Текст книги "Андреевский кавалер"

Иван Васильевич Кузнецов, выезжая в командировку из Ленинграда в пограничный городок, знал, что положение на западной границе тревожное: немцы часто нарушают границу, несколько раз завязывались перестрелки, но поступал приказ от командования не поддаваться на провокации.

Собственно, и приехал сюда Кузнецов, чтобы разобраться в обстановке. Разведчики доложили, что немцы сосредоточили крупные соединения войск у самой границы, часто их самолеты залетали на нашу сторону.

А может, это маневры? Или просто хотят взять пограничников на испуг? Окончательно понял он, что на пороге война, когда в соседнем городке на железнодорожной станции прогремел сильный взрыв, а 20 июня неожиданно вышла из строя электростанция.

21 июня полностью прервалась связь между пограничными частями и городом. Посланные для устранения неисправности связисты не вернулись.

Кузнецов сам с разведчиками отправился в селение Конево, где предполагался разрыв телефонного кабеля. Прибыли в деревню поздно вечером, гуськом пошли по травянистому полю, только приблизились к опушке леса, как их обстреляли из автоматов. Трое бойцов были убиты, один тяжело ранен. Напавшие скрылись в лесу. Ни одного не удалось захватить.

Кабель срастили, однако, когда вернулись в город, связи снова не было. Пока они возвращались, кабель снова повредили.

Иван Васильевич предполагал выехать с донесением в Ленинград 22 июня в десять утра. В эту ночь он и прилег-то на минуту. Очнувшись на полу, усыпанном битым стеклом, Иван Васильевич понял, что все это с ним происходит не во сне.

А снился ему спокойный сон, будто он со своим приятелем Петром Ивановичем Шороховым сидит на берегу озера у потрескивающего костра, на рогульках в котелке булькает окуневая уха, редкие звезды отражаются в тихой воде. Шорохов деревянной ложкой помешивает в закопченном котелке, бока которого облизывают языки пламени… И вдруг котелок срывается с рогулек, бурлящая зеленоватая юшка заливает огонь, босые ноги Шорохова, а дерево, под которым они сидят, надвое разламывается от неожиданною сильного удара молнии.

Вскочив с покачивающегося, как при землетрясении, пола, он схватил со спинки стула галифе и гимнастерку. Сумрачный рассвет за окном озарился неяркой багровой вспышкой, сильно громыхнуло, и остатки стекол из рамы брызнули на тумбочку с узкой цветочной вазой и на пол.

Сквозь затихающий грохот он отчетливо услышал монотонный гул «юнкерсов» – этот специфический звук он хорошо запомнил еще в Испании, – в гул вплелся пронзительный визг, и снова вспышка, тяжелый удар, дрожание пола под ногами. И еще тяжкий вздох всего содрогнувшегося здания, Теперь вспышки и взрывы следовали один за другим, уже не пол, а сами стены гостиничного здания колебались. Неслышно сорвалась со стены картина в тяжелой раме, белая дверь сама перед ним распахнулась, швырнув задвижку с шурупами под ноги; выхватив из-под подушки портупею с пистолетом, он быстро застегнул ремень. Протолкавшись через столпившихся в вестибюле полураздетых людей к двери, хотел уже выйти, но тут новый взрыв потряс здание до самого основания.

– Все на выход! – хрипло крикнул он и, ногой распахнув тяжелую входную дверь, выскочил наружу.

Еще вчера тихий, в зелени, пограничный городок сотрясался от взрывов, то тут, то там возникали огненные вспышки, обваливались кирпичные стены зданий, на миг возникали жуткие картины: обнаженная, без передней стены, комната с исковерканной мебелью и дырой в потолке, мечущиеся фигурки полуодетых людей, и тут же все это исчезало в грохоте рушащихся вниз кирпичей, балок, штукатурки. Порванные провода, столб с разбитыми фарфоровыми чашечками, поредевший палисадник, огромная воронка посередине центральной улицы. Из дымящейся черной дыры выползал желтоватый дымок, остро пахнущий взрывчаткой.

Здание городской гостиницы рухнуло за его спиной. Он оглянулся и тут же упал плашмя на тротуар: ревущий в крутом пике «юнкерс», казалось, нацелился решетчатым плексигласовым носом прямо на него. Как в кинокадрах, промелькнули перед глазами старуха с распущенными по ночной сорочке волосами, мальчик с проволочной клеткой, в которой металась канарейка, молодая женщина на булыжнике посредине мостовой с расширенными от боли глазами.

Кузнецов метнулся к женщине, напрягая все силы, перевернул тяжелую, с коваными колесами повозку, высвободив налившуюся синевой до колена ногу, схватив под мышки женщину, оттащил ее к расщепленному осколками забору. Стая ощетинившихся собак перебежала ему дорогу…

Коменданта на месте не было, молоденький лейтенант, увидев Кузнецова, вытянулся, хотел вскинуть в приветствии руку к голове, но, видно, вспомнив, что пилотки нет, неподвижно замер. На верхней губе заметно пробивались темно-русые усики.

– Дежурный– по комендатуре лейтенант Лопухов, – отрапортовал он.

– Где комендант?

– Связь оборвана… – Лейтенант поднял на Кузнецова по-детски округлившиеся глаза: – Товарищ капитан, это… – Он кивнул на дымящиеся напротив дома.

– Война, браток, – сказал Иван Васильевич. – Война, лейтенант. Самая настоящая, более настоящей не бывает.

– Я весь командный состав оповестил, – спохватился лейтенант. – Послал за командирами.

– Немцы уже и так всех оповестили… – заметил Кузнецов. – Дом начсостава ведь напротив музея?

– Так точно.

– Туда фугаска угодила, лейтенант…

Молоденький лейтенант побелел, нижняя губа у него запрыгала.

– Что с тобой? – покосился на него Иван Васильевич.

– Там моя жена с… дочкой, – еле слышно ответил тот.

Казалось, настоящий рассвет никогда не наступит: пыль, копоть, едкая гарь скопились над разрушенным городом. Сквозь эту хмарь иногда ярко бил в глаза косой луч утреннего солнца, в голубом разрыве, весь устремленный вниз, возникал «юнкерс» с подбагренными солнцем крыльями, на которых ядовито светились черно-белые кресты. Свист осколков сливался с ревом выходящего из пикирования бомбардировщика. Толстая ветка клена, чисто срезанная осколком, мягко упала к ногам Кузнецова.

К комендатуре бежал майор с одной намыленной щекой, в расстегнутой гимнастерке без ремня. Из голенища хромового сапога торчал треугольник портянки. Вдруг он, споткнувшись, остановился и задрал вверх взлохмаченную голову. Послышался противный свист, и двухэтажный кирпичный дом за спиной майора провалился посередине, оглушительный взрыв заставил Кузнецова броситься на землю. Кирпичи, штукатурка, расщепленные деревяшки падали сверху на дорогу.

– На станции эшелон с орудиями и боеприпасами! – прокричал майор.

– Надо немедленно его отогнать, бегом на станцию! – Иван Васильевич по привычке бросил взгляд на запястье и с досадой вспомнил, что часы остались в гостинице. Остались навсегда в этом городе, потому что гостиницы больше не существует. И на его часах остановилось мирное время.

Начался совсем другой отсчет – время войны. Жестокое время, когда человеческая жизнь измеряется не годами и десятилетиями, а часами, минутами, секундами.

Артиллерийский полк Григория Елисеевича Дерюгина базировался в летнем лагере у Даугавы. Зенитные батареи полукольцом охватывали дальние подступы к городу. Со свойственной ему хозяйственностью Дерюгин тщательно замаскировал орудия в перелесках, заставил зенитчиков вырыть траншеи. В ночь на 22 июня Григорий Елисеевич собрался поехать в Ригу, но потом раздумал: Алена с детьми в Андреевке, чего ему делать в пустой, неприветливой квартире? И остался на хуторе, где был оборудован его командный пункт. Ночь была теплой, в деревушке на берегу реки слышались молодые голоса, переборы гармошки. Дул с Даугавы ветерок, и кряканье уток раздавалось с излучины. Григорий Елисеевич решил написать жене письмо. Керосиновая лампа освещала грубый деревянный стол без скатерти, кожаный планшет с картами и карандашами в специальных гнездах, чистый лист бумаги. Дерюгин скучал без жены. Две путевки в санаторий Наркомата обороны в Сочи уже лежали дома под зеленым стеклом письменного стола. Алена еще ни разу не была на Кавказе, и он взял путевки именно туда. Дети, конечно, останутся в Андреевке.

В полураскрытое окно ударилась мохнатая бабочка, вторая стукнулась о пузатое стекло лампы и отлетела в сторону. Раздался тяжелый всплеск – наверное, кто-то с берега бухнулся в воду. Звезды помигивали над сосновым перелеском, совсем близко подступавшим к хутору. Отсюда, из окна, ртутно блестела Даугава в густой тени склонившихся ив. Громкий смех на миг заглушил гармошку. Удивительно, как быстро молодежь находит общий язык!

Подперев скуластую щеку рукой, Григорий Елисеевич задумался: дважды за последнюю неделю над расположением полка пролетали чужие самолеты без опознавательных знаков. Первый раз прошли на большой высоте, а вчера – в пределах досягаемости зенитных орудий. Полк был приведен в боевую готовность, Дерюгин попросил разрешения у комдива обстрелять разведчиков. А в том, что это были немецкие разведчики, он не сомневался. В штабе полка висели силуэты «юнкерсов», «мессершмиттов», «хейнкелей» и «фокке-вульфов». Над хутором пролетели два «фокке-вульфа». Комдив отдал приказ не стрелять в самолеты. Почему? Этот вопрос вертелся на языке у Григория Елисеевича, но он молча повесил трубку полевого телефона.

Почувствовав безнаказанность, немцы наглели, ночами без огней со стороны границы пролетали в глубь нашей территории самолеты. Зенитчики ловили их в прицелы, провожали длинными хоботами орудий и… не стреляли. Был строгий приказ комдива не обнаруживать себя огнем зениток. Немцы просто-напросто провоцируют, чтобы запеленговать повспышкам орудия. Союзнички… Гитлер только и ждет, чтобы мы нарушили хотя бы одну статью соглашения… И не надо быть большим стратегом, чтобы не понять того, что повод для конфликта на границе рано или поздно найдется.

Гул мотора сначала походил на жужжание майского жука, затем стал гуще, басистее и скоро вытеснил все остальные звуки, даже гармошку у реки. Григорий Елисеевич встал из-за стола и вышел во двор. Окна в хозяйском доме слепо поблескивали отражением далеких звезд, луна косо перечеркнула желтой полоской тихую воду, листья ив поблескивали серебром.

Самолет шел без огней на большой высоте прямо над хутором. Дерюгин пристально вглядывался в небо. Один раз ему показалось, что он увидел огненный выхлоп мотора. «Прожектором бы его…» – подумал он, и в следующее мгновение яркий голубоватый луч торопливо зашарил по небу. В изумлении смотрел Дерюгин, как прожектор быстро нащупал серебристый самолет, тут же гулко захлопали зенитки, клубки багровых разрывов один за другим стали возникать вокруг самолета. И тот, круто наклонив крыло, стал разворачиваться в обратную сторону.

Чуть не растянувшись на пороге, Григорий Елисеевич бросился к телефону и вызвал комбата, но телефонист сообщил, что того нет на месте.

– Мне звонили? – рявкнул в трубку Дерюгин.

– Вас тоже пять минут назад не было, – спокойно сказал телефонист.

Схватив фуражку, Григорий Елисеевич выскочил из комнаты и побежал в сторону батареи, обстрелявшей самолет. В этот момент он не мог разобраться в своих чувствах – в нем перемешались удовлетворение и досада на зенитчиков: самолет не сбили, а приказ комдива нарушили. Когда он прибежал на батарею, комбат Петров был там. Он сидел без фуражки на раскрытом ящике с поблескивающими длинными снарядами и смотрел на комполка, рядом у орудия стояли бойцы.

– Смир-рно! – встав, скомандовал Петров, но Дерюгин махнул рукой: мол, вольно. У него хватило выдержки не накричать на капитана при подчиненных, он лишь спросил своим обычным ровным голосом:

– Кто дал команду обстрелять самолет?

– Я, – коротко ответил капитан.

Зенитчики молча смотрели на них. Это были совсем молодые ребята в зеленых гимнастерках и галифе. У одного была надета пилотка задом наперед. Григорий Елисеевич хотел было сделать замечание, но сдержался.

– Плохо стреляете, бойцы, – глухо уронил он.

– Товарищ подполковник, мы только попугали его… – заметил один из зенитчиков. – Как повернул назад, сразу вырубили прожектор.

– Сколько можно нарушать? – подал голос тот, у которого звездочка на пилотке оказалась на затылке.

– Испугался, гад! – весело добавил третий.

Дерюгин кивнул Петрову, и они пошли по травянистой тропинке к хутору. Позади них оживленно заговорили зенитчики.

– Своей властью я вас сажаю под домашний арест, – сказал Дерюгин. – А дальше вашу судьбу будет решать комдив.

– Есть, – негромко и, как показалось Дерюгину, с вызывающей ноткой в голосе ответил Петров.

У Григория Елисеевича были ровные отношения со всеми командирами. Он давно усвоил, что выделять кого-либо или приближать к себе не следует. Если хочешь быть справедливым, объективным, ко всем относись одинаково. Так-то оно так, а вот комдив, видно, не обладает этими качествами: к Дерюгину он относится более чем прохладно, а вот к соседу по позиции полковнику Соловьеву иначе. Только этого ему и не хватало! Петров, конечно, опытный командир, но в нем сверх меры развито чувство самостоятельности. Помнится, в прошлом году на маневрах он по-своему замаскировал зенитки не на хуторе, а на безымянной высотке, чем поставил в неловкое положение Дерюгина, который на совещании предложил иной план расстановки батарей. В общем-то все обошлось благополучно, и генерал даже похвалил действия Петрова, однако Григорий Елисеевич позже отчитал строптивого комбата за самоуправство… И вот опять… На этот раз не только Петрова, но и самого Дерюгина ожидают крупные неприятности: нарушен приказ командующего округом. Не пошел бы под трибунал этот умник. Вот-вот ему исполнится тридцать, и в канцелярии уже готовятся бумаги для представления к очередному воинскому званию. Хорошо, что писарь не успел еще их отправить в округ…

– Зачем вы это сделали, Егор Саввич? – спросил Дерюгин.

– Сколько же можно летать над нашими головами? – горячо заговорил тот. – В ясную ночь жди незваных гостей… Для чего меня обучили стрелять из зениток? Для того, чтобы я разинув рот считал, сколько вражеских самолетов нарушили нашу границу?

– Есть приказ… И самолет вы не сбили, и сами пойдете под трибунал, – подытожил Дерюгин.

– Потому и не сбили, что запрещают сбивать, – зло ответил Петров. – Кстати, я вам позвонил…

– Вряд ли это послужит для вас смягчающим обстоятельством.

Петров искоса взглянул на идущего чуть впереди комполка, усмехнулся:

– Я и не надеюсь ни на какие смягчающие обстоятельства.

У хутора они остановились – отсюда Петрову нужно было идти вверх по тропинке к большому дому, где расположились командиры.

– Вы же поймали его в луч и какое-то время вели… – сказал Григорий Елисеевич.

– Я не хотел его сбивать, – негромко уронил комбат. – Война еще не объявлена и…

– Ну, спасибо, Егор Саввич, – усмехнулся Дерюгин. – А то никому бы из нас не сносить головы…

– Я никогда еще не находился под домашним арестом, – сказал Петров. – Условия-то у нас тут не домашние…

– Спокойной ночи, капитан, – сказал Григорий Елисеевич и направился к дому.

В четвертом часу ночи поднятые по тревоге зенитчики открыли огонь по армаде немецких бомбардировщиков, идущих на небольшой высоте в сторону Риги. Предрассветное небо, рассеченное голубыми мечами прожекторов, грохотало, ревело, содрогалось. Огненные разрывы зениток выхватывали из серой мглы черные силуэты «юнкерсов». Не снижаясь и не пикируя, несколько бомбардировщиков сбросили в расположение полка около десятка осколочных бомб. «Мессершмитты» пикировали на батареи, стреляя из пулеметов и автоматических пушек.

Подполковник Дерюгин, разбуженный среди ночи, попробовал связаться с дежурным по дивизии, потом со штабом округа, велел соединить его с квартирой комдива, но со связью что-то случилось: никто не отвечал. И тогда он отдал приказ объявить боевую тревогу и открыть огонь по самолетам.

Своего вестового послал к капитану Петрову с приказом немедленно взять командование над батареей. Больше ни о каких провокациях он не думал: это была война.

С командной высотки, что находилась неподалеку от хутора, Дерюгин следил за обстрелом. Рядом на зарядном ящике сидел телефонист с зеленым полевым аппаратом на коленях. Он безуспешно крутил рукоятку и осипшим голосом повторял: «"Звезда"!, „Звезда“! Я – „Венера“, слышите меня? „Звезда“, „Звезда“…» Багровые вспышки освещали напряженное лицо комполка и белый мальчишеский вихор телефониста. Иногда Дерюгин бросал взгляд на юношу, но тот отрицательно качал своим вихром: штаб дивизии не отвечал. Молчал штаб армии, не отзывалась квартира комдива. Григорий Елисеевич давно послал связиста проверить кабель, но тот еще не вернулся. Два бойца из батареи старшего лейтенанта Кривоноса не явились к орудию по боевой тревоге. Столько нарушений, и всего за одну ночь! Такого еще не бывало на веку подполковника Дерюгина… Он еще не знал, что оба бойца зарезаны за хутором диверсантами. Форму и документы они забрали, а тела парней сбросили в Даугаву. Не знал Григорий Елисеевич и того, что эти же диверсанты в нескольких местах перерезали телефонный кабель, а другие на Рижском взморье обстреляли из автоматов «эмку» комдива и тяжело его ранили. Многого еще не знал Дерюгин, принявший на свой страх и риск решение без приказа открыть огонь по вторгшимся в наше воздушное пространство бомбардировщикам, не знал и того, что фашисты перешли границу всего в каких-то пятидесяти километрах от расположения его полка противовоздушной обороны. Батарея капитана Петрова сбила два «юнкерса». Уже позже Григорий Елисеевич узнал, что комбат по собственной инициативе обучал свои зенитные расчеты ведению ночного боя с вражескими самолетами.

Ефимья Андреевна бухнулась на колени перед иконой божьей матери и, шепча молитву и осеняя себя крестом, низко кланялась до самого пола.

Алена и Варя накрыли стол для завтрака, у русской печи на чурбаке шумел самовар.

– Мать, лоб разобьешь, – вошел в избу Дмитрий. – Мне надо в Тулу. А тут Офицеров просит помочь: в Андреевке черт знает что теперь начнется. Только что получено сообщение об эвакуации воинской базы. Народу мало, надо привлечь железнодорожников, леспромхозовских рабочих, возможно школьников…

Про себя Дмитрий Андреевич недоумевал: к чему такая спешка? Бои идут на западной границе, возможно, фашисты вот-вот будут отброшены… Вспомнилась финская кампания, когда события, не успев начаться, быстро закончились. Дмитрий Андреевич был сугубо штатским человеком, тем более что после ножевых ранений был освобожден от воинской службы.

В то утро Андрей Иванович ушел дежурить и еще не знал, что началась война. Ему сообщил Вадим, принесший завтрак.

– А ты чего радуешься? – хмуро посмотрел на улыбающегося внука Андрей Иванович.

– Дядя Дмитрий рубашку надел шиворот-навыворот и не заметил, – ответил тот. – А бабушка набила шишку на лбу, молясь богу…

– Молитвами германца не остановишь, грёб твою шлёп, – пробурчал Андрей Иванович.

Крупное бородатое лицо его будто осунулось, серые глаза смотрели строго. Он посыпал яйцо крупной солью и сразу откусил половину. Зубы у него редкие, желтоватые от табака. На щетинистых щеках заходили желваки, борода задвигалась.

– Деда, а ты ел гусиные яйца? – спросил с любопытством наблюдавший за ним Вадим.

– Ты хоть, глупыш, понимаешь, что такое война? – перестав есть, уставился на него дед.

– Нам, деда, не привыкать воевать-то, – явно повторяя чьи-то слова, ответил Вадим.

– Нам? – покачал головой Андрей Иванович. – А что, может, и тебе доведется понюхать пороха…

Над будкой пролетели два «ястребка», третий несся им наперерез. Развернувшись над бором, истребители круто взмыли вверх. Сосновый бор наполнился звонким эхом от рева моторов.

– «Як-1», – определил Вадим, наблюдавший за самолетами.

– Да ты, гляжу, специалист! – подивился Андрей Иванович. Для него самолеты в небе были одинаковыми, да и глаза не те уже.

Глядя поверх головы внука на розовое облако, нависшее над кирпичным зданием недостроенной средней школы, он задумался. Горбушка с ломтем сала и второе необлупленное яйцо лежали нетронутыми.

– Ты погляди, деда, на карту мира, – весело болтал внук. – Какая огромная наша страна и какая маленькая Германия!

– Теперь чего на карту глядеть… Гляди лучше на небо, не показалось бы тебе оно с овчинку!

Андрей Иванович поднялся со скамьи, под его сапогами заскрипел пропитанный мазутом песок. Кожаный футляр с флажками и сумка с петардами оттопырились на его животе. Стряхнув скорлупу и крошки с газеты в канаву, Абросимов проводил взглядом истребители, провел широкой ладонью по бороде.

– Беда-то какая! – вырвалось у него, – Как там дома-то?

– Бабушка плачет и богу молится, тетки тоже у поселкового воют, объявили эту… мобилизацию! Дядя Дима то вещи собирает в чемодан, то бежит к Офицерову,

– Скоро останутся в поселке стар да млад, – вздохнул Абросимов.

– А ты пойдешь на войну, дедушка?

– Я с немцами повоевал… будь они неладны!

– Жалко, что война скоро кончится, я бы тоже с фашистами повоевал! Выучился бы на летчика…

– Скоро, говоришь? – сказал дед. – Этого, Вадя, никто не знает…

– А тетя Маня Широкова, как услышала по радио про войну, схватила кошелку и побежала в магазин, – засмеялся Вадим. – Купила сто коробков спичек! Зачем ей столько, дедушка?

– А ты чего тут сидишь? – вдруг напустился на него дед. – Лети в магазин и покупай спички, мыло, махорку!

– Махорку мне не дадут, дедушка.

– Хрен с ней, махоркой! – отмахнулся Андрей Иванович. – Иди на станцию, скажи Моргулевичу, чтобы меня подменили… Чего я тут сижу, как курица на яйцах, грёб твою шлёп!..