Текст книги "Человек безумный. На грани сознания"

Выготский увидел в действиях мальчика проявление реалистического мышления, направленного на «образование плана разрешения задачи».

Неизвестно, что показали другие эксперименты. Выготский, как сам пишет, «ограничивается» одним этим примером.

Не может не удивлять ограниченность экспериментальной базы. В 20-е годы в СССР было много приютов с детьми, оставшимися без родителей. Выготский, глава всей советской марксистской школы психологии, активно использовал контингент «республик ШКиД» для опытов, совместно с многочисленными сотрудниками. Можно было бы ожидать богато подкрепленное примерами опровержение теории Пиаже. А примеров нет, кроме одного случая с одним безымянным мальчиком!

Был ли он наблюдаем продолжительное время? Если да, то где результаты других наблюдений? Где монологи и диалоги? Были ли другие дети? Где работа в группах?

Одним этим примером невозможно опровергнуть теорию Пиаже, подтвержденную сотнями примеров детских разговоров и действий.

Но самое парадоксальное заключается в том, что этот единственный пример Выготского подтверждает теорию Пиаже! Даже лучше, чем примеры самого Пиаже. Удивляюсь я этому «Моцарту»: как можно было так глупо попасть впросак?

Представим себе взрослого, у которого сломался карандаш в процессе рисования трамвая. Он говорит себе: «Раз карандаш сломался, значит, целый трамвай рисовать нельзя, буду рисовать красками уже сломанный трамвай». И рисует «поломанный, находящийся после катастрофы в ремонте вагон, продолжая говорить сам с собой по поводу изменившегося сюжета рисунка». Какой вывод о психике этого человека мог бы сделать наблюдатель?!. Мгновенно возник бы вопрос о психической нормальности. Человек – явный шизофреник. А для ребенка это настолько нормально, что экспериментатор не замечает абсурдность ситуации.

Л. Леви-Брюль в качестве солидарных признаков партиципированного мышления, кроме равнодушия к противоречиям, приводит следующее: его носители считают, что разные сущности могут вселяться в один предмет и что одна сущность может вселяться в разные предметы (Леви-Брюль,1930. С. 79).

Первобытные люди клали в могилы сломанные орудия охоты и труда, полагая, что, если жизнь сломана, значит, стрелять надо сломанными стрелами из сломанных луков, а копать землю сломанной мотыгой.

Смысл опыта не в том, что ребенок отложил карандаш и начал рисовать красками. В этой замене как раз ничего ни удивительного, ни доказательного нет: опыт был организованный, а не спонтанный, краски мальчику подложили. Подложили бы другой карандаш – он взял бы его, подточили бы первый – тоже взял бы. Смысл этого, в самом деле интересного опыта в том, что ребенок перенес предикат сломанности с орудия на объект! Если в ходе рисования трамвая карандаш сломался, значит, целый трамвай уже рисовать нельзя, дальше можно рисовать только сломанный трамвай.

Это типичное проявление партиципированного мышления, выявленное у ребенка, причем у довольно большого. Опыт выявил мышление, не отличающееся от мышления шизофреника и первобытного человека. Выготский не смог или не захотел увидеть правду. Концепция заслонила факт.

Массовые исследования детского мышления Выготский проводил. Но, похоже, русские послевоенные дети продемонстрировали такие примеры партиципации, что французские отдыхают. К счастью. Ибо если б дети проявляли такое же логическое, практическое мышление, как взрослые, это были бы монстры, а не дети.

По-другому просто не могло быть. Если было бы по-другому, опровержение теории Пиаже не составило никакого труда. Не потребовалось бы сотен страниц пустых теоретических манипуляций и цитат из классиков марксизма-ленинизма. Достаточно было бы привести десятка два детских диалогов, десятка два поступков и сказать: не знаем, как в Париже, а в Москве 5-летние дети – реалисты и практически мыслящие маленькие взрослые.

В принципе, даже сейчас любой психолог может это сделать. Идите в детсад, в детдом, записывайте, наблюдайте, как Пиаже, тем более что сейчас техника позволяет делать это даже дистанционно. Наблюдают. Массово. Во всем подлунном мире. Но никто не может опровергнуть Пиаже, хотя это было бы событием мирового масштаба в психологии. Выготский, далеко не дурак, сразу понял значение такого опровержения и готовил его массированно, но рублевый замах обернулся фальшивой копейкой.

Факт, что в качестве примера для доказательства изначальности реалистического мышления Выготский «привел» одного мальчика, рисующего трамвай, говорит о том, что ему просто пришлось скрыть результаты экспериментов с московскими и питерскими детьми (в Ленинграде у него тоже работали группы).

Ни теоретически, ни экспериментально, ни ссылками на авторитеты Выготский не смог опровергнуть систему Пиаже ни в одном пункте. Вообще удивительно, как можно было пытаться опровергать теорию Пиаже, имея один крайне противоречивый пример. Видимо, расчет был на ученический авторитет Ленина.

Книга Выготского «Мышление и речь» – до сих пор настольная книга всех российских оглушенных сомов. Обязательная для студентов, которых ею и оглушают. На психфаке МГУ, который был организован сотрудником Выготского академиком А. Н. Леонтьевым, она всегда была Библией. Справедливости ради надо сказать, что, будучи в целом слабой, неубедительной и даже нечестной (возможно, поэтому Выготский держал ее в столе до самой смерти), она содержит некоторые интересные моменты, о которых мы поговорим ниже.

Никто в мире не смог противопоставить ничего существенного теории детской психологии Пиаже. Так и висит она дамокловым мечом над учеными сомами, перечисляющими, чего у детей нет.

Глава IV
Третий краеугольный камень:
психика шизофреников

Кречмер и его «Медицинская психология»

Представим себе, как восприняли бы современные люди взрослого человека с партиципированным мышлением. Назовем его, например, Леонид Борисыч. Он рисует трамвай, карандаш ломается, он сам себе говорит, что целый трамвай рисовать дальше нельзя, начинает рисовать сломанный вагон, продолжая разговаривать сам с собой. У него умирает близкий человек. Леонид Борисыч роет ямку, из земли выползает червяк. Леонид Борисыч идет и убивает первого встречного в той стороне, в какую пополз червяк. Потом наш гипотетический герой приносит жертву большому пальцу своей ноги. У него заболевает сын. Леонид Борисыч глотает выписанные мальчику лекарства и ждет, когда тот выздоровеет. Кроме того, он обзывает идиотами покойников, которые не предупредили его о болезни сына. Ночью у дома соседа завыла собака, – Леонид Борисыч идет и убивает соседа… Добавьте к этому, что Леонид Борисыч не только считает, что произошел от обезьяны, но что он является ею (вспомним антрополога А. Маркова, убежденного в том же). Индейцы бороро – это красные попугаи, а он, Леонид Борисыч, самка шимпанзе собственной персоной, извольте любить и жаловать. У него даже самец есть по имени, например, Лев Самойлыч.

Где окажется обезьяночеловек, живущий среди нас и даже, возможно, имеющий ученую степень? Почему нет? Антрополог Вишняцкий уверяет, что обезьяна способна к «особенно сложной интеллектуальной деятельности». Значит, и диссертацию может защитить.

В скорбном доме среди других сумасшедших нашему герою самое место – и это будет для него щадящий исход.

Параллель между партиципированным сознанием первобытных людей, аутическим и эгоцентрическим сознанием детей и сознанием шизофреников уже в начале прошлого века напрашивалась сама собой. Буквально висела в воздухе, особенно после появления психоанализа, с его повышенным вниманием к шизофрении, к детству, к сумеречным состояниям сознания в целом. После того как К. Юнг дополнил фрейдизм анализом мифологического мышления, со многих перьев начали падать капли догадок о глубинном родстве трех форм мышления.

Обычно первым, кто свел воедино психопатологию шизофрении, психологию развития и психологию первобытности, называют А. Шторха. Но это неверно. Его статья «Мир начинающейся шизофрении и первобытный мир» вышла в «Журнале нейрологии и психиатрии» в 1930 г. (Storch, 1930).

Третья великая книга, появившаяся в переломные для психологии 20-е годы XX в., – это «Медицинская психология» психолога и психиатра Эрнста Кречмера. Она вышла в Германии даже раньше, чем книги Леви-Брюля и Пиаже во Франции: в 1921 г.

Леви-Брюль исходил из первобытной ментальности. Пиаже исходил из мышления детей. Кречмер идет в своих сравнениях от патопсихологии цивилизованных людей к первобытным людям и к детям. Это, можно сказать, третья изометрическая проекция, придающая окончательный объем теории, которую, в принципе, можно считать единой теорией Кречмера – Леви-Брюля – Пиаже.

В отличие от Леви-Брюля и Пиаже, Кречмер в СССР и даже на Западе в послевоенные годы был почти неизвестен. Даже его знаменитую конституциональную теорию психотипов (астеники, атлетики, пикники и т. д.), которую знает каждый хоть что-нибудь знающий человек, давали в вузах анонимно. На него не ссылались и даже старались не упоминать. Фамилию я впервые встретил при чтении книги Б. Зейгарник «Патопсихология» в 80-х годах, где она упомянула великого ученого, походя критикнув, – и начал после этого разыскивать его работы. Дело в том, что Кречмера зачислили в коллаборационисты, на мой взгляд, не совсем разобравшись.

Он никогда не писал научных трудов в угоду взглядам фюрера. Наоборот, вразрез с «нордической теорией» доказывал, что у немцев как минимум два расовых типа, причем один – темноволосые, широколицые – напоминает население Казахстана. Гитлер сам был таковым. Эта теория Кречмера имеет глубокие исторические корни (см.: Тен, 2013, «Народы и расы». С. 350–375).

До 1933 г. Кречмер возглавлял немецкую Ассоциацию психиатров. После прихода национал-социалистов к власти ассоциацию передали в ведение НСДАП и от всего ее руководства потребовали вступления в партию. Кречмер предпочел покинуть свой пост, но в НСДАП не вступил. Он не имел отношения к жестоким опытам над больными людьми, к «научному» обоснованию массовых убийств шизофреников, которые делала ассоциация под управлением партайгеноссе. Он виноват только в том, что не уехал из Германии, был мобилизован как врач и работал в тыловых госпиталях.

Анна Ахматова после революции имела возможность прекрасно устроиться в Париже, где ее знали и любили. Она предпочла остаться со своим народом там, «где мой народ, к несчастью, был», как писала поэтесса. Вот и Эрнст Кречмер остался со своим народом там, где его народ, к несчастью, был. Бывают люди, которые ни при каких пертурбациях не покидают свой народ. С этой точки зрения, как хотите, «коллаборационист» Кречмер лично мне симпатичней демократов, бегущих от своего народа куда глядят глаза, «как два открытых рта» (строка из стихотворения моего друга Глеба Горбовского). Да, лечил немецких солдат. Но медицинская этика запрещает врачу интересоваться моральным обликом и политическими взглядами больных.

«Медицинская психология» была переведена на русский язык только в 1998 г.

Я и не-Я

Л. Леви-Брюль начал не сразу с партиципированного мышления первобытных людей, он начал с критики ассоцианизма, как готовой концепции, которой пытались «сверху» объяснить сознание «дикарей» Тэйлор, Фрэзер и др. Он объяснил, что представляет собой ассоцианизм и связанный с ним анимизм, а потом дал реконструкцию пралогического сознания первобытных людей. Это было правильное начало – с конца. Без сравнения с ассоцианизмом мы ничего не поняли бы в партиципации.

Ж. Пиаже исходил из мышления взрослых людей, давая характеристику детскому мышлению. У него идет раскрутка клубка с самого простого, самого очевидного конца: мышление взрослых диалогично, мышление детей монологично, – и так далее вплоть до выяснения причин детского монологизма: аутизм, эгоцентризм. От аутизма и эгоцентризма – к равнодушию к противоречиям, к непроницаемости для опыта, к неразличению психического и физического, к синкретичным предпонятиям.

Э. Кречмер, решив дать общую характеристику психической ненормальности, начал с нормальной психики, т. е. с конца эволюции. Он начал с пропасти Декарта, как самого очевидного, самого простого, что осознается умом нормального человека.

Э. Гуссерль в своем главном труде «Картезианские размышления» пишет, что пропасть Декарта – это «начало всякого мышления». Он имел в виду логическое мышление нормального взрослого человека, которое начинает с того, что осознает свое Я: есть Я со своими ощущениями и восприятиями и есть мир вокруг. Далее идет классификация: что представляет собой мир и что такое Я?

С этого и начинает Кречмер. Внутри «суммы всего непосредственно пережитого мы замечаем определенную принудительную тенденцию к поляризации вокруг двух точек, вокруг двух противоположных полюсов: Я и «внешний мир». Я ощущается как самое средоточие переживания, одновременно с чувствованием нераздельного единства, своеобразия и внутреннего соотношения всех составных частей» (Кречмер, 1998. С. 13).

«Все переживаемое, что мы не ощущаем как Я, мы называем внешним миром», – пишет Кречмер (там же. С. 14).

Самосознание, противополагающее себя внешнему миру, – это основа основ нормального сознания. Это кажется ясным, как божий день. Человек, который легко складывает в уме большие числа, но не осознающий себя, не способный дать отчет о своем существовании, находится «не в себе». Его выпишут из больницы не тогда, когда он обыграет в шахматы врача, а когда он начнет давать устойчивые внятные ответы на простые вопросы о себе: как зовут, сколько лет, кто мать, кто отец, женат ли, где его дом, есть ли дети, как зовут собаку, и т. д. Если он профессор, имеющий ученые труды, но называет себя сегодня Эйнштейном, завтра Президентом, послезавтра шимпанзе Леонид Борисычем, сегодня он живет в Петербурге на Комендантском, а завтра делает груминг Льву Самойлычу, – он больной, хотя и обыгрывает лечащего врача.

Но это, как ни странно, ясно далеко не всем. Академик А. Н. Леонтьев, например, нарисовал лестницу развития психики, где самосознание – на самом верху, а не в ее основании (деятельность – восприятие – мышление – сознание – самосознание). Она до сих пор фигурирует в учебниках психологии. Самосознание – высшая форма развития личности! Это чушь, продиктованная идеологической потребностью строить восходящую лестницу развития психики от трудовой деятельности обезьян до сознательного строителя коммунизма. Самосознание здесь фигурирует не как очевидность Я, сущая у каждого нормального человека, а как самосознательность примерного члена общества. Речь идет о сознательном члене общества, в отличие от несознательных: тунеядцев и пьяниц. Это не наука, это идеология. На самом деле самосознание – это самоочевидность нормальной психики, она лежит в ее основе. Это фундамент, а не конек на крыше психики нормального человека.

Сколько в психбольницах таких «академиков», которые с ходу формулируют сложные теории, но не имеют самосознания! Их почему-то лечат, иногда электричеством. А вот люди, не знающие ни одного научного термина, но имеющие самосознание, живут на свободе, даже не зная, что на свете существует электричество.

Пиаже доказал, что вспышка сознания, связанная с появлением самосознания, с рождением Я, является у ребенка началом перехода к эгоцентризму, на базе которого потом формируется логическое мышление в понятиях. Если это противное Я, совершенно антиадаптивное в своих первых проявлениях, не появится у ребенка в положенное время, от 4 до 7 лет, вырастет идиот. Так что терпите и радуйтесь истошным воплям и невыполнимым требованиям своих милых деток.

Обычно это происходит именно в 4 года, но у необыкновенных детей может быть сдвинуто по времени. Судя по мемуарам, Я Пушкина пробудилось в 7-летнем возрасте, что является доказательством его необыкновенности, что его гений – это «управляемая шизофрения». Не случайно мой друг Вася Геронимус, научный сотрудник Музея-заповедника Пушкина, неустанно доказывает, что все творчество Пушкина – это система сложнопереплетенных оксюморонов.

Это было то еще явление. В детстве великий поэт был молчалив, малоподвижен, толст. Не любил играть, говорить, читать стишки наизусть перед гостями в своей литературной семье. Он их ненавидел: французские стишки, навязываемые родителями, знатоками литературы, проглядевшими талант собственного сына. Саша прятался в корзину с шитьем бабушки, чтобы избежать прогулок и встреч с другими детьми и гостями. Мать и десяток слуг бегали по дому в поисках «негодного мальчишки», чтобы выволочь его на улицу к другим детям. Бабушка Марья Алексеевна, жалевшая внука, нелюбимого папой и мамой, прикрывала его юбками, тайком задвигая корзину под себя. Родители пытались пробудить Сашу от аутизма всеми возможными средствами, пока в отчаянии не махнули рукой на ненормального сына. Это отчуждение сохранялось всю жизнь и очень сильно сказалось на психотипе и всей жизни Пушкина. Единственное, что любил маленький Саша, – слушать бесконечные бабушкины сказки. В настоящее время мы знаем, имеем научные обоснования, что сказки и есть наилучшая психотерапия, их широко применяют в лечении. Если бы не любящая бабушка, неизвестно, что сталось бы с Александром Сергеевичем Пушкиным.

Однажды в гости пришел влиятельный человек с лицом, побитым оспой. Увидев Сашу, этот московский Фамусов, не привыкший стеснять себя в выражениях, пренебрежительно бросил: «Какой неуклюжий малец!»

– Зато не рябец! – громко сказал мальчик, шокировав всех.

Почти наверное, он был наказан. Надежда Осиповна Пушкина была на расправу крута, поспешна, безоглядна. Известно, что она, уже будучи зрелой матроной, избила взрослую (20 лет!) дочь Ольгу на балу. Публично, повалив ее на пол на глазах у всего общества в чужом доме, изволила таскать за волосы и пинать. Дочь посмела без разрешения матери протанцевать один круг со своим будущим мужем. К началу второго круга мамочка уже подоспела, бросив карточную игру.

Вот так, с антиадаптивного выпада, с оскорбления влиятельного гостя, в мир явилось «Я» Пушкина, ставшее «нашим всем». И сейчас это задорное «зато не рябец» слышится в наших отношениях с хозяевами мира.

Наверное, многим взрослым аутистам просто не хватило в детстве неспросливой любви и бабушкиных сказок с их рифмованными прибаутками, чтобы стать гениями.

Понятие – это абстракция. Абстракция – это отстранение. Для того чтобы она появилась, необходимо развитое Я, отстраняющее себя от всего иного содержания мира. Удивляюсь, как можно не понимать таких очевидных вещей после Декарта. А ведь не понимают. Это непонимание на грани дебилизма – корень всех бихевиористических, социобиологических, помалистских и постепенских теорий происхождения мышления.

Не может обезьяна быть способна к «особенно сложной интеллектуальной деятельности», как уверяет вульгарный бихевиорист Вишняцкий, потому что это подразумевает оперирование понятиями, а понятий у обезьян быть не может, потому что это абстракции. Абстрагирование возможно только тогда, когда есть самосознание, а у обезьян его нет.

Начните с того, что докажите, что у ваших родственников-обезьян есть Я, и только потом рассуждайте об их «особенно сложной интеллектуальной деятельности».

Кататимия, партиципация и эгоцентризм

Начав с «декартовой пропасти» между Я и не-Я, Кречмер отмечает, что у «душевно больных, особенно шизофреников» внешний голос может восприниматься как внутренний, и наоборот (Кречмер, 1998, С. 38).

У первобытных людей и у детей в отношении внешнего мира тоже не фиксируется четкого различения Я и не-Я.

«У первобытного человека эти механизмы проецирования образов мы находим еще недостаточно развитыми. Они работают неуверенно, группы Я и «внешний мир», представление и восприятие не разделены четко, а в широких колеблющихся пограничных зонах переходят друг в друга. У ребенка мы также встречаем это неточное разделение между фантазией и действительностью… Для дикаря мысль может значить столько же, сколько действие, слово – столько же, сколько предмет, субъективное подражание – столько же, сколько действительное событие» (там же. С. 113).

Кречмер описывает подобное у культурных людей – ненормальных.

«У культурного человека разделение образов между группой Я и группой «внешний мир» и вместе с тем включение всплывающих образов в обе категории образов, представлений и восприятий не всегда отчетливо и достоверно… При ненормальных душевных состояниях мы часто можем проследить шаг за шагом, как какое-нибудь представление становится все интенсивнее и живее, начинает колебаться на границе между представлением и восприятием и, наконец, при еще большей интенсивности становится восприятием (возникает галлюцинация) и таким образом проецируется во внешний мир больного. Для больного подобное ложно проецированное представление реально, оно имеет неопровержимый характер полной действительности» (там же. С. 112).

Кречмер уверен, что механизмы подобного сознания общие, что у культурных больных, что у первобытных людей и детей.

«У первобытного же человека, коль скоро он подвергается действию кататимических механизмов, стираются различия между внутренним и внешним образами. Он убежден, что при назывании имени умершего появляется не только образ представления умершего, но и образ восприятия умершего, т. е. сам умерший; и он действительно является ему иногда, потому что первобытный человек, как и ребенок, из-за малой надежности его механизмов проецирования и большей образности его представлений легче подвергается галлюцинациям, чем взрослый культурный человек» (там же. С. 114).

«Под кататимией мы понимаем преобразование душевных содержаний под влиянием аффекта. Примитивный образ мира в гораздо большей степени является кататимическим, чем наш. Если причинное научное мышление связывает вещи между собой по принципу частоты совпадений, то кататимическое, магическое мышление – по принципу общности аффекта. Гремит гром, и вскоре после этого какой-нибудь человек падает замертво. Оба явления связаны между собою сопровождающим их испугом. Этого достаточно для кататимического мышления, чтобы приобрести твердое убеждение, что гром действительно был предзнаменованием смертного случая. Причинное мышление, напротив того, статистическое мышление. Оно спрашивает: как часто совпадают гром и смертный случай? Из редкости их совпадения и частоты других причин смерти (например, удара при нападении) оно выводит свое суждение о реальности» (там же. С. 118).

Кречмер предлагает объединяющий термин для примитивного, шизофренического и детского мышления: кататимия. Это то же, что Леви-Брюль называл патриципацией, или пралогическим мышлением.

«Табу, коренное полинезийское слово, в психологии народов стало термином для обозначения широко распространенного между примитивными народами комплекса психических фактов… Здесь обнаруживается лучше всего различие между функциями нашего душевного аппарата и душевного аппарата первобытного человека. Мы сказали бы: «Я имею священный страх перед королями и жрецами; я чувствую боязнь и ужас при виде трупа». Но первобытный человек говорит: «Жрец есть табу; в трупе сидит табу». Следовательно, мы вкладываем аффекты в Я, в нас самих, первобытный же человек, напротив, проецирует их во внешний мир. Он выводит их наружу, подобно тому, как это делает со своими зрительными и слуховыми впечатлениями» (там же. С. 118, 119).

Кречмер отмечает характерную для кататимического мышления «персонификацию частей тела», приводя в пример, подобно Леви-Брюлю, жертвоприношение большому пальцу ноги (там же. С. 120). Интересно, что Леви-Брюль пишет об индейцах, а Кречмер описывает то же самое у йоруба (Африка). Общность, говорящая либо о палеоконтактах, либо о совпадении кататимических образов.

У первобытных людей и у шизофреников «нет и в помине представления о душе как о чем-то целостном… И само Я понимается не как нечто целостное, как распадающееся на частичные личности, как являющееся пассивной игрушкой этих сил и без всякого резкого разграничения между Я и внешним миром, между лицом и предметом» (там же. С. 121).

«Бразильские индейцы в носовой перемычке носят короткую палочку, потому что болезнь они считают твердым телом, которое через нос, как стрела, прямо входит в тело; если она наткнется на палочку, то не сможет проникнуть и упадет на землю. Слепота от белизны снега мыслится ими в форме маленьких насекомых, которые влетают в глаза» (там же. С. 122).

У психически здоровых людей кататимия наблюдается в состоянии сна.

«Личность распадается, раскалывается, так же как и у того индейца, который приносит жертву большому пальцу на своей ноге… Части личности могут проецироваться во внешний мир, как действующие лица» (там же. С. 153).

Сон «показывает нам обусловленную процессом эволюции структуру нашей современной душевной жизни, потому что почти все основные принципы функционирования примитивной психики повторяются в сновидениях культурного человека, прежде всего асинтаксические ряды образов, сдваивание образов и кататимические соединения. Бодрствующее мышление первобытного человека значительно ближе мышлению в сновидении, чем бодрствующее мышление культурного человека» (там же. С. 155; выделено мной. – В.Т.).

Анализируя данное явление, Кречмер выдвигает гениальную идею, до сих пор не понятую и не разработанную. Это идея перспективы и ретроспективы, демонстрирующая разницу в кататимиях первобытных и окультуренных людей.

Наглядные виртуальные картины, которые видят первобытные люди, «направлены перспективно». Первобытные не обращают их в прошлое, они воспринимают их как реальность настоящего или угрозу будущего. Вспомним чероки, который велел поставить себя в костер, потому что ему приснился сон, в котором он попал в плен, и, следовательно, он должен реально пережить все, что с ним делали во сне.

«Напротив, у культурного человека большая часть символов является ретроспективными формами развития, они представляют собой обратный перевод уже готовых, имеющихся налицо абстрактов на более наивный язык образов. В этом смысле символику сновидений можно было бы обозначить, пользуясь выражением Фрейда, как «регрессию» (Regression), как возвращение процессов возникновения образов от более высокого к более простому синтезу, от абстрактного к конкретному, от логически построенного предложения к асинтактически развертывающимся лоскуткам образов (Bildstreifen)» (там же. С. 144, 145).

Мы, в самом деле, объясняем сновидения пережитым. Привычки толковать сны как предсказания будущего – это рекапитуляция первобытного партиципированного мышления, которое в нашем мире считается суеверием, несмотря на то что сны иногда сбываются. Впрочем, как правило, сбываются не предсказания, а ожидания, которыми полно всякое сознание. Фрейд использовал регрессивный гипноз для восстановления истоков заболеваний, т. е. он правильно понимал сновидческие образы как ретроспективу, а не перспективу, и по ним восстанавливал анамнез.

Даже если мы полны суеверий и пытаемся переносить сны на будущее, то как реальное настоящее мы их уже не воспринимаем. Нормальный человек не идет в поликлинику с требованием ввести себе антидот, потому что ночью приснилась змея. Ходят, но ненормальные. Им вводят, но не антидот. Не в поликлинике, а в психушке. А для первобытных людей лечение от яда – нормальная и даже необходимая реакция на укус змеи во сне. Разве не убедительное свидетельство, что наши шизофреники – это попавшие не в свой век «первобытные люди», носители партиципированного сознания, которое в них рекапитулировалось как атавизм?

Кречмер фиксирует в мышлении шизофреников архаику. У них довлеет то, что Леви-Брюль называл «облаком коллективных представлений» партиципантов. Кречмер называет это «сферой».

«В старых народных песнях можно иной раз видеть, как вообще обрывается логическая нить, так что даже словесное содержание самого стихотворения состоит еще только из соединения образов, которые все вместе не имеют никакого логического смысла, которые отчасти представляют собранные вместе отрывки из различных песен и которые, несмотря на отсутствие всякой логической связи или скорее благодаря именно этому, иной раз по своему действию на наше сознание оказываются столь насыщены чувством и имеют особое символическое значение. Старая народная песня в значительной степени предпочитает вообще символическое, не прямое использование абстракций, таких, как любовь, смерть и т. п., а их сферические образные элементы. Так что некоторые образные обороты вроде «пылающего огня», «сада, усаженного розами», «белых лилий», «срывания цветов» приобрели вполне прочный характер символов и стали своего рода формулами. Больные шизофренией иногда употребляют в переносном смысле совершенно такие же образы, имеющие характер формул» (там же, С. 157, 158).

Вот почему речь шизофреников часто бывает усыпана высокопарными выражениями, патетическими образами, цветистыми картинами. Это не индивидуальное проявление психики «высокопарного дурака, плетущего что попало». Это, – просим уважения, – в нем говорит Сфера. Это формулы прошлого. Это родовая память. Это рекапитуляция ментальной архаики вида Homo sapiens. Это напрямую просачивается «коллективное бессознательное» Юнга.

Похожие кататимии наблюдаются также в видениях загипнотизированных людей.

«…Мы без труда узнаем в них, – пишет Кречмер, – чаще всего кататимические агглютинации образов психологии первобытного человека и психологии сновидений, как, например, в следующем описании, сделанном самим загипнотизированным: «Я лежу в воде, но могу выглядывать из нее… надо мной лежит отвратительное, худощавое тело… я знаю, как я лежу, но мое тело перевернулось на 90 градусов… в моей груди глубокая дыра… из дыры выходит длинная шея, вроде гусиной шеи, с маленькой головой величиной с кулак… туловище с головой, которая вышла из дыры, вывертывается из моего тела… мне страшно». Эти образы затем проецируются во внешний мир, подобно галлюцинациям с «характером телесности» (там же. С. 162).

Атавистический характер носят, по мнению Кречмера, и физические проявления шизофрении:

«Если мы снова обратим внимание на истерию и шизофрению, то найдем в тех же симптомных комплексах, которые нам представляли атавистические процессы возникновения образов, например кататимические агглютинации, также и своеобразные способы функционирования психомоторной области, между которыми и филогенетически более древними ступенями выражения может быть установлена параллель» (там же. С. 188).

«В кататоническом комплексе симптомов шизофрении ритмические формы движения в изобилии выступают на поверхность, как стереотипия, вербигерация и т. д. Кататоник может часами через правильные промежутки времени повторять один и тот же звук, одно и то же предложение, скакать на одной ноге, тереть ее или совершать круговые движения; он может до крови растереть свою кожу подобными автоматическими движениями» (там же. С. 188).