Текст книги "Графские развалины"

Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что одна из теней – большая, бездонно-черная – движется иначе, чем другие. Но два человека, сидевшие на неосвещенной веранде (в темноте светились лишь огоньки их сигарет), к числу таковых – очень внимательных – наблюдателей не относились. И не замечали ничего.

Может, оно и к лучшему. Потому что – опять же внимательный наблюдатель – мог приблизиться почти вплотную к подозрительной тени и успеть разглядеть, что это человек, затянутый в обтягивающий черный комбинезон. Но скорее всего, никто и ничего толком разглядеть бы не успел, умерев секундой раньше, – а трупы ни внимательностью, ни наблюдательностью не отличаются.

А так охранники сидели на веранде и медленно, растягивая удовольствие, допивали вино. Тихонько разговаривали. Вообще-то полагалось бодрствовать одному из них, а второму спать вполглаза, не раздеваясь, с оружием наготове… Но тут уж сам принципал, проставивший угощение, был виноват в нарушении инструкции.

Тень – та самая, большая и опасная – продолжала бесшумное и почти незаметное глазу движение. И спустя какое-то время расположилась напротив крылечка веранды. Чтобы оказаться рядом с беспечными охранниками, тени требовалось две секунды. Чтобы убить обоих – еще одна. Но тень застыла неподвижно.

Непогашенный окурок прочертил ночь трассирующей пулей и упал к ногам человека в черном комбинезоне. Ступени крыльца заскрипели под грузными шагами. Один из охранников вышел в сад, остановился, постоял, всматриваясь в темноту. Человек в черном мог снести ему голову, не сходя с места, – полоска вороненой, не дающей отблеска стали в его руке как раз дотянулась бы до горла. Но человек стоял молча и неподвижно.

Охранник прошагал обратно. Не присаживаясь, потоптался на веранде, договариваясь с напарником о времени смены. Потом ушел в дом. Второй остался на вахте.

Человек в саду казался высеченной из антрацита статуей – ни один, пусть самый архивнимательный наблюдатель не уловил бы теперь ни малейшего движения.

Человек умел ждать. Он ждал много лет.

И был готов подождать еще.

6

У Кравцова тоже оказались с собой фотографии. Будучи в городе, отобрал в отдельный альбом самые, по его мнению, интересные – именно в ожидании сегодняшней встречи.

– Э-э, брат, да ты, похоже, у рыболовов со всего берега улов собрал для этого кадра… – подколол Пашка, рассматривая снимок: на нем стоявший на берегу молодой Кравцов согнулся под тяжестью двух баснословных связок здоровенных рыбин.

– Вот еще, – возмутился Кравцов. – Это Казахстан, Паша. Казахи рыбу испокон не ловили и не ели. Почти непуганая. Тем более – охранная зона военного объекта. Рыбный Клондайк, Эльдорадо. Там ловят не покуда клюет, а до тех пор, пока улов унести могут. И без сетей, на крючок – все равно излишки не продашь, в каждой семье свой рыбак есть… Раков тоже немеренно – руками, без всяких ловушек, с фонариком, полные ведра набирали.

– А это – море? Арал или Каспий? – показал Пашка на обширный – до горизонта – водоем за спиной у молодого Кравцова.

– Озеро. Балхаш. Но от моря мало отличается – большое, солоноватое. В принципе летом – курорт. Если приехать на две недели и точно знать, что на четырнадцатый день полетишь обратно…

– А ты не пробовал сейчас – именно так, на недельку, порыбачить? Нынче ведь многие закрытые городки открыли для въезда….

– Пробовал… – протянул Кравцов, удивившись Пашиной догадливости. – Год назад попробовал, благо все допуски и подписки еще в силе оставались… Мне, дураку, надо было взять билет в Казахстан, а на объект попросту, через дыру в периметре, благо знал их наперечет… Но я, как умная Маша, официальное заявление написал на посещение…

– И что?

– До сих пор икается… Пригласили в Большой Дом – якобы заполнить бумажку какую-то. И четыре с половиной часа на допросе продержали.

– Зубы напильником пилили и требовали признаться, что на ЦРУ работаешь?

– Ну это ты «Арбатских деток» начитался… Я и сам толком не понял, что их интересовало. Гоняли по кругу: с кем рядом служил, да чем занимался, да не замечал ли чего странного… А в чем дело, так и не сказали. У меня впечатление сложилось – стряслось там что-то нештатное колоссальных размеров. Словно бы рвануло так, что уже не найти крайних и виноватых, даже по кусочкам не собрать. Но официально ничего не сообщали, да и нечему там вроде так взрываться…

Наташа в этом разговоре не участвовала. Ее служба на затерянных в степи объектах и всевозможные рыбные Клон-дайки не интересовали. Но когда пошли снимки более свежие – сделанные на литературных тусовках – активно присоединилась. В современной литературе популярных жанров она разбиралась неплохо. Зато теперь больше молчал Пашка.

Кравцов, впрочем, в комментариях был скуп:

– Одно скажу про пишущую братию: пьют ничуть не меньше офицеров.

– А это кто? – показала Наташа на изображение человека с глубоко посаженными глазами и тяжелым лицом. Тот стоял в самом центре группового снимка, единственный из присутствующих держа в руке зажженную сигарету. Среди обступивших человека с сигаретой находился и Кравцов – ничем почти не отличающийся от сегодняшнего.

– Это Мэтр, – сказал Кравцов и назвал фамилию. – Я у него проходил нечто вроде литературного ликбеза. Циничный оказался мужик до ужаса. Говорил прямо: главное писать не хорошо, но продаваемо… Хотя наука его пригодилась.

– Знаешь, я читала его вещи… – медленно сказала Наташа. – Да и кто их не читал… По книгам он примерно таким и представлялся, с таким взглядом. Странные книги… Если бы у Терминатора – того, из первого фильма – прорезалась страсть к писательству, то получилось бы нечто похожее.

Кравцов коротко согласился. Не хотел развивать тему. Свежи были в памяти странные обстоятельства, предшествующие смерти Мэтра; говорили о них между своими шепотом, на ухо…

…Наконец вечер воспоминаний, плавно перешедший в ночь, завершился. От предложения заночевать здесь – никуда, мол, эти плиты не денутся – Кравцов отказался. Перед уходом он ненадолго остался с Пашкой наедине.

– Возьмешь одного из моих лбов в попутчики? – спросил Козырь. – Наташке скажем, что я что-нибудь в вагончике позабыл…

– Дойду сам, не маленький… – сухо откликнулся Кравцов. – И кажется мне, что зря ты от нее эту историю прячешь. Так или иначе выплывет… Да и мне, дорогой друг, по-моему, ты далеко не все рассказал.

Он посмотрел Пашке прямо в глаза. Тот выдержал взгляд, не смутившись. И ответил так, что Кравцов ему почти поверил:

– Брось, ничего я за душой не прячу… А что история не полная, обрывочная, так извини, я и сам ведь многого не знаю…

…В последней фразе Пашка-Козырь не лукавил. Многого он действительно не знал. Например, не знал, что первый удар, нанесенный Сашком Динамиту, в переводе с японского именовался очень красиво: полет ласточки над вечерним морем…

Первый Парень – III

Сашок. Лето 1990 года

…В переводе с японского это звучало красиво: полет ласточки над вечерним морем. Но воздух рассекла не быстрокрылая птичка – холодная сталь клинка.

Удар должен был отсечь руку – правую кисть. Не отсек. Рука метнулась навстречу – не то надеясь отвести или остановить безжалостное лезвие, не то просто рефлекторно. Два пальца упали на землю. Указательный и средний. Кровь не ударила струей – в последовавшие несколько секунд. Так всегда и бывает – спазматическое сжатие сосудов.

А потом уже стало не понять, откуда хлещет и льется красное.

Самое страшное было – звуки. Вернее, почти полное их отсутствие. Один умирал, другой убивал – и оба молчали. Тяжелое дыхание. Стон рассекаемого воздуха. Шлепки стали о плоть. Скрежет – о кость. Наконец – уже не крик – булькающий клекот – неизвестно какой по счету удар рассек горло.

После этого все кончилось – для Динамита – довольно быстро. Но Сашок Зарицын рубил и рубил неподвижное тело…

…За неделю до этого ему и в кошмарном сне не могло привидеться, что он убьет человека.

Сашок совсем не был, вопреки мнению Козыря, инфантильным оболтусом, до сих пор играющим в детские игры.

Четыре года назад его двоюродный брат, живший в городе, предложил подзаработать надомной работой – раскрашиванием оловянных солдатиков. Кустари в полуподпольной конторе на Васильевском острове с сомнением посмотрели на двух пареньков (предпочитали они девушек, как более аккуратных и обязательных), но все-таки выдали краски и оловянные фигурки – самые простые, так называемые сувенирные, не требовавшие особой исторической точности и слишком тщательной прорисовки деталей.

Кузен вскоре отказался от внешне несложной работы – времени она отнимала больше, чем думалось поначалу, а расценки на «сувенирку» оказались мизерные. А Сашок втянулся, у Сашка обнаружился талант, Довольно скоро он перешел к коллекционным солдатикам, выпускаемым на наш рынок ограниченными партиями (большая часть шла за рубеж). Работа усложнилась – каждая деталь амуниции и старинной формы, причудливой и пестрой, прорисовывалась тщательно и в полном соответствии с исторической правдой. Крохотные воины не были, как в сувенирке, некими усредненными «русскими гусарами» или «французскими гренадерами» – мундиры на коллекционных фигурках точнейшим образом соответствовали своему времени и своему полку, вплоть до самого внимательного подбора оттенка изображавших ткань красок…

Но и оплачивалась коллекционка соответствующе. Мать (Сашок рос без отца) поначалу отнеслась к занятию сына негативно – вонь от красок шла изрядная. Однако когда вдруг обнаружилось, что плоды двухнедельных трудов Сашка оценены примерно в размере ее месячной зарплаты, получаемой в совхозе, – мнение матери о «баловстве» сына изменилось мгновенно. Она расчистила заваленный всякой ерундой рабочий стол покойного отца и повесила сверху яркую лампу. И уже не норовила, как прежде, отправить сына принести воды или окучить картошку, застав его за раскрашиванием…

Спустя полтора года он перешел на новую ступень – стал рисовать образцы коллекционных фигурок, по которым работали художники, готовившие модели для отливок. Теперь приходилось самому рыться в исторических книжках и проводить долгие часы у музейных витрин, делая эскизы мундиров, амуниции и оружия.

Именно оружие привлекало его больше всего. В пятнадцать лет Сашок сделал свою первую копию гусарской сабли. Оружие являлось чистейшей воды бутафорией, годной лишь украшать ковер, – тщательно выполненная рукоять крепилась к пустым ножнам.

Это было неинтересно, он стал ходить за шесть километров в совхозную кузницу – научиться работать с металлом.

Ничего не вышло, сельские кузнецы вымирали как класс, и таланты местного кузнеца дяди Андрея лежали в основном в области истребления несметного количества пива. Но увидев кузнечное дело в списке предлагаемых одним питерским техникумом специальностей, Сашок не стал сомневаться, где продолжать среднее образование.

А где-то глубоко росла и крепла мечта, потихоньку переходя в уверенность – мечта об историческом факультете ЛГУ. Ни мать, ни знакомые не поняли бы такого выбора – историк в их списке уважаемых или хотя бы приемлемых профессий никак не значился. Но окружающие давно существовали в каком-то параллельном измерении, а Сашок жил в мире, где ревели трубы, и гулко бахали медные бомбарды, и хоругви панцирных гусар на всем скаку врубались в ряды ощетинившейся багинетами пехоты…

Интерес к изготовлению оружия поневоле породил интерес к приемам владения им. Историческим фехтованием в Ленинграде середины восьмидесятых можно было заниматься единственным людям и в единственном месте – каскадерам на киностудии «Лен-фильм»; любители-неформалы пребывали в глубоком подполье, под вечной угрозой статьи об изготовлении и хранении. Попробовав записаться в фехтовальный клуб «Мушкетер», Сашок ушел, едва поглядев на первое занятие – тыканье жалким псевдооружием показалось смешной и постыдной профанацией…

Пришлось до всего доходить самоучкой, кое-что придумывая самому, но большей частью осваивая фехтовальные приемы по книжкам – старым, с желтыми ломкими страницами (солдатики не были заброшены, просто ушли на второй план, доходы от них позволяли посещать букинистов). На то, чтобы выучить по книге, без живого учителя, какое-нибудь простенькое движение «ин кварте – ин секста», уходили долгие часы тренировок. Сашок осваивал все без разбору – школы всех стран и народов, приемы для всех видов холодного оружия. Многое отбрасывал – казавшееся надуманным и ритуально-смешным. В результате у него сформировался некий собственный стиль, во многом напоминающий дворовую драку, с приемами, не рассчитанными на внешние эффекты, жестокими и действенными. Философскую составляющую восточных боевых искусств Сашок пропускал, не читая… Рыцарские принципы западных школ – тоже.

Один – но на редкость эффективный – прием показал, как ни странно, старик Ворон, неслышно возникший за спиной, когда Сашок осваивал «рубку лозы». Взял шашку, показал, ушел – все молча. Клинок в узловатой руке старика странным образом – словно законы физики, касавшиеся массы и инерции, его не касались – мгновенно менял траекторию, и боковой удар обрушивался уже сверху. Сашок удивился такому умению: неужто старый успел послужить в Первой Конной? Да нет, едва ли, скорее в Отечественную у Доватора… Но прием запомнил и с немалым трудом выучил.

Поначалу он любил тренироваться на графских развалинах – место навевало подходящее настроение, да и бывало обычно безлюдным. Сашок облюбовал выступающий из стены остаток какой-то металлической несущей конструкции, подвешивал на него обрубок бревна и до седьмого пота отрабатывал удары. Когда рука начинала неметь, а глаза застилала усталость, ему чудилось, что он слышит голоса, далекие и неразборчивые. Наверное, тех, кто жил здесь много лет назад, когда шпаги и палаши служили не только музейными экспонатами… Тех, кто знал, как поет в руке сталь, рассекающая воздух и плоть, – а теперь наблюдал за Сашком из непредставимого далека, пытаясь помочь советом… Потом – в одночасье – его визиты во дворец прекратились. Показалось – странные вещи могут померещиться в долгие часы одиночества, – что один из голосов перешел от слов к делу. Что движения сжимающей клинок руки – не совсем его. Что направляют удары два разума и две воли… Бред, конечно, – но тренировки Сашка продолжились за домом, на задах участка. Там никто не толкал под руку. Но голоса (или голос?) изредка продолжали звучать…

…Их седой и одышливый участковый, явный прототип киношного Анискина, случайно проходил мимо. И увидел Сашка, упражнявшегося с точной копией самурайской катаны. Объектом отработки ударов служил подвешенный к старому турнику толстый чурбан. Участковый подошел поближе, задумчиво покачал головой, глядя на лихие удары, – половина чурбака уже белела щепками на земле; похвалил отделку эфеса и лезвия.

Потом долго беседовал с матерью, просветив ее в некоторых разделах уголовного кодекса, касающихся изготовления, хранения и ношения… Сам участковый, впрочем, опасным увлечение Сашка не считал. Повидав на своем веку немерено самодеятельных оружейников, он куда сильнее опасался тех, что ладили заточки из напильников и делали финские ножи с наборными пластмассовыми ручками.

Он тоже подошел к Сашку со спины, вот в чем еще дело. Если бы увидел лицо и глаза в момент расправы с безвинным бревном – может, отнесся бы ко всему немного иначе…

Как бы то ни было, клинки к лету девяностого года из дома Сашка исчезли (ну, если уж совсем честно, просто не мозолили глаза окружающим); он заканчивал техникум и все размышлял, как же сообщить матери, куда сын собирается подавать документы… Ничего сообщить он не успел. Солнечным субботним утром к стоявшему на автобусной остановке Сашку подошел Динамит.

…Сломанный в шейке зуб болел нестерпимо, ребра отзывались острой болью при каждом вздохе, один глаз заплыл огромным фингалом, да и вторым Сашок мало что видел вокруг (он спрятался от всех в своей маленькой мастерской, оборудованной в сарайчике) – слезы обиды и боли превращали знакомые предметы во что-то новое, незнакомое, искаженное – и падали на книжку, раскрытую на старинной гравюре. Изображенный там немецкий мушкетер в коротеньких штанах и обтягивающих шелковых чулках улыбался беззлобно и целился в кого-то из старинного фитильного мушкета…

Целился, чтобы убить.

И Сашку вновь послышался голос, – ясный, громкий, четкий, непохожий на те, – далекие и неразборчивые – что доносились откуда-то на развалинах. Возможно, голос принадлежал именно мушкетеру. По крайней мере, слова были не русские, – но Сашок, как ни странно, понимал все. Голос говорил, что мужчины после такого не рыдают… Они берут холодную сталь и убивают.

Сашок поверил голосу без колебаний.

…Суд состоялся выездной – в зале сельского Дома культуры. И это было хорошо. В переполненную камеру районного следственного изолятора голос пробиться отчего-то не мог. Сашок слушал его советы прямо со скамьи подсудимых. Слушал и следовал им.

Он говорил на суде без эмоций. Сухо и подробно перечислял, дополняя слова аккуратными жестами, последовательность и красивые названия ударов и выпадов. И еще более подробно – их результаты, называя отсекаемые части тела совершенно по-научному, словно имел перед глазами анатомический атлас человеческого тела.

На середине перечисления раздался глухой звук, какой издает бильярдный шар, падающий на пол (настоящий шар, из слоновой кости, не керамическая или пластиковая подделка), – это мать Динамита, позеленевшая, нетвердыми шагами идущая к выходу из зала, рухнула в проходе…

В конце концов и судьи не выдержали методичного, спокойного и кровавого перечисления. Объявили перерыв в заседаниях и послали Сашка на повторную психиатрическую экспертизу (первая признала его дееспособным и обязанным нести за все ответственность).

Процесс так и не возобновился.

Сашка упекли в областную психушку, что на станции Саблино, – знающие толк люди говорили, что это куда хуже зоны, любой срок когда-то кончается, а лечить, причем весьма болезненно, могут всю оставшуюся жизнь…

Впрочем, защитник посчитал такой исход полной своей победой. Конфиденциально называл матери Сашка сумму, за которую ее сын через три года может вернуться на волю. Называл и другую, значительно большую, гарантирующую освобождение буквально через пару месяцев обязательных процедур.

Она слушала цифры в долларах, мелко трясла головой и смотрела на адвоката ничего не понимающими глазами; а потом начинала рассказывать, каким замечательным был Сашок в детстве (на возрасте примерно семи лет воспоминания резко обрывались, стертые последними событиями).

…А Первым Парнем на деревне стал Пашка-Козырь, получив в качестве приложения к почетному званию еще и Наташку. Многие удивлялись, некоторые открыто попрекали ее короткой памятью и странным выбором – она не вступала в споры и не оправдывалась, а, обнимая длинное и нескладное тело Пашки, смотрела на него влюбленными и верящими глазами…

Он ее веру вполне оправдал, стал исключением, не повторив обычного пути Первого Парня: устроился в Гатчине на завод с бронью от армии, через год поступил в институт на вечерний; вставал в четыре утра, чтоб поспеть к смене, уставал жутко, но шел к диплому уверенно и неуклонно – и неожиданно, но вовремя бросил учебу на четвертом курсе (Наташка ждала второго ребенка); ринулся в набирающий обороты российский бизнес – удачно; поднялся по этой крутой и скользкой лесенке; еще через три года купил квартиру в городе, приезжал к родителям в Спасовку пусть на трехсотом, но «мерседесе» – никто, даже былые дружки-погодки, не звал теперь Пашкой-Козырем, исключительно Павлом, а порой уже и Павлом Филипповичем…

Да и то сказать, был он среди всех Козырей самым цепким, и знающим, чего хотеть, и никогда не ошибающимся…

Глава 3
01 июня, воскресенье, ночь, утро, день

1

Призраки, чтобы напугать как следует – до дрожи, до икоты, до желудочных колик, – должны появляться неожиданно и желательно поблизости от объекта, которому адресован их визит.

Смутный силуэт, белеющий сквозь черноту графского парка, Кравцов увидел издалека, едва прошел через пролом в бетонной ограде. И соответственно за гостя из мира иного не принял. Хотя возвращался от Ермаковых поздно, когда ждать каких-либо визитеров в «Графской Славянке» не приходилось…

Призрак при ближайшем рассмотрении оказался Аделиной. Она сидела на большом валуне неподалеку от вагончика, поджав ноги и обхватив руками колени. Вид имела грустный – точь-в-точь сестрица Аленушка, чей парнокопытный братец ускакал в ночь, полную волков и опасностей.

– От великого писателя пахло имеретинским вином и молодым барашком, – печально приветствовала она Кравцова. – А камень, между прочим, такой холодный… Как я ни пыталась его согреть, ничего за три часа не получилось. Не только с писателями такое бывает, с минералами тоже…

– Извини, но…

– Знаю, ты сегодня очень занят. Но вообще-то завтра уже наступило, и довольно давно…

Он обнял ее за плечи и почувствовал: Ада не кокетничала – действительно сильно озябла.

– Простудишься ведь… – виновато сказал Кравцов. – Пойдем, срочно напою тебя горячим чаем.

– Все вы, мужчины, с чая начинаете, – вздохнула Аделина. – А потом оказывается, что у вас жена и трое детей…

– Не бойся, у меня всего двое, – утешил Кравцов, отпирая дверь. И ни слова не сказал о том, что овдовел полгода назад. Он подозревал, что про это Аделина знает. И не только про это. К тому же после сегодняшнего (вернее – вчерашнего) нежданного открытия он действительно хотел напоить ее чаем – не более того.

– Хоромы… – протянула Ада, оказавшись внутри. – Мечта хозяйки. Сорок минут – и генеральная уборка закончена. А это что? Кухня? Можно зайти?

– Типовой пищеблок ПБ-7, товарищ генерал! – бодро отрапортовал Кравцов, включая электрочайник (алюминиево-антикварного вида, со свистком). – Предназначен для приготовления пищи в полевых условиях для бригады численностью до семи человек, а также для отогревания горячим чаем примерзших к минералам девушек! Докладывал дежурный по пищеблоку старший лейтенант Кравцов!

– Вольно! – скомандовала Ада, с трудом проскользнув в пищеблок и оказавшись зажатой в тесном треугольнике между Кравцовым, плиткой и холодильником. И добавила, привставая на цыпочки:

– Вообще-то примерзших девушек иногда отогревают и другими способами…

После этого довольно долго не говорила ничего.

Нельзя сказать, что писатель Кравцов так вот сразу взял и потерял голову от поцелуев двадцатилетней девушки, позабыв обо всем на свете. Отнюдь нет. Например, когда надрывный свист чайника стал совсем уж раздражающим, он вспомнил-таки, зачем они тут, и вслепую, за спиной, нашарил штепсель и выдернул из розетки… Но кое о чем, без сомнения, позабыл. Например, о намерении ограничиться чаем.

Он повлек ее в сторону пинегинского «траходрома», мимолетно подумав: вот уж не ждал, что пригодится эта конструкция… Потом связных мыслей не осталось, и не осталось мешавшей им одежды, и губы ласкали губы, а руки – тела, и все было замечательно. Но когда его рука скользнула вниз – Ада резко оттолкнула и руку, и ее владельца.

Кравцов почувствовал, как напряглось ее тело, и почти физически ощутил леденящий холод, словно неосторожным движением раздавил колбу с жидким азотом. И все кончилось, так и не начавшись.

Он приподнялся на локте и спросил:

– А зачем, собственно, ты все затеяла?

Хотел, чтобы прозвучало холодно, но получилось обиженно и разочарованно.

Она прижалась к нему, провела пальцами по лбу, по щеке, по шее, по груди… Зашептала:

– Не хмурьтесь так, господин писатель. Даже в темноте чувствуется, какое у вас каменное лицо… Я сделала это, потому что очень хотела. И не подумала, что сразу зайдет так далеко. Поверь, что целомудренные барышни встречаются не только в романах позапрошлого века…

Кравцов не поверил. Тем более что ее пальцы, наглядно опровергая слова, сползали все ниже и уверенными движениями взяли в плен наиболее разочаровавшуюся часть тела и немедленно заставили ее исполниться новых надежд…

– Но на дворе двадцать первый век, и тургеневские девушки кое-чему научились… – шепнула Ада.

Ее губы скользнули вниз, вслед за пальцами, и Кравцов скоро понял, что тургеневские барышни научились за полтора века весьма даже многому… Потом пришел его черед доказать, что и мужчина может доставить немалое удовольствие своей девушке, желающей и далее оставаться девушкой. Потом выяснилось, что удовольствие можно доставлять обоюдно и одновременно. Потом…

Много чего было потом.

Но главный порог они так и не переступили.

2

Алекс вновь проснулся на рассвете. И вновь услышал голос – причем услышал не окончательно проснувшись, а на той тонкой границе сна и яви, когда тающие обрывки сновидения сплетаются воедино с вытесняющей их реальностью.

В этом полусне голос звучал громко, отчетливо. И хотя язык оказался незнаком, Алекс отчего-то прекрасно понимал все, что ему говорят, – вернее, приказывают. Привыкший наяву приказывать сам и давненько уже не плясавший под чужую дудку, он тем не менее был готов выполнить эти приказания и знал, что не только готов – но и сможет. Что совсем уж странно: это знание доставляло Алексу радость – тихую, спокойную, умиротворенную.

Потом он проснулся – вернее, не открывая глаза, перешел в некую стадию, где сна почти не остается, хотя и бодрствующим человека назвать трудно.

Но все исчезло – и понимание, и готовность, и радость.

Лишь голос остался. Где-то очень далеко кто-то еле слышно бубнил какие-то непонятные слова… Алекс не обратил внимания, посчитав их остатками сна, немного задержавшимися в реальности.

Он протянул руку – сонным, вялым движением, чтобы привычно нащупать мочалку (кстати, с которой из них он вчера завалился?) и привычно устроить ей утреннюю прочистку труб, благо инструмент для этого уже пребывал в полной боевой, только вот привязалась легкая, ноющая боль в паху, не первое утро, пока ничему не мешает, но…

Рука поднялась и опустилась, скользнула по простыне, по одеялу, – впустую. Мочалки не было.

Тут он рывком поднял веки – и проснулся окончательно.

МОЧАЛКИ НЕ БЫЛО.

Алекс тяжело поднялся и столь же тяжело протопал по своим апартаментам, не слушая бубнеж голоса.

Слабая надежда, что подстилка готовит завтрак на крохотной кухоньке или мажется-прихорашивается в соседней комнатушке, исчезла. За перегородкой, на родительской половине мочалке (да кто же она – сегодняшняя?) делать нечего. Туда и сам Алекс уже несколько лет не казал носа…

Если же телка УШЛА от Первого Парня, до того как он ей сказал: ступай! – то это значит, что… Что это значит, Алекс придумать не успел – у него забрезжили первые смутные воспоминания.

Голос по-прежнему что-то и откуда-то бубнил. Алекс махнул рукой, отгоняя его словно надоедливую муху, – чтобы не мешал собрать воедино бессвязные обрывки в единую причину беспрецедентного факта: одинокого пробуждения.

И он вспомнил.

Точно. Все так и было. Мочалка пришла новая. Имя ее так в памяти и не всплыло, да и не важно. Привел ее Колька-Шпунт. С него, значит, и спрос. Потому что проклятая девка решила повыкобениваться и проигнорировать порядки, установленные Алексом в их компании. Первым должен быть он – всегда и во всем. С любой мочалкой – тоже. Потом – пользуйтесь, не жалко, пока Первый Парень вновь не обратит на подстилку свое благосклонное внимание.

Но вчера что-то сломалось. То есть поначалу все шло путем – мочалка, изрядно уже поддатая, пошла с ним и даже позволила хорошенько проверить, что у нее наросло за пазухой, но потом… Да, все произошло на крыльце – Алексу отчего-то взбрело в голову впендюрить ей прямо там, на свежем воздухе. Короче, чтобы не вспоминать мерзкие подробности, кончилось вот чем: стерва убежала в ночь, Алекс же остался – с полуспущенными штанами и с руками, вцепившимися в пах – именно туда угодила ногой поганая лярва.

Покончив с воспоминаниями, Алекс задумался об ответных мерах. Бубнящий голос – и до того вспоминать отнюдь не помогавший – вконец распоясался. Думать приходилось, прорываясь сквозь размеренные, бьющие по вискам слова… Совершенно неразборчивые и непонятные слова.

Кое-как Алекс постановил следующее: Первому Парню поднимать руку на какую-то лахудру – значит терять лицо. Отмудохает ее для вразумления Шпунт, о чем сегодня же получит приказание. Отмордует легонько и объяснит, что в любом коллективе живут по правилам. В смысле – кто их выполняет, тот и живет. Вот. А ночью Алекс проверит, как до мочалки дошло внушение.

План действий был незамысловат, что и говорить.

Но то оказался последний план, составленный Алексом самостоятельно.

И даже его он воплотить не успел…

Голос продолжал долбиться не то в уши, не то прямо в мозг. Отдельные слова – по-прежнему непонятные – звучали уже достаточно отчетливо.

3

А поутру, как поется в песне, они проснулись.

Вернее, проснулся Кравцов. От запиликавшего за стенкой – в бригадирской – мобильника. Он быстро и бесшумно, чтобы не разбудить Аду, устремился туда.

Звонил Пашка. За окном рассветало.

– Слушай, сколько на часах-то? – спросил Кравцов сонным голосом. На его руке измеряющего время прибора не обнаружилось. Честно говоря, на нем – не только на руках – вообще ничего не обнаружилось. Как у Адама до (или после?) грехопадения. Наверное, все-таки после.

– Не важно, – отрезал Козырь. – Приходи. Срочно.

– Что случилось? – мигом стряхнул остатки сна Кравцов.

– Приходи. Увидишь.

В трубке запиликал отбой.

Разбудить Аделину? Ладно, пусть поспит. Телефон у нее с собой, если что – можно позвонить…

Кравцов написал коротенькую записку, оставил на видном месте и стал торопливо – но по-прежнему бесшумно – одеваться. Уходя, дверь не запер – изнутри без ключа ее было не открыть.

…Паша поджидал его поодаль от дома – у самого поворота с дороги на Козыревский прогон (неофициально эти мини-улочки носили в Спасовке имена, а чаще прозвища владельцев расположенных на них домов). Рядом с Козырем переминался с ноги на ногу охранник – тот самый, с лицом студента-борца.

– Все в порядке? Наташа? Дети? – спросил Кравцов первым делом.

– В порядке… Пойдем.

Повел его Паша не к дому – на участок. Студент-тяжеловес потопал сзади.

Участок Ермаковых резко отличался от соседских. После того как родители переехали в Гатчину, Козырь решительно ликвидировал все грядки с капустой-морковкой, парнички и прочие компостные кучи. Плодовые деревья и ягодные кусты, правда, уцелели, и в дополнение к ним появился перед домом небольшой альпинарий. Большую же часть бывшего огорода ныне занимала обширная не то лужайка, не то газон, – с парой затейливо выгнутых мощеных дорожек и небольшим декоративным водоемом.