Текст книги "Человек безумный. На грани сознания"

Ребенок имеет в голове две пары: «ветер – дерево» и «ветер – живой», при этом жизнь приписывается ветру. (Кстати, как это делали первобытные партиципанты, которые тоже считали ветер живым.) Эти две пары необходимо разбить на «дерево – живой» и «ветер», который остается без пары. Ум ребенка стремится тут же подобрать ему пару, и вот тут-то надо вовремя ему помочь, подсказать правильный второй элемент, чтобы ребенок понял, что «ветер – это движение воздуха», а это уже научное понятие. Дальше достаточно просто объяснить на сравнениях, что ветер – неживой, используя, например, понятие роста: все живое растет, как, например, дерево, а воздух не растет, поэтому ветер не может быть живым. Работа всего с двумя понятиями дает богатое понимание о мироустройстве. В принципе здесь нет никакой тайны, это педагогика младшего возраста, в которой разработано много методик и раздаточного материала.

Выготский не прав: формирование научных понятий не является тайной и даже не является темой психологии как науки. Это тема педагогики, науки прикладной, а психология используется своим «прикладным» боком. Не случайно на Западе Выготского восприняли именно как теоретика педагогики, а не психологии.

Научные понятия формируются на базе синкретичных псевдопонятий детей, образуемых как бинарные оппозиции. Вот они – великая тайна и основная тема психологии развития как в онтогенезе, так и в филогенезе.

Глава VII
Концепции психогенеза

Концепция опережающего отражения

В XX в. на Западе возобладал бихевиоризм, который в антропогенетическом аспекте является концепцией формирования сознания и языка на векторе постепенного усложнения поведения животных. Последователям бихевиоризма казалось, что исток сознания вот-вот будет открыт на базе экспериментального изучения поведения высших и (или) социальных животных. Примерно то же было и в СССР, но с преобладающим уклоном в социальность.

Эндогенный фактор формирования психики вообще не учитывался советской психологией, равно как и бихевиористами, только экзогенный. Социальная психология превалировала над психологией индивида. В психологии индивида превалировало изучение личности, как «социального измерения индивида». В теле человека интересовались прежде всего механизмами «овнутренения» и реакциями на воздействия со стороны общества.

Советские ученые разрабатывали именно физиологический аспект, сконцентрировав интерес на функциональной специфике нейросистем, а не на анатомии мозга. Сложился уникальный «функциональный фундаментализм» советской психологии (назовем это так). Рефлекторным дугам уделялось больше внимания, чем изучению популяций нейронов. В качестве примеров можно привести концепцию «функциональных систем» П. Анохина; учение о «функциональных органах мозга» (само понятие, смелое и парадоксальное, потому что «орган» – это термин из области анатомии, введено А. Ухтомским; последовательно разрабатывалось школой А. Н. Леонтьева). Школа С. Рубинштейна, на мой взгляд, – это тоже «функциональный фундаментализм» со стороны психофизиологической составляющей, она интригует виртуозными интерпретациями принципов диалектики (особенно в работах К. Абульхановой-Славской).

Благодаря увлечению социальным фактором мы отстали в изучении анатомии мозга, там больше преуспел Запад, где сосредоточились на исследовании различных популяций нервных клеток: что за что отвечает и кто на что способен. Бихевиоризм к этому подталкивал, ученым было интересно мозговое обеспечение поведения. В СССР была идеология, что все идет от общества, – так зачем копаться в мозге? Что общество в человека вложит, то мозг и интериоризует. По сути дела, была только одна мощная школа: изучение афазий (А. Р. Лурия). Уже в перестроечные годы в Петербурге был создан Институт мозга человека, где появился первый в стране ПЭТ и началось изучение непосредственно популяций нейронов (Н. П. Бехтерева и ее сотрудники). Советская психология в лице превалирующих школ (Рубинштейн, Ананьев, А. Н. Леонтьев) больше походила на психофилософию, чем на позитивную науку.

Система психологических наук, вместо того чтобы базироваться на психофизиологии, как наметил Бехтерев, стала базироваться на психофилософии. Она тормозила повсюду, куда власть не пыталась ее привлечь для решения своих проблем, когда возникло неприятие людьми власти не только на экономическом, но и на психологическом уровне. Даже манипулировать общественным мнением не научились советские психологи, хотя, казалось бы, здесь-то они должны были преуспеть со своей социальной ориентацией.

В итоге, когда власть потекла, она обратилась не к психологам, а к чудотворцам типа Чумака и Кашпировского, которым было предоставлено эфирное время на ТВ в надежде, что они психологически успокоят массы.

Самая известная в СССР концепция, выводящая на начало сознания, – т. н. теория «опережающего отражения», – исходит из рефлексологического учения И. Павлова, которому принадлежит сам термин. Философской базой, как подчеркивал сам автор этой концепции П. К. Анохин, являлась ленинская теория отражения. Необходимо отметить, что на самом деле «ленинской теории отражения» не существует. Ленину принадлежит определение сознания как свойства высокоорганизованной материи отражать материальный мир, формируя сферу идеального. У самого Ленина была мощная идея, теории не было. «Ленинская теория отражения» существовала лишь в качестве обобщающего слогана, некоего теоретического «открытого круга», в объем которого включались в качестве развивающих элементов все сколько-нибудь значимые теоретические и практические открытия.

Суть концепции П. К. Анохина заключается в следующем. Он выделил два вида воздействий на живые организмы: 1) никогда не повторяющиеся и 2) повторяющиеся ряды воздействий, при этом фактор повторяемости является наиболее характерным. Отсюда следует такая реакция приспособления, как не пассивное, а активное отражение, основным моментом которого является опережение воздействия. В терминах классической рефлексологии это означало: реакция опережает внешний стимул.

Изучая нейромеханизмы рефлекторных реакций, П. К. Анохин уловил т. н. «следовую деятельность», заключающуюся в том, что часть нейронов продолжает свою реакцию некоторое время после прекращения действия, благодаря чему формируется некий континуум активности нейронов, который переходит в случае нового воздействия в состояние внутренней предпусковой интеграции.

Отсюда – прямой логический путь к формированию ключевого понятия «функциональная система», – некий циклический аппарат саморегуляции организма, представляющий собой центрально-периферическое образование. Системообразующим фактором каждой функциональной системы является результат ее деятельности. П. К. Анохин считал, что именно он, результат деятельности функциональных систем, является движущим фактором прогресса живых организмов (Анохин, 1962).

П. К. Анохин старался избегать уподоблений функциональной системы кольцевой структуре, стараясь наделить ее системной открытостью, но с этим у него ничего не получилось. Нет у функциональной системы способности породить нечто не последовательно рядоположенное, подобное себе самой, а нечто прямо противоположное, некий неадекватный рефлекс, который мог бы (если рефлекс вообще способен на это) стать истоком новой психики. Если допустить возможность, что в «опережающем отражении» содержится нечто, что в той или иной форме не содержится в отражаемой действительности, то данное решение представляло собой выход за рамки материализма, в идеализм. Отражение, опережающее сигнал, – это чистый идеализм, а в рамках идеализма в концепциях происхождения сознания вообще нет нужды. Там сознание изначально, в объяснении нуждается появление материи.

Концепция Б. Ф. Поршнева

Концепция Поршнева в целом вполне «советская» в том смысле, что выражает функциональный фундаментализм. Если кратко изложить эту концепцию, то это поиск «неадекватного рефлекса», разрывающего круг функциональной системы. Отсюда интерес к идее прерывности и «пропасти Декарта».

Особенно значительны на этом пути были достижения ученых французской школы психологии, которых Б. Поршнев называет в числе своих предшественников. «Такой психолог-материалист, марксист И. Мейерсон (следуя в этом за одним из основателей марксистской психологии А. Валлоном), относит себя снова к решительным сторонникам «перерыва». И я открыто присоединился к нему на семинаре в Париже в 1967 г.» (Поршнев, 1974. С. 52).

«Свойств человека не выведешь из свойств животного путем возведения в степень», – писал Поршнев, считая тщетными «усилия закидать пропасть между человеком и животными до краев: человеческую сторону – сравнениями с животными, но в гораздо большей степени животную сторону – антропоморфизмами» (там же. С. 44, 51).

Степуляционный эволюционизм не способен ничего объяснить, дать внятную ретроспективу, начиная от пускового механизма антропоэволюции и кончая возникновением сознания, считал Поршнев. «Раз так, уместно задуматься: разве чудо перестанет быть чудом от того, что предстанет как несчетное множество чудес, пусть «совсем маленьких»?.. Слепцы, вы думаете, что своими измерениями переходных ступеней вы посрамили чудо, а вы теперь поклонились ему несчетное число раз вместо того, чтобы поклониться один раз… Чудо в необъяснимости, в беспричинности, а не в мгновенности. Категория постепенности никак не заменяет категорию причинности», – справедливо упрекал Б. Поршнев (там же. С. 52).

Б. Поршнев подробно анализирует «пропасть Декарта» в книге о происхождении человека, но на самом деле он рассуждает о другом. «Пропасть Декарта» – между бытием и сознанием – применительно к теории антропогенеза выглядит как пропасть между морфогенезом и сапиентацией. У Поршнева речь идет о пропасти между рефлексологией и психологией сознания в рамках сапиентации, т. е. он пишет о постдекартовой пропасти, которую здесь предлагается именовать «бехтеревской» по праву научного приоритета. В. М. Бехтерев писал о ней задолго до начала преодоления рефлексологических иллюзий его коллегами, как отечественными, так и западными, которые – осмелюсь утверждать – не преодолели их до сих пор.

Б. Поршнев ссылается на то, что «обнаружили в онтогенезе человека последовательные материалисты-психологи во Франции А. Валлон и другие: на пути развития от чисто животных действий к человеческой мысли вторжение этой последней вместе с речью не только не дает ребенку сразу ничего полезного, но является сначала фактором, лишь разрушающим прежнюю систему приспособлений к среде, в этом смысле вредным» (там же. С. 78).

После Уоллеса и Дарвина мы знаем, что эволюция всегда работает в направлении повышения адаптивности вида, а в онтогенезе Homo sapiens выявляется «вредность» сознания в период его обретения ребенком, его антиадаптивность. По сути дела, это эволюционный сбой, некий «обратный ход», инверсия, а ведь согласно биогенетическому закону, все попытки опровержения которого оказались несостоятельны, онтогенез краткосрочно рекапитулирует филогенез. Уже после смерти Б. Поршнева вышла монография Н. П. Бехтеревой, где говорится о том, что уход в устойчивое патологическое состояние психики (УПС) является фактором адаптации, что затрудняет лечение (Бехтерева Н. П., 1988. С. 81).

Получается, что появление сознания, не продолжающего, а разрушающего адаптивные рефлексы нормальных животных, не укладывается в логику степуляционного хода эволюции. Сознание явилось в мир, как антиадаптация.

С другой стороны, мы знаем, что сознание является самой результативной адаптацией, потому что позволяет виду приспособиться к любому климату и ландшафту. Только благодаря ему человек, изначально тропический вид, освоил все земные ландшафты и околоземное пространство, и всюду организовал себе приемлемый комфорт. Но это было обретение через смертельно опасное и трагическое падение, а не очередной тривиальный шаг в ходе эволюции step by step. Ступив на эту тропу, пресапиенсы оказались в худшем положении, чем были, когда обладали только инстинктами и рефлексами, очередной шаг низвергнул их в замаскированную пропасть и вызвал гибель большинства их популяций.

Основное содержание книги Б. Поршнева составляет тщательное рассмотрение этой пропасти и ретроспектива процесса, который позволил отдельным «троглодитидам» выбраться из нее с обретением нового качества в виде мышления-языка. Речь идет об инверсионном развитии психики пресапиенсов по новой, нестепуляционной логике, а именно неразумие – безумие – разум.

«Итак, – пишет он, – психически больные люди – это неизбежное, по законам генетики, воспроизведение в определенном маленьком проценте человеческих особей отдельных черт предкового вида – палеоантропов» (Поршнев, 1974. С. 366).

Безумие стирает адаптивные рефлексы нормальных животных, а потом из этого хаоса рождается разум.

«В мире животных нет психопатологии», – пишет Поршнев. «Целая цепь ученых от Уоллеса до Валлона доказывала и доказала, что человеческое мышление не является линейно нарастающим от животных предков полезным свойством; напротив, оно в антропогенезе и в онтогенезе у ребенка сначала вредно для каждого индивидуального организма, делает его беспомощнее по сравнению с животным; лишь дальнейшее его преобразование понемногу возвращает ему прямую индивидуальную полезность. Но как же, если исключить всякую мистику, объяснить это неполезное свойство?» (там же. С. 367).

Через неадекватные рефлексы, которые выведут на безумие, – считает Поршнев.

«Реакции человека во второй сигнальной системе противоположны первосигнальным реакциям, – констатирует он, ссылаясь на И. Павлова. – Но что бы это могло значить? Что способно «отменять» машинообразные автоматизмы первой сигнальной системы?.. Барьер, который во что бы то ни стало надлежит взять, состоит в следующем: раскрыть на языке физиологии высшей нервной деятельности, какой субстрат может соответствовать слову «противоположность». Есть ли в механизме работы мозга еще на уровне первой сигнальной системы, т. е. в рефлекторном механизме, вообще что-нибудь такое, к чему подходило бы выражение «наоборот»? Если да, останется объяснить инверсию, т. е. показать, как оно из скрытой и негативной формы у животного перешло у людей в форму речевого внушения» (там же. С. 199, 200).

Именно Поршнев ввел понятие «инверсия» в теорию происхождения сознания. Отсюда мое название всей теории происхождения человека. Во-первых, потому что происхождение сознания является самым главным моментом теории антропогенеза, а оно сформировалось через «безумную» инверсию. Во-вторых, мной выяснено, что до начала собственно сапиентации предки человека прошли через ландшафтную инверсию «земля-море-земля».

Для того чтобы объяснить инверсию сознания, Б. Поршнев использовал такой феномен нервной деятельности, как торможение.

Оценка потенциальных степеней свободы нервной системы человека дает цифру с астрономическим числом нулей, что ставит вопрос о механизме блокировки. Для того чтобы завести хоть что-то, мозгу надо заблокировать все остальное. Отсюда и начал развитие своей теории психогенеза Б. Поршнев.

Надо отметить, что впервые идею о связи торможения с сапиентацией высказал Ч. Шеррингтон в кулуарах одной из Международных конференций психологов. И. П. Павлов озвучил ее на одном из своих семинаров. Цитата: «Если нервная система имеет отношение к уму, то он (Шеррингтон. – В.Т.) полагает, что это именно только торможение» (Павлов, 2001. С. 374). Можно предположить, что отсюда идея была воспринята Поршневым, который в 20-е годы жил в Ленинграде. Кстати сказать, Ч. Шеррингтон, если верить И. Павлову, высказывал также скепсис по вопросу о происхождении ума, а именно: нет «даже приступа» к этой задаче (там же. С. 375). Бихевиористы, включая Кёлера и Йеркса, не убеждали и Шеррингтона.

Ни один из великих психологов и физиологов XX в. не верил, что бихевиористы что-либо открыли или могут открыть в происхождении сознания, изучая обезьян.

Ни один: ни Павлов, ни В. М. Бехтерев, ни Введенский, ни Ухтомский, ни Шеррингтон, ни Кречмер, ни Фрейд, ни Юнг, ни Адлер, ни Лакан, ни Н. П. Бехтерева, – никто. А теперь скажите – кто заблуждался?

А. А. Ухтомский выяснил: реакция торможения составляет большую часть энергии, чем начальное возбуждение. Проводя один импульс, мозг одновременно блокирует остальные, и это «занимает» его больше, чем непосредственно выполняемая работа. Торможение обходится дороже возбуждения. Создание предпосылок для работы – тяжелее самой работы. Вставал вопрос: как мы вообще можем что-либо делать?

А. Ухтомский нашел ответ в учении о доминанте, значение которого трудно переоценить. «Мозговой очаг единственной степени свободы, открывающейся в данный момент, сам и тормозит все остальные степени свободы, так и оттягивает на себя от соответствующих центров направляющееся к ним нервное возбуждение. Вот почему все поступающие раздражения, которые должны были бы вызывать одновременно множество всяческих рефлексов, не взрывают организм, а содействуют эффекту одной рефлекторной дуги, в данный момент господствующей, доминирующей, т. е. экспроприирующей все прочие возможные» (Ухтомский, 1950. С. 318).

«Доминанта» захватывает множественные очаги возбуждения, притормаживая их собственные импульсы, сопрягает их и направляет в единый очаг возбуждения; ее тормозная функция столь же важна, как функция возбуждения, и одномоментна ей; это диалектика в физиологии нервной деятельности, выражаемая парадоксом: возбуждение благодаря торможению. Возбуждение и торможение – это тождество противоположностей в динамике центральной нервной системы.

Б. Поршнев заменил множественное число на единственное. «Не сопряженные торможения, а сопряженное торможение; не торможения в центральных областях, а торможение в некоторой центральной области; не торможение сопряженных с доминантным очагом (центром) других очагов (центров), но торможение сопряженного очага, или центра… Эта перемена множественного числа на единственное помогает объяснить природу неадекватных рефлексов…» (Поршнев, 1974. С. 245). Сверхзадача, которую поставил перед собой Поршнев, «барьер», который он брался осилить таким образом, – это объяснение происхождения сознания. Как мы видим, в качестве первичного условия зарождения сознания фигурируют два динамических (не анатомических!) центра в одном мозге. Имеются в виду центры возбуждения и торможения.

Увы, порочность его рассуждений проявилась уже в том, как он волюнтаристски «сколотил» второй центр. С первым все ясно – это доминанта Ухтомского, которая сгоняет все импульсы, которые могли бы воспрепятствовать тому единственному, который «выбрал» мозг, направляя их в «узкое горлышко» нужной реакции. Допущение, будто наряду с доминантой возникает «тормозная доминанта», является не дополнением учения Ухтомского, а ликвидацией его. Б. Поршнев «вынул» диалектику нервной деятельности из учения о доминанте и подставил ей внешнюю, механистическую квазипротивоположность. Доминанта перестает быть доминантой, если очаги сопротивления, которые она обращает себе на службу, не множественны и не мелки.

Учение о «тормозной доминанте» понадобилось Б. Поршневу для того, чтобы объяснить «природу неадекватных рефлексов». Дело в том, что в каждой лаборатории, изучающей рефлексы, со временем накапливается корзина «отбросов». Их называют «рефлекторными извращениями», «неадекватными рефлексами», «экспериментальными неврозами», отмечают на полях дневников и забывают. Обезьяна, прежде чем подойти к кормушке, подбегает к двери. Собака отряхивается или чешется. Самец лягушки пытается «обнять» лапами воздух, и т. д. и т. п. Поршнев провел опыты на домашнем животном. Он не выводил свою собаку на прогулку до тех пор, пока она не начинала «энергично, быстро» топать передними лапами. Ее выводили. Когда данный рефлекс закрепился, на него перестали реагировать. Бедная Ласка топала напрасно и однажды, будучи в полном отчаянии, села на хвост и начала «передней правой лапой проводить себе по морде». Экспериментатор (т. е. Б. Поршнев) предположил, что данное движение «является антагонистом первого» (вот оно – явление «тормозной доминанты»! – В.Т.) и начал закреплять его. Закрепил. Однако мучения собаки на этом не прекратились. «Однажды Ласка была озадачена, когда подошла ко мне, сделала «утирание носа», а я не шелохнулся», – пишет Поршнев (там же. С. 211). Ласка терпела-терпела, а потом начала «трюкачить». Сев, собака передними лапами накрест многократно взмахивала выше головы…

Возникает вопрос: насколько все эти реакции можно считать неадекватными, то есть переходными к реакциям, не являющимся чисто физиологическими, то есть путем к сознанию?

Измученное животное пытается обратить на себя внимание хозяина. Что в таком поведении неадекватно? Б. Поршнев считал, что каждый новый «трюк» представлял собой явление «тормозной доминанты», оттягивающей на себя «излишек возбуждения», т. е. это следствие внутренней борьбы двух динамических центров мозга собаки: центра возбуждения и центра торможения. К сожалению, все опыты проводились в присутствии экспериментатора, и поэтому неизвестно, стала бы собака трюкачить, если б не пыталась привлечь внимание хозяина, или поступила бы проще, предоставив хозяину убирать за собой; последнее вероятнее, учитывая мировой опыт содержания животных. Впрочем, даже если считать подобные реакции неадекватными, дает ли это нам право выводить их за пределы физиологии животного? Всякая норма подразумевает и ненормальность. Физиологическая ненормальность сама по себе может и не быть истоком психической ненормальности и далее сознания. Разные реакции собаки объясняются быстрой сменой доминант (разумеется, по Ухтомскому), а не их борьбой. Ибо «трюки» разделены во времени, они не смешивались, а следовали один за другим.

Функционирование механизма доминанты принципиально не отличается у животных и людей. Это общебиологический принцип, лежащий в основе активности всех живых систем, поэтому попытки Б. Поршнева использовать его как некий эксклюзив высокоразвитых животных, положив в основание мостового перехода от рефлексов к сознанию, несостоятельны и антинаучны. Даже если бы он был прав в своем учении о «тормозной доминанте», которое является ложным, такое сужение роли доминанты подрывает саму возможность существования живых систем, что делает дальнейшие суждения о процессе сапиентации просто нелепыми, выглядят как трогательная забота о развитии ума у трупа.

Всё, что он пишет о «тормозной доминанте», относится к области объективной психофизиологии; области, где «работают» эксперимент и инструментарий, поэтому отвлеченные суждения здесь неуместны. Правки, которые он вносит в учение о доминанте, прекрасно обоснованное объективными методами, являются голословными. Этой ревизией он, по сути дела, убивает учение о доминанте под видом развития и в таком омертвленном качестве привлекает для подтверждения своей правоты, – своего рода «теоретическая некрофагия». Ни сам Б. Поршнев, ни его последователи ни разу не подтвердили реальность «тормозной доминанты» объективными методами.

Никакой «тормозной доминанты» Поршнева, возникающей в противовес доминанте Ухтомского, не существует, это научный фейк.

Дальше, представляется, даже не о чем говорить, но Б. Поршнев продолжает. Благодаря «тормозной доминанте», уверяет он, формируется некое «депо неадекватных реакций». Благодаря способности животных к имитации, «неадекватные реакции» приобретают устойчивость в своих проявлениях, то есть становятся как бы «видовым» явлением, передающимся другим членом стада. Данный феномен Поршнев назвал «интердикцией».

«Вот на уровне троглодитид наступает час интердикции. Механизм «доминирования», полезный в стае, становится вредным и жизненно опасным в больших скоплениях; и его парирует интердикция. Какой-то главарь, пытающийся дать команду, вдруг принужден прервать ее: члены стада срывают этот акт тем, что в решающий момент дистантно вызывают у него, скажем, почесывание в затылке, или зевание, или засыпание, или еще какую-нибудь реакцию, которую в нем неодолимо провоцирует (как инверсию тормозной доминанты) закон имитации… Вот мы и описали с точки зрения психоневрологии великий канун» (там же. С. 350).

Что такое «интердикция»? Это не что иное, как гипноз. Иначе как понимать дистантное воздействие силой мысли? Поршнев придумал новый термин ради научной политкорректности, чтобы не быть обвиненным в спиритуализме, каковое обвинение для марксиста означало в СССР конец карьеры. На Западе примитивные бихевиористы, заполонившие все университеты, тоже никогда бы такое объяснение не приняли.

Можно представить себе стадо, которое, вместо того чтобы убегать или бороться, начинает дружно зевать или чесаться, заражая согласно закону имитации своего вожака, который тоже начинает чесаться, вместо того чтобы драться за жизнь. Это и есть «великий канун»?!. Если он в самом деле великий, то заслуживает большего внимания автора. Поршнев пишет о нем вскользь, что свидетельствует о том, что он сам не слишком-то верил в такой путь зарождения сознания. Во всяком случае, он не сумел развернуть свою гипотезу «в полный рост», сделать убедительную ретроспективу.

И. П. Павлов в специальной работе, которую мы цитировали выше, доказал, что гипноз – это чисто человеческое явление, небывалое у животных. Поршнев поставил телегу впереди лошади, описывая, как сознание возникает благодаря гипнозу, то бишь интердикции.

Что касается т. н. «неадекватных рефлексов», то бихевиоризм (при всей его парадигмальной ограниченности) на протяжении XX в. развился в поле поисков, тотально охватывающих все возможные варианты эксперимента и наблюдения над животными. Он дал значимый отрицательный результат: сознание не зарождается на базе каких угодно необыкновенных, сколь угодно сложных рефлексов животных. Дал, вопреки убежденности бихевиористов в обратном, – и за это им большое спасибо.

Для современной теории психогенеза теория Поршнева представляет интерес как важный отрицательный результат, как несостоятельная попытка обоснования истока филогенетической шизофрении в существовании двух динамических центров в нервной системе. Это чисто функциональный подход. Видимо, поиск должен идти в другом направлении: в выявлении и обосновании двух автономных анатомических центров, функционирующих как тождество противоположностей.