Текст книги "Андреевский кавалер"

3

В поселковом Совете было многолюдно и накурено. Крепкий махорочный дым рыжим лисьим хвостом тянулся к открытой форточке. Растопыренной ладонью к мокрому стеклу прилепился красный кленовый лист. На редкость затянулась в том году осень. Начало декабря, а снег еще ни разу не выпал. В прошлом году в эту пору ребятишки на лыжах катались, а сугробы подпирали заборы. А нынче что? У утреннего мороза не хватает силы лужи льдом сковать, утки еще с озер не улетели. Третий день моросит в Андреевке мелкий дождик, на дороге образовались мутные лужи. Иногда резкие порывы холодного ветра налетали на сосны, и тогда в крышу поселкового Совета дробно ударялись крупные капли, а форточка захлопывалась. Председатель Леонтий Сидорович Никифоров привставал со своего стула и снова распахивал форточку. Он еще днем оповестил актив, что вечером включат электрический свет, вот мужчины и собрались у него. Пока суд да дело, обсудили кое-какие поселковые проблемы: строительство нового детсада, ремонт клуба. Тимашеву поручили перестелить пол в зале – щели такие, что девчонки каблуки обламывают.

Люди курили, негромко разговаривали и время от времени поглядывали на электрическую лампочку, спускавшуюся с потолка на белом витом проводе.

– Снурок-то матерчатый, – пощупав провод, заметил Тимаш. – Побежит по нему электричество, и, чего доброго, сгорит… Не было бы, господа хорошие, пожара?

– Чиркни спичкой – самогон и запылает, а ты литруху облагородишь – и тебе хошь бы что, – сказал осанистый, с бородой, Анисим Дмитриевич Петухов, сидевший в углу на перевязанной шпагатом кипе старых бумаг.

– Как что? – ухмыльнулся его дружок, охотник Петр Васильевич Корнилов. – Не скажи… Нос-то у Тимаша после литрухи красным огнем горит!

– Зато без лектричества завсегда дорогу домой найду, – не остался в долгу Тимаш. – А тебя, Петруня, кажинный раз после сильной пьянки женка с карасиновым фонарем в огороде у вдовушки Пани разыскивает…

В комнате грохнул дружный смех С Тимашевым лучше не связываться – тут же отбреет.

– Когда же лампочка-то загорится? – попытался перевести разговор на другое Петухов, предчувствуя, что сейчас настанет его черед. И не ошибся.

– Хорошо бы в лесу еще энти пузырьки развесить на деревьях, – продолжал Тимаш. – Наши охотнички Анисим и Петруня тогда бы глухарей и тетеревов и ночью стреляли.

Пока дружки-охотники соображали, как бы получше ответить плотнику, дверь распахнулась и в комнату, пригнувшись, чтобы не задеть головой о притолоку, вошел Андрей Иванович Абросимов. Он был в брезентовом плаще, забрызганных грязью яловых сапогах, стряхнул с железнодорожной фуражки капли на порог и повесил ее на штырь деревянной вешалки. В бороде и усах поблескивали капельки, серые глаза смотрели весело.

– На станцию дали свет, – громогласно сообщил он. – Дежурный на радостях аж хряпнул, грёб его шлёп, керосиновую лампу о землю.

– А мы тут покедова вонючими цигарками освещаемся, – ввернул Тимаш.

Месяц назад монтеры закончили в домах электропроводку, а столбы в поселке врыли и натянули провода и того раньше. На воинской базе уже давно светились в кирпичных казармах «лампочки Ильича», как их все называли.

К вечеру, несмотря на дождь, мужчины потянулись в поселковый, женщины вздували самовары, готовили ужин и с любопытством поглядывали на лампочки. Как-то не верилось, что осветится вся изба, не будет больше чада, копоти, керосинового запаха. Все в поселке провели в дома электричество, кроме Совы, та наотрез отказалась. Почему бабка не захотела проводить электричество, она не объясняла, но поселковые кумушки поговаривали, что, дескать, ей будет не с руки вести свои темные колдовские дела, мол, сатана, с которым якобы якшается Сова, яркого света не выносит.

Леонтий Сидорович Никифоров с развернутой газетой в руках сидел у самого окна. Осенние сумерки сгущались быстро, дождевые капли прочертили на стекле извилистые дорожки, председатель щурился, просматривая газету.

– О чем пишут умные люди, Сидорыч? – поинтересовался Тимаш. – Какая-то фашизма в Германии объявилась? Что энта за хреновина такая?

По случаю включения в поселке света Никифоров даже галстук нацепил на шею, толстый узел сбился набок, тесный воротник врезался в шею. Время от времени председатель просовывал палец между воротником и шеей и крутил головой. Он снял очки, оглядел прищуренными глазами присутствующих.

– Не только в Германии, – сказал председатель, – фашизм угнездился и в других странах. Гитлер захватил власть и сулит каждому рабочему хороший заработок и собственный автомобиль, фашисты преследуют ученых, книги жгут, грозят всем войной… Паршивая и опасная штука этот фашизм, товарищ Тимашев.

– Я воевал с германцем в мировую, – сказал Тимаш. – Солдат он справный и воюет сурьёзно. А все ж таки сапогами я в германскую у них разжился – уж до чего и крепкие попались! Недавно окончательно расползлись, а сколько годов я их носил!

– Небось снял с убитого? – поддел Корнилов.

– С живого, – ответил Тимаш. – Взял в плен и разул супостата… Царь-батюшка Николашка чегой-то худо заботился о российском солдате.. Сапог не хватало и винтовок.

– А еще чё пишут? – поинтересовался Анисим Петухов.

Леонтий Сидорович нацепил очки и заглянул в газету.

– Вон какие плакаты несли рабочие на первомайской демонстрации в Берлине: «Германский революционный пролетариат приветствует героический пролетариат СССР!»

– Нас приветствуют, а сами живут по старинке, – заметил Андрей Иванович. – Чего же они революцию, грёб их шлёп, у себя не делают? И вождь у них есть, как это?..

– Эрнст Тельман, – подсказал Никифоров.

– Взяли бы и сковырнули Гитлера, как мы царя-батюшку!

– Как ты его ласково: царь-батюшка! – усмехнулся Петухов. – При государе-то, Андрей Иваныч, ты бы небось сечас всей Андреевкой ворочал?

– Мне и при Советской власти живется хорошо, – сердито глянул на него Абросимов. – А вас, охотничков, давно пора прижать: всю крупную дичь в лесах повывели с Корниловым!

– Быдто ты дичинку по праздникам не ешь? – встрепенулся Петр Васильевич Корнилов.

– Я – по праздникам, а ты с Анисимовым – каждый день, – отрезал Андрей Иванович. – Сколько у тебя копченых кабаньих окороков в подполе на крюках висит?

– Какая теперича охота, – притворно вздохнул Петухов. – Одно баловство.

– Лосятину стало некому сбывать? – напирал задетый за живое Абросимов. – Супронович-то теперь много не дает? По государственной цене, видно, не выгодно?

– Сказанул: лосятину! – поддержал приятеля Корнилов. – Мы лосей уж который год в наших лесах не встречали.

– Выбили всех подчистую, греб вашу шлеп, вот и не стало! – отвернулся от них Абросимов. Широкая борода его опускалась на грудь, глаза сузились. Андрея Ивановича было нетрудно вывести из себя.

– Советская власть еще не запретила охоту, – сказал Петухов, желавший, чтобы последнее слово стало за ним.

Абросимов было повернулся к нему, но в этот момент в комнате вспыхнула лампочка. Раздался всеобщий вздох, правда, он тут же оборвался, потому что лапочка мигнула и погасла, отчего сумрак показался еще гуще.

– Кроха, а как сверкнула! – заметил кто-то.

Лампочка еще несколько раз то накалялась, то гасла. Красные паутинки внутри нее еще какое-то время мерцали, будто кто-то невидимый раздувал их. Наконец мигание прекратилось, и лампочка засияла мощно и ровно. Большая тень председателя поселкового задвигалась на стене, or телефона тоже протянулась длинная неровная тень с кривой ручкой. Все заговорили разом. Тимашев подошел к свисающему шнуру, сначала ощупал его, потом лампочку.

– Кусается! – отдернул он руку и с улыбкой оглядел всех – Гляди ж ты, господа хорошие, махонькая, а бьет в глаза, как солнышко в пасху!

– Эка невидаль – электричество! – хмыкнул Абросимов – Будто в городе не видели, да и на базу давно провели.

– То на базе, – весомо уронил Петухов. – А для нас – праздник!

– Лиха беда начало, скоро, куды не сунься, все будет делать электричество, – ввернул Корнилов.

– Хорошо бы подключить проводок к самогонному аппарату, – хихикнул Тимаш. – Только рот подставляй – само туды потекет…

– У голодной куме одно на уме, – проворчал Абросимов.

Он подошел к окну, увидел яркий свет во всех четырех по фасаду окнах своего дома. От уличного фонаря, установленного перед поселковым, на крытую почерневшую дранку его дома тоже падал свет, щепа мокро светилась, из трубы стелился в сторону Широковых извилистый дымок.

Затрещал на стене телефон, Тимашев – ближе всех находился от деревянного ящика – снял трубку и приставил к волосатому уху.

– Алё, слухаю! – сипло прокричал он. – Бреши громче, трещит чевой-то… Алё, алё! Понятно, поселковый, а председатель тута, где ж ему быть?

Леонтий Сидорович недовольно поднялся из-за стола: не любил председатель разговаривать по телефону.

– Мать честная! – обвел всех растерянным взглядом Тимаш. – Бают в трубку, дескать, Кирова вражьи дети убили…

Никифоров рванулся к телефону, стол сдвинулся, и на пол покатилась зеленая пепельница с окурками. Вырвав у старика трубку, он заорал:

– Алё, кто говорит? – Перевел ошарашенный взгляд на Тимашева: – Повесили трубку… Откуда звонили?

– Можа, с тово свету? – пробурчал тот. – Откуда я знаю? Сергея Мироновича Кирова в Питере порешили, сказали, а потом затрещало, аж в ухе засвербило.

– Да что же это, братцы, деется на белом свете? – подал голос Петр Корнилов. – Такого человека убили!

– А этого гада, кто стрелял, пымали? – спросил Анисим Петухов.

– Про энто ничего не сказали, – ответил Тимаш.

– Тише, товарищи! – повысил голос Никифоров – Может, ложная паника. Тимофей Иванович чего перепутал…

– За что купил, за то и продаю, – огрызнулся Тимаш. Лицо у него было расстроенное, глаза помаргивали. – Жалко мне, люди добрые, товарища Кирова. Я ить его видел в Питере, на Марсовом поле, он там речь говорил…

Председатель крутил ручку телефона и бубнил в трубку: «Алё, алё, коммутатор? Мне райисполком, товариша Петрова…»

Праздничнее настроение, вызванное подключением к электростанции поселка, сменилось тревогой, негодованием. Все разом заговорили, перебивая друг друга.

– Думал на радостях выпить бутылку, а теперя придется справлять поминки, – сунулся было к Абросимову Тимаш, но тот, отодвинув его с дороги, темнее тучи вышел из комнаты. Перешагивая через лужи, встревоженно подумал, что зять Иван Кузнецов прав: враги не дремлют, где только возможно пакостят. Видно, длинные у них лапы, если такого большого человека погубили.

Придя домой, Андрей Иванович достал с чердака красный флаг, отыскал в комоде широкую черную ленту, закрепил у древка и, выйдя на крыльцо, вставил в железный держатель, который еще Дмитрий прибил в канун десятой годовщины Советской власти.

– Ты чего, Андрей? – встревоженно посмотрела на мужа Ефимья Андреевна, когда он вернулся в избу. – На тебе лица нет!

– Хорошего человека, мать, убили сволочи, – сказал он.

4

Алена в сиреневой шелковой кофточке и плиссированной юбке, которая во время вальса раскрывалась вокруг ног парашютом, с упоением танцевала. Ей было все равно с кем танцевать: веселая, смешливая, она шутила с парнями, заразительно смеялась, сверкая ровными белыми зубами, черные волосы ее разлетались, вбирая в себя теплый свет большой электрической лампочки под низким потолком. Ей было приятно, что ее наперебой приглашали. Не раз она ловила на себе взгляд Григория Дерюгина – он не приглашал, а только смотрел. Не танцевал командир Дерюгин и с другими девушками, хотя когда-то, еще на свадьбе сестры, приглашал Алену. Танцевал он довольно сносно, хотя и держался напряженно. Казалось, спина у него не гнется, и вообще вид у него был очень сосредоточенный, будто не танцует, а марширует на строевом плацу.

А счастлива в тот холодный осенний вечер Алена была потому, что в субботу в Климове проводил ее до поезда Лев Михайлович Рыбин, преподаватель педучилища…

Каждый день Алена ездила на поезде в Климово, а вечером возвращалась обратно. Да и не одна она – в районный центр ездили в среднюю школу старшеклассники, учащиеся педучилища. Ехать было весело и не так уж долго – всего час. Случалось Алене и ночевать в общежитии у подружек – это когда готовили художественную самодеятельность к какому-нибудь большому празднику. Мать возражала, чтобы она оставалась в Климове, поэтому Алена уже загодя готовила ее. И все равно упреков было не обобраться.

– Как это можно у чужих людей ночевать? – ворчала мать. – В общежитии небось и парни живут?

– Я не маленькая, – отмахивалась Алена.

– Гляди, девка, доиграешься, – вздыхала мать.

В этот день Алене хотелось сразу после танцев прийти домой и как следует выспаться, но тут подошел Григорий Дерюгин и посмотрел на нее такими глазами, что она сама предложила прогуляться по сосновой аллее до водокачки. Дождь кончился, ночь была лунная, и умытые звезды весело перемигивались. Стоило подуть ветру, и с шелестом летели с ветвей крупные капли, звучно щелкали Дерюгина по лакированному козырьку фуражки, клевали Алену в простоволосую голову.

– Что же вы меня не пригласили на танец? – чтобы разрядить затянувшуюся паузу, спросила девушка.

– Вы нарасхват, – ответил он.

Алена вдруг прыснула. С ней это часто случалось. Он покосился на нее, но ничего не сказал.

– Я хочу вам сказать, Алена… – начал было он.

– Ничего не говорите, Гриша! – перебила она и отвернулась, покусывая губы, чтобы опять не рассмеяться.

– Я вам совсем не нравлюсь?

– Вы, Гриша, очень моей матери нравитесь, – улыбнулась Алена,

– Я уважаю всю вашу семью, – степенно заметил он.

– Вам нужно было жениться на Тоне, – она красивая и умная…

– Самая красивая вы, Алена, – сказал он.

– И Ваня красивый и умный, а вот почему-то не поселилось счастье в их доме, – думая о своем продолжала она. – Кажется, любят друг друга, а Тоня совсем разучилась улыбаться… Почему такое бывает?

– Я буду любить вас, Алена, всю жизнь, – очень серьезно сказал Дерюгин. – У нас в роду однолюбы.

– А у нас многолюбы, – засмеялась она, но он шутку не принял…

– Вы не такая, Алена, – горячо сказал он.

– Откуда вам знать, какая я? – поддразнила девушка.

– Вы моя судьба, – вздохнул он. – Я это знаю.

Со стороны поселка послышались переборы гармошки, голос пропел забористую частушку. «Родька Петухов заворачивает! – подумала Алена. – Этот не говорил, что будет любить всю жизнь, а сразу целоваться полез…»

Рядом с ней шагал Дерюгин, иногда их плечи соприкасались. Наверное, он действительно любит ее, но почему не замирает сердце, не бросает в жар и холод, как это случалось при случайных встречах с преподавателем Львом Михайловичем Рыбиным? Молодой, черноволосый, в длинной бархатной куртке, в узких брюках, он с первого взгляда понравился Алене, да и не только ей. Подружка нарочно села на первую парту и откровенно строила глазки молодому преподавателю.

Не раз видела его Алена в спортивном зале – Рыбин тренировался с волейболистами, говорили, что он «режет» мертвые мячи. Из нее почему-то спортсменки не получилось, зато она не пропускала ни одной игры, где участвовал Рыбин. И разумеется, болела за его команду.

Как-то в коридоре он остановился и перекинулся с ней несколькими словами о новом кинофильме, а вчера сам подошел на улице и проводил до вокзала; правда, увидев там других студентов, тут же вежливо попрощался и ушел. Но Алена была на седьмом небе от счастья.

Водокачка средь мохнатых сосен и елей выглядела избушкой на курьих ножках, крыша тускло светилась под луной каким-то мерцающим светом, слепые окна мокро поблескивали, с речки доносились приглушенные шлепки, будто кто-то огромный бил мощным хвостом по тихой воде. Заморосил мелкий дождик. Странно было видеть при полной луне и сверкающих звездах тонкие серебристые нити дождя.

– Я знаю, вы любите веселых, остроумных, – вдруг заговорил Дерюгин. – А со мной вам скучно.

– Да нет, – улыбнулась Алена. – Вы не скучный…

– Какой же я?

– Если бы мне было плохо и нужно было бы к кому-нибудь обратиться… я выбрала бы вас, – задумчиво произнесла она.

Он благодарно пожал ей руку выше локтя и произнес:

– Вы сказали, Алена, замечательные слова, спасибо вам.

– За что? – удивилась она.

– Только не смейтесь, моя мать и вы – самое дорогое, что есть у меня на свете… Ну и еще моя служба.

До самого дома он рассказывал, как с детства мечтал стать военным, собирал портреты великих полководцев, помнил наизусть многие изречения Суворова:

«Срубишь дерево – упадут и ветви; уничтожишь армию – сдадутся и крепости»; «Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, правдиву…». Он, Дерюгин, следует этому золотому наказу. Отец хотел отдать его на выучку столяру-краснодеревщику, тогда он убежал из дома – родом он из Витебска, – год работал в Питере на Путиловском и учился на рабфаке, потом поступил в школу красных командиров. Теперь готовится поступать в академию. Пусть не сейчас, а через год-два-три, но поступит.

– Я всегда добивался того, чего хотел, – глядя в глаза девушке, сказал он.

Они уже стояли у калитки, почуявший их Буран гремел цепью и повизгивал. Старый стал Буран. Как отец перестал ходить на охоту, так и пес заскучал, глаза слезятся, целыми днями дремлет во дворе у поленницы, и только дождь загоняет его в конуру.

– Только бы не было войны, – сказала Алена и поежилась в своей плюшевой жакетке.

– Вокруг нас столько врагов, – покачал он головой. – Кирова вот убили… Я Кирова слышал на выпускном вечере в нашем училище.

– У него лицо хорошее, – сказала Алена. – Доброе. Я Кирова видела только на портретах. Скажи, а Ваня много врагов поймал?

– Ты его сама спроси, – усмехнулся Григорий Елисеевич – Только я тебе не советую этого делать.

«Поцелует или нет? – вдруг подумала Алена, держась одной рукой за калитку. – Если поцелует, больше встречаться с ним не буду.»

Он не поцеловал, лишь почтительно пожал ей маленькую руку.

– Я завтра на машине еду в Климово, могу заехать за вами в педучилище.

– У нас завтра репетиция, – быстро произнесла она – Наверное, останусь в общежитии ночевать.

Он еще раз нежно пожал ей руку и, выбирая сухую дорогу, зашагал в военный городок. Укладываясь слать, Алена думала: почему она наврала ему, что завтра репетиция? На машине-то приятнее было бы ехать, чем в переполненном поезде…

Глава четырнадцатая

1

13 мая 1938 года Григорий Борисович Шмелев проснулся от осторожного стука в окно. Поначалу ему показалось, что стук в стекло – это продолжение сна. А снился ему глубокий ров, внизу которого звенел ручей, сам он стоял на шаткой балке, перекинутой через ров, и протягивал руку бородатому Андрею Ивановичу Абросимову, но тот отталкивал руку и, разевая рот, кричал: «Пропадай ты пропадом, сукин сын, грёб твою шлёп!» И туг в этот странный сон ворвался тихий стук… Даже через двойные рамы было слышно, как заливаются в саду скворцы. Солнце еще не взошло, но на зеленоватых обоях поигрывал багровый отсвет занимавшейся зари. Еще какое-то время Шмелев неподвижно лежал на широкой деревянной кровати рядом с женой. Белая полная рука ее была подложена под голову, размякшие губы приоткрылись.

«Вот и пришел конец моей спокойной жизни, – подумал он. – Это оттуда, из прошлого…»

Снова настойчиво постучали костяшками пальцев по стеклу. Григорий Борисович спустил ноги на пол, застеленный домотканым полосатым половиком, быстро натянул брюки, босиком подошел к окну и встретился с пристальным взглядом незнакомого человека в железнодорожной форме.

– Кого еще принесло в такую рань? – заворчала на кровати Александра.

– Спи, я сейчас, – пробормотал Шмелев и зашлепал к двери.

– Выпусти во двор кур, – зевая, вдогонку произнесла Александра.

– Вам привет от полковника Вениамина Юрьевича Никольского, – тихо сказал ранний гость. И назвал пароль.

Григорий Борисович мучительно вспоминал: кто же это такой? Память не подвела – перед его мысленным взором возникло красивое лицо петербургского офицера, бриллиантовый перстень на пальце. Он приезжал в Тверь, когда в их сети попадала особенно важная политическая птичка. Сам допрашивал.

– Он за границей? – спросил Шмелев. Незнакомец на это ничего не ответил. Назвавшись Лепковым, он на словах передал, что оба сына Шмелева живы-здоровы, старший, Бруно, служит в военной разведке, младший, Гельмут, летчик. О бывшей жене ни слова. Сыновья взяли фамилию своего деда – барона фон Бохова. Что ж, внуки барона устроились неплохо.

– Говорите… Борис, то есть Бруно, служит, в военной разведке? – улыбнулся Шмелев. – А как же чистота арийской расы? Я ведь чистокровный русский.

– Меня просили передать, что очень надеются на вашу помощь, когда придет час освобождать от большевиков Россию.

– Долго я ждал этого часа, – вздохнул Шмелев. – Так что же я должен делать?

– Ничего, – ответил Лепков. – Ровным счетом ничего. Спокойно живите, дышите прекрасным хвойным воздухом.

– И вы специально приехали сюда, чтобы мне это сказать? – холодно спросил уязвленный Шмелев.

– Рядом с вами воинская база. Зачем рисковать? Когда нужно будет действовать, вам скажут, – жестко бросил Лепков.

– Кто?

– Вот новый пароль: «Сойка прилетит в полдень». Вы должны ответить: «Лучше в полночь». Человек, который придет с этим паролем, все вам объяснит. Вы должны выполнять его указания.

– Пока я никому ничего не должен, – заметил Шмелев. – Я хочу знать: кому все это нужно? Вы уже второй приходите ко мне и ничего толком не объясняете. «Ждите, скажут…» А время, дорогой господин, идет. И у меня не две жизни.

– Неужели вы не чувствуете запаха пороха? – улыбнулся Лепков. – Теперь недолго ждать.

– А тот человек, который ко мне приходил, где он?

– Вы ведь работали в полицейском управлении, а такие наивные вопросы задаете.

– Когда это было, – вздохнул Григорий Борисович. – И потом, старые навыки вряд ли теперь понадобятся.

– Не прибедняйтесь, – снова улыбнулся Лепков.

– Существует ли какой-нибудь центр? – нажимал Шмелев. – По-русски: кто наш хозяин? Кому мы будем служить? И какой прок от всего этого?

– Вы опять за свое? – мягко упрекнул гость. – Я сообщил вам лишь то, что мне поручили.

– Вы сказали, пахнет порохом… Выходит, немцы освободят Россию от большевиков? – задумчиво продолжал Григорий Борисович. – Думаете, хватит у них силы? Это же Россия, ане какая-нибудь Бельгия или Норвегия.

– Гнтлор назвал Россию колоссом на глиняных ногах, – нарушил молчание Лепков.

– Не верю я немцам, – сказал Шмелев. – Допустим, они свернут шею Советам, а посчитаются ли с нами? Ведь интересы у нас с немцами разные.

– Не будем заглядывать так далеко, – проговорил Лепков. – Если Германия нападет на СССР, мы с вами в любом случае будем в выигрыше. И вы это отлично понимаете, так что прекратим беспредметный разговор.

– Как я понял, вас – или кого там – интересует воинская база?

– Вы правильно поняли. С сегодняшнего дня считайте себя на службе. Деньги и все прочее скоро получите. А для нас подготовьте подробную информацию об этой базе. До скорой встречи!

Он ушел по направлению к вокзалу, где глухо попыхивал паровоз. Шмелев присел на ступеньку, закурил и, глядя, как за кромкой бора, расплавляя в огне кроны сосен, встает солнце, задумался.

Неужели и впрямь свершится то, чего он ждал столько лет? Не напрасно ездил в Тверь к Марфиньке, составлял хитроумные письма к жене, надеялся, что к ней придут нужные люди, прочтут их… Что ж, отныне жизнь его наполняется иным смыслом! Кто долго ждет, тот больно бьет! Прав этот… Лепков, что сейчас только Германия может освободить Россию от большевистской заразы. Конечно, у Гитлера я свои цели, но хуже, чем сейчас, никогда не будет. И немцы способны будут оценить усилия русских патриотов…

Из газет Григорий Борисович знал, что назревают большие события в мире, с неослабевающим интересом следил он за действиями Гитлера. Разгромленная в первую мировую войну Германия под пятой «железного» фюрера набирала силу. Гитлер открыто вооружал армию, строил эсминцы, запускал в серию «мессершмитты», «юнкерсы», «фокке-вульфы», на плацах под звуки оркестров маршировали солдаты, штурмовики, гитлерюгенд. И от парадного шествия вермахта уже содрогалась старая Европа. Оттуда, из возрождавшейся милитаристской Германии, можно ждать великих перемен. Шмелева не обманывали демагогические заверения фашистских руководителей о желании жить с Советским Союзом в дружбе и мире. Германия и СССР рано или поздно обязательно столкнутся в смертельной схватке… В это Шмелев верил, этого с нетерпением ждал…

В мельчайших подробностях анализируя свой разговор с Лепковым, Григорий Борисович упрекнул себя в том, что годы, прошедшие в бездействии, притупили его полицейский нюх, иначе он не задавал бы разведчику столь наивные вопросы.

Что ж, Григорий Борисович рад, что снова о нем вспомнили!..

Услышав паровозный гудок, он не поленился, вышел посмотреть на двинувшийся состав. Это был необычный поезд, он состоял всего из трех спальных вагонов и нескольких платформ с механизмами – на таких спецпоездах разъезжают инженеры-путейцы, проверяющие состояние железной дороги. Вот, значит, с кем приехал в Андреевку Лепков!

В Андреевке недавно арестовали дежурного по станции Курицына. Он не раз резко критиковал Шмелева, упрекая его в том, что бидоны с молоком для детских садов доставляются на станцию несвоевременно, а поезд, как известно, стоит в Андреевке всего три минуты. Несколько раз грузчики не успевали погрузить в багажный молоко, и оно скисало, о чем не раз звонили на станцию из Климова. А однажды на правах партийного контроля нагрянул к Супроновичу в столовую и обнаружил в леднике изрядный запас незаприходованного масла, которое Григорий Борисович в обмен на первосортный коньячок передал старому приятелю… В общем, Шмелев посоветовал Якову Ильичу написать донос на настырного дежурного по станции, который сует нос в каждую дырку. Через полмесяца приехали из области и увезли с собой Курицына. В доносе было сказано, что дежурный по станции сознательно хотел устроить крушение поездов и только благодаря юным пионерам, обнаружившим лопнувший рельс, катастрофа была предотвращена…

Сотрудник НКВД в Андреевке Иван Васильевич Кузнецов стал была защищать Курицына, но представитель из области сделал ему устный выговор за утрату бдительности. Георгию Борисовичу не нравился веселый светлоглазый энкавэдэшник, хотя они всегда вежливо раскланиваюсь друг с другом; он думал, что и того отзовут из Андреевки, но ничего подобного не случилось – старший лейтенант Кузнецов по-прежнему появлялся в поселке. Только теперь у него была другая черная овчарка, которую тоже звали Юсупом.

Совсем недавно исчез из Андреевки Николай Михалев. Этот тихий, незаметный человек встал поперек дороги сразу двоим – Шмелеву и Леониду Супроновичу. Пока он работал трактористом в леспромхозе, никому не мешал. Леонид похаживал по ночам к его жене Любе, а Григорий Борисович и думать не думал о Михалеве. Года два назад Николай перешел из леспромхоза на базу, возил к железнодорожной ветке ящики со взрывчаткой и разным оборудованием для базы. Обо всем этом сообщил Шмелеву Кузьма Терентьевич Маслов, который давно ничего не скрывал от своего благодетеля, – Григорий Борисович уже столько передавал ему денег, что Маслову и в десять лет теперь не рассчитаться. Долг, разумеется, Шмелев с него и не требовал, наоборот, когда Кузьма заикался насчет того, чтобы хотя бы часть отдать, махал руками и переводил разговор на базовские дела. Маслов и сам охотно стал все рассказывать. Или он полностью доверял Григорию Борисовичу, или смекнул, что тот неспроста интересуется складами, но зачем он это делает, выяснять не стал. И получилось, что Кузьма Терентьевич вот уже несколько лет снабжает ценнейшей информацией Григория Борисовича, даже когда тот и не спрашивает его ни о чем. Шмелев не сомневался, что Маслова завербовать пара пустяков, но не делал этого. Не было нужды. Он платил за сведения из своего кармана. Теперь будет платить немецкая разведка…

Может, и пришла пора открыть глаза Маслову на то, кто он такой, Шмелев? Но по зрелому размышлению Григорий Борисович решил, что торопить события не стоит: Кузьма Терентьевич и так полностью в его руках.

Как-то Григорий Борисович попросил Маслова привести к нему Михалева. Были распиты три бутылки водки, хмель развязал языки. Будто ловя мысли Шмелева на лету, Маслов заговорил о базе, потом об опасном грузе, который возит Михалев на своем автомобиле. Григорий Борисович подхватил эту тему, начал развивать: мол, за такой опасный труд, наверное, и платят больше? Тихий с осоловевшими глазами, Николай жевал хлеб с салом и бубнил, что никто ему ничего лишнего за вредность не платит, а потом вдруг вытаращил бесцветные глаза на Шмелева и стал допытываться, откуда тот знает, что он, Михалев, возит взрывчатку в снаряды. Об этом никто не должен знать…

Все бы ничего, Шмелеву и Маслову удалось отвлечь его новой бутылкой и разговором о рыбалке, но Григорий Борисович возьми и скажи: неплохо бы, дескать, раздобыть хоть немного толовых шашек с детонаторами, чтобы рыбу поглушить на дальнем озере… Михалев вздыбился, стал орать, что за водку его не купишь, как некоторых, очевидно, он имел в виду Маслова, а за кражу взрывчатки недолго угодить и за решетку… И вообще надо, пожалуй, обо всем рассказать Кузнецову…

Пришлось напоить шофера до полного отключения, и потом еще с неделю Григорий Борисович вздрагивал каждою ночь от малейшего шороха: не за ним ли пришли? Маслов успокоил, сказал, что Михалев ничего не помнит и говорит, что никогда так скотски не напивался.

Шмелев несколько успокоился, но решил отныне быть более осторожным в разговорах с односельчанами, особенно с теми, кто работает в арсенале.

Леонид Супронович после возвращения из далеких краев поработал на лесопилке, потом устроился в ремонтно-путевую бригаду. Работал на совесть, силенки у него хватало и через пару лет стал бригадиром. Рослый, кудрявый, загорелый до черноты, он частенько заходил к Шмелеву. По поселку шел слух, что младший Супронович охоч до чужих баб, хотя и был давно женат на односельчанке Рите Даниловой, высокой, стройной и худенькой женщине, родившей Леониду двоих детишек. В маленьком поселке все всё знают друг о друге, знали люди и о том, как Леонид темными ночами крался к дому Михалевых. И как часто бывает, то, что знали все, не знал лишь сам Михалев.

Однажды осенней ночью в поселке раздался выстрел: Михалев, неожиданно вернувшийся домой с ночной смены на своем грузовике, застал с Любкой Леонида Супроновича. Тихий Коля в бешенстве сорвал со стены заряженное ружье, и… не будь у Леонида мгновенной реакции, наверное, уже гнили бы его кости на кладбище, – в самый последний момент успел он отвести от себя дуло шомпольной одностволки, заряженной крупной дробью.