какие муки претерпели наши люди в тылу, чтобы мы смогли победить. Я, Георгий, только сейчас начинаю понимать, что именно такой народ с его безграничным терпением и упорством, мог создать такое государство и отстаивать его от посягательств многочисленных врагов. Например, поляки, вроде те же славяне, вроде им не откажешь в храбрости и в целеустремленности, но нет и не было у них ни того поразительного терпения и самопожертвования, которым обладают русские. Ты знаешь, Георгий, я перед войной сидел в лагере, но и там, как я заметил, русские проявляли все свои удивительные качества, которые…

Жуков закашлялся, точно у него в горле что-то застряло, и Рокоссовский умолк и нахмурился.

– Вот именно, – откашлялся наконец Жуков. – Отсюда вывод: надо работать и терпеть, терпеть и работать. Еще годика три-четыре, и мы выкарабкаемся из нищеты и нехваток. Главное – восстановить разрушенное.

Выпили кофе, поговорили о семьях, и Рокоссовский ушел.

У Жукова осталось ощущение, что его товарищ приходил не просто перекинуться двумя-тремя словами, а зачем-то еще. Но промолчал, не сказал всего, что думал. Впрочем, время такое, что не знаешь, кому можно говорить все, а кому ничего. Нет былой искренности в отношениях между старыми друзьями, какая-нибудь кошка или собака между ними да пробежала за долгие годы нелегких испытаний. А тут разговор о русском народе… Конечно, приятно услышать добрые слова от поляка, но кто-то может перевернуть и вывернуть их наизнанку, а потом доказывай, что ты не верблюд.

Тревожила Жукова и судьба главного маршала авиации Новикова. Начиная с сорок второго, а особенно в сорок четвертом, во время проведения Белорусской наступательной операции, они часто соприкасались в налаживании взаимодействия сухопутных войск и авиации. Новиков нравился Жукову. Было у них что-то общее в характере и в том, как добивались своих целей. Даже внешне походили друг на друга. Ну, и – общие деревенские корни.

Новиков был из нелетающих авиаторов. В Красной армии в пору становления авиации на командные должности выдвигали людей, исходя из их преданности революции, в то время как летчиками были в основном бывшие офицеры царской армии, классово чуждые пролетарскому делу. За ними нужен был глаз да глаз. И хотя будущий главный маршал авиации командовал летчиками с земли, он оказался, между тем, инициативным и знающим организатором. Потом Высшие командные курсы «Выстрел», где самолетами и не пахло, академия имени Фрунзе, а дальше все зависело от его способностей. Способности у Александра Александровича имелись.

Жуков с Новиковым сошлись – общее дело сблизило. Иногда разговаривали и о начале войны. Конечно, у каждого она началась по-своему, но одинаково неудачно. Приходилось все исправлять на ходу, учиться и учить других, переламывая через колено строптивые обстоятельства. Конечно, у каждого свои рубцы и шрамы, у каждого они болели по-своему. У Жукова – это непрофессионализм Сталина, у Новикова – то же самое, но со стороны тех, кто курировал авиапром, и таких же, как он сам, нелетающих авиагенералов. А куратором авиапрома во время войны являлись то Берия, то Маленков, которые к летательным аппаратам близко подходить боялись. Для них самым главным было количество выпускаемых этих самых аппаратов.

– Да черт с ним, что у него колеса ломаются! – кричал, бывало, Маленков, – рассказывал Новиков Жукову. – Слетает раз, собьет немца или хотя бы напугает, и то ладно, а как сядет, не имеет значения. Если мы эти ваши самолеты вылизывать будем, они золотыми станут. Деньги народные беречь надо!

Новиков разводил короткопалыми руками, качал головой.

– Вот так он рассуждал. Он за деньги отчитывался, а мне приходилось отчитываться за погибших летчиков во время взлета или посадки… Потом наловчились. Машины пришлют с завода, мы их по винтику переберем, только тогда даем добро на полеты. Или те же летчики. Штамповали их как патроны – на раз выстрелить. Он по коробочке-то летать еле выучился, а ему идти в бой с немецкими асами, за спиной у которых сотни часов налета и сотни воздушных боев. Иногда слышишь по рации, как какой-нибудь сержант-мальчишка кричит от боли, сгорая заживо в воздухе, маму зовет. А голосок-то детский, иные и не брились ни разу, так, веришь ли, Георгий, сердце кровью обливается, о своих детях начинаешь вспоминать. И не все эти детские крики до нас долетали: лишь на немногих самолетах рации имелись. И так до сорок третьего.

Новиков настолько искренне переживал минувшее, что слезы на глазах у него наворачивались. Таким слезам нельзя не поверить.

Ну, а Жуков ему о своем, хотя авиация и в его рассуждениях присутствовала, но исключительно как один из родов войск. И не с осуждением, а с сожалением вспоминали они недавнее прошлое, пытаясь заглянуть в будущее, в котором не должно быть подобных ошибок.

И всего-то было у них таких откровенных разговоров три-четыре. Не больше. Но что если прижмут Сашку Новикова, и он расскажет об их откровениях? Говорят, сам Абакумов ведет следствие…

И на душе у Георгия Константиновича становилось пасмурно.

Глава 9

Заседание Военного Совета открылось вечером в кремлевском кабинете Сталина. Присутствовали почти все маршалы, начальник Генштаба, некоторые члены Политбюро.

Сталин вышел из боковой двери. На нем серый френч без знаков различия, серые брюки навыпуск. В руках папка.

Все встали.

Сталин хмуро оглядел собравшихся, махнул рукой, разрешая сесть. Затем передал папку секретарю Совета генералу Штеменко. Велел:

– Прочтите вслух.

Штеменко раскрыл папку, начал читать:

– Личное письмо бывшего главного маршала авиации Новикова А. А. Верховному Главнокомандующему Красной Армии товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу… Дорогой, любимый товарищ Сталин. Сознавая свою вину перед коммунистической партией, Советским Правительством и лично перед Вами в деле безответственного и преступного исполнения своих прямых обязанностей в качестве командующего военно-воздушными силами Красной Армии в период Великой отечественной войны, искренне раскаявшись в содеянных преступлениях, хочу чистосердечным признанием искупить часть своей вины. Признание это касается одного из самых близких Вам людей. А именно маршала Жукова, которому Вы доверяете беспредельно, а он это доверие не оправдывает своими поступками и рассуждениями…

Штеменко споткнулся и замолчал. Глянул на Жукова, который сидел почти напротив. Жуков был бледен, смотрел прямо перед собой, его тяжелое лицо окаменело и будто опустилось. И все, находящиеся в кабинете, словно окоченели: сидели прямо и тоже смотрели прямо перед собой. Разве что Берия и Молотов вели себя так, будто ничего особенного не происходит.

Сталин стоял у окна, держал во рту погасшую трубку и, сощурившись, следил за тем, какое впечатление производит на присутствующих чтение секретаря Совета.

– Продолжайте, товарищ Штеменко, – произнес он в полнейшей тишине. – Что же вы замолчали? Не ожидали? Мы тоже не ожидали. Но из песни слов не выкинешь.

Штеменко кашлянул, продолжил чтение. Голос его был глух и напряжен.

– Со всей ответственностью заявляю, что маршал Жуков не только присваивал себе первенство в разработке и руководстве всех значительных наступательных операций Красной Армии, начиная с Московской, но и очень пренебрежительно в разговорах со мной отзывался о высшем руководстве страны, как о неспособном грамотно руководить государством в военной обстановке. В том числе плохо отзывался и о Вас, товарищ Сталин, считая Вас человеком, в военном деле совершенно несведущим. Он постоянно во время бесед со мной подчеркивал, что если бы не он, Жуков, то войну бы мы проиграли и немцы бы сегодня хозяйничали в областях до самого Урала, а японцы – на Дальнем Востоке и в Сибири. И это при том, что сам Жуков допускал грубейшие ошибки в руководстве войсками во время операций, будучи на фронтах как в качестве представителя Ставки Верховного Главнокомандования, так и в должности командующего фронтами, допуская огромные потери живой силы и техники. Он часто оказывался неспособным угадать намерения противника, что приводило к катастрофическим ситуациям, которые исправляли прямым и непосредственным вмешательством Ставка Верховного Главнокомандования и лично Вы, товарищ Сталин. Ко всему прочему должен заметить, что Жуков вел и продолжает вести себя со своими подчиненными грубо, по-хамски, оскорбляя их человеческое, гражданское и офицерское достоинство, будучи человеком невоспитанным и грубым, возомнившим о себе, будто он гений и незаменимый полководец…

Давно Жуков не слышал своего сердца, а тут вдруг услыхал, как бьется оно в ребра, точно ища выхода, и удары его неровные, с длинными паузами, так и кажется, что оно вот-вот остановится. Он ни о чем не думал, подавленный словами, которые, казалось ему, выкатываются из круглого рта Штеменко, из-под его залихватских усов, точно катышки из-под овечьего хвоста. Воздух в знакомом ему до последней мелочи кабинете был душен и, чудилось, пропитан запахом гнили. А в голове все разрастался звон: сперва зазвучал один сверчок, за ним сотни и тысячи, в этот хор вплелись еще какие-то голоса – и уже такое ощущение, что в голове закипает кровь и вот-вот хлынет наружу.

Голос Штеменко давно отзвучал. Никто не смел нарушить глухое, вязкое молчание.

Первым его нарушил Сталин:

– Прошу высказываться по существу дела, – сказал он от окна. И пошел к столу, неся на выставленной вперед ладони свою трубку.

Вскинул голову Молотов:

– Все, что написано в этом письме, есть голая и неприкрытая правда, – заговорил он жестким голосом. – Маршал Жуков пользовался безграничным доверием партии и товарища Сталина. Он обратил это доверие во вред партии, советскому народу, во вред нашему общему делу. В Германии он жил этаким некоронованным королем, делал все, что ни приходило ему в голову, не думая о последствиях. Результаты его командования в Восточном секторе Германии еще долго придется исправлять представителям советского правительства. Я уж не говорю о его самомнении, гордыне и приписывании себе непомерной славы единственного победителя германского фашизма.

– Я полностью разделяю точку зрения товарища Молотова и подтверждаю факты, изложенные в письме, – тут же подхватил Берия, откинувшись на спинку стула, поблескивая стеклами пенсне. – Жуков забыл, что в войне победил народ, его армия, ведомые коммунистической партией и гением товарища Сталина. Надо быть большим наглецом, чтобы приписать себе их заслуги.

– А что скажут нам товарищи маршалы? – спросил Сталин, остановившись напротив маршала Конева. – Что скажет нам товарищ Конев?

Конев поднялся тяжело, точно его что-то удерживало на стуле. Слушая письмо, он поначалу даже обрадовался тому, что наконец-то этому удачливому выскочке Жукову накостыляют по его негнущейся шее. Но тут же в его искушенном мозгу вспыхнул сигнал опасности: вчера маршал Новиков, сегодня Жуков, а завтра кто? Не исключено, что и ему, Коневу, выпадет стоять перед Советом и выслушивать нечто подобное. Ведь за ним, за Коневым, гибель армий Западного фронта, сотни тысяч бойцов и командиров, оказавшихся у немцев в плену, погибших в неравных боях в окружении, в безуспешных попытках прорваться к своим из Вяземского котла. На нем в результате всего возникшая реальная угроза захвата немцами Москвы. На нем же висит и пленение сына Сталина старшего лейтенанта Якова Джугашвили под Витебском и его гибель в немецком концлагере. И хотя никто ему этих обвинений не предъявлял, но если надо будет, то и предъявят – за Абакумовым не заржавеет. За теми же Мерецковым, Соколовским, Еременко – не заржавеет. Да мало ли наберется завистников, которые за твой счет постараются оправдаться и очиститься!

– У всех у нас имеются недостатки, – начал осторожно Иван Степанович, тщательно подбирая слова. – Есть они и у Жукова. Он слишком часто бывал резким, нетерпимым, самолюбивым, с ним трудно было работать. В то же время я никак не могу поверить, чтобы он встал на путь противопоставления себя советскому правительству, партии и товарищу Сталину. Я не сомневаюсь в честности товарища Жукова, в его преданности партии, правительству и лично товарищу Сталину…

– А Жюков, между прочим, приписывает себе лавры победы над немецкими войсками во время Корсунь-Шевченковской операции, – перебил Конева Сталин. – Хотя наибольший вклад в эту победу внесли войска Второго Украинского фронта под командованием товарища Конева.

– Мне ничего не известно о таком приписывании, товарищ Сталин. По-моему, – решил снизойти Конев к поверженному Жукову, – оба фронта действовали там одинаково достойно.

– Вы просто выгораживаете Жукова, – ткнул Сталин в сторону Конева черенком трубки. – По-моему, вы оба там растерялись и чуть не упустили немцев из котла… Садитесь. Послушаем Рокоссовского.

– Я давно знаю Жукова, – заговорил маршал Рокоссовский, которого все еще точила обида за то, что Жуков отнял у него Первый Белорусский фронт. – Да, он бывает нетерпим, иногда очень груб, не считается ни с чьим мнением, но, в то же время, Жуков всегда был и остается дисциплинированным исполнителем утвержденных Ставкой решений, для него приказы Верховного командования никогда не подлежали обсуждению, все мысли его были направлены на то, чтобы наилучшим образом эти приказы исполнять…

– Да о чем мы тут говорим! – вскочил маршал бронетанковых войск Рыбалко. – Даже странно, я вам скажу, слышать, будто Жукова можно обвинить в нечестности и каких-то там заговорах против советской власти! Это ж надо до такого додуматься! Я не знаю, что заставило маршала Новикова написать такую клевету, но что это есть клевета, так это у меня не вызывает никаких сомнений. А в бою, товарищ Сталин, всякое бывает. Мы не барышни какие-то там, мы – солдаты, нам часто бывает не до тонкостей. Случалось и мне так закруглить иное выражение, что самому господу богу тошно становилось. Иных наших командиров, и даже генералов, без такого закругления, я извиняюсь, не проймешь, до самой селезенки не достанешь и не вразумишь. Иной командир, пока к его носу кулак не приставишь, так ни черта и не поймет. Вот я как думаю на этот счет, товарищ Сталин. Если говорить по-простому, по-солдатски. Я извиняюсь, конечно. А насчет того, кто больше, а кто меньше навоевал и накомандовал, пусть история рассудит. Тут мы все на равных, никому ни больше, ни меньше не достанется. Чтоб мне провалиться на этом месте…

– Вы, товарищ Рыбалко, поосторожней насчет провалиться, – заговорил Сталин, пряча усмешку в прокуренные усы. – А то, не дай бог, провалитесь. Придется самому ремонт делать…

Захихикали Берия и Маленков, но их никто не поддержал.

– Отремонтирую, товарищ Сталин, – не сдавался Рыбалко. – Лучше прежнего будет.

– Ну-ну…

И все же после выступления Рыбалко атмосфера несколько разрядилась. Другие маршалы высказывались в том же духе: мол, все не без греха, а в главном – в преданности партии и советской власти, лично товарищу Сталину, так тут никаких сомнений быть не может.

– Я думаю, прения можно прекратить, – произнес Сталин, не ожидавший подобной защиты подсудимого со стороны маршалов. Он останавился на этот раз напротив Жукова. – Товарищ Сталин, между прочим, тоже натерпелся от тяжелого характера товарища Жюкова. Но товарищ Сталин зла не помнит. Спросим теперь у товарища Жюкова, что он сам думает по поводу выдвинутых против него обвинений.

Жуков встал, одернул китель.

– Я думаю… – голос его сорвался. Он кашлянул в кулак, сжал на мгновение зубы, так что желваки выперло во все стороны, затем заговорил решительно, но все тем же скрипучим голосом:

– Мне не в чем оправдываться. Если я в горячке когда и обидел кого резким словом, то прошу извинить меня за это. А чтобы изменником, составлять заговоры или поносить правительство, тем более товарища Сталина, вклад которого в нашу победу трудно переоценить, так этого не было, не могло быть и не будет. Я не знаю, почему Новиков написал такое письмо. Не исключено, что ему очень помогли. И я прошу разобраться в этом. А больше мне сказать нечего.

– А мы и не обвиняли товарища Жюкова в измене и заговорах, – заговорил Сталин. – Но в раздутом самомнении, грубости и нетерпимости к чужому мнению товарищу Жюкову не откажешь. Мы думаем, что после всего здесь сказанного, товарищу Жюкову придется оставить пост заместителя министра обороны и командующего сухопутными войсками. Сейчас не война, поводов для грубости и хамства по отношению к нижестоящим быть не должно. Каждый военачальник должен с уважением относиться к своим подчиненным. Иначе сильной и сплоченной армии у нас не будет. Пусть товарищ Жюков поработает командующим… – Сталин на мгновение запнулся, точно раздумывая, и закончил решительно: –…Одесским военным округом. Что касается партийной ответственности, то в этом разберутся комитет партийного контроля и парторганизация министерства обороны.

Машина неслась по засыпающей Москве. Жуков сидел на заднем сидении, бездумно смотрел на мелькающие мимо огни. После заседания Высшего Военного Совета прошло чуть более получаса, и в голове его все еще звучали голоса – и все об одном и том же, об одном и том же. И голоса эти доносились сквозь звон мириадов сверчков и цикад, поселившихся в его голове. Даже выпитые таблетки не помогали.

А если разобраться, что, собственно говоря, случилось? Ну, сняли с одной должности, переставили на другую. Они думают, что сломали Жукова? Пусть думают. Главное, чтобы ты сам об этом не думал… Хамство, видишь ли, грубость и прочее… А если он дурак? Что тогда? Миндальничать с ним? Прав Рыбалко: иной до тех пор не поймет, что от него требуется, пока его не возьмешь за шиворот… Хотя, конечно, надо себя попридерживать. Один промолчит, другой настрочит бумагу. Вот и Костя Рокоссовский все не может простить мне Волоколамск и Истру… А ведь подействовало: стал воевать значительно лучше… Ничего, Егорий, покомандуешь округом: ближе к войскам, меньше бумажной волокиты. Все беды когда-нибудь проходят. Пройдет и эта. Сейчас тебе тяжело? Да, тяжело. Но вечно это состояние длиться не может. Хотя бы уже потому, что Сталин… и глаза у него какие-то мутные, и ходит по-стариковски, и речь спотыкающаяся… Надо все это пережить. А там будет видно. Не поддаваться обстоятельствам – вот твой девиз. На этом и стой!

Жуков ехал на дачу.