Текст книги "Андреевский кавалер"

Глава двадцать восьмая

Русская зима оказалась на редкость суровой. До февраля 1942 года авиационный полк, в котором служил Гельмут Бохов, застрял на полевом аэродроме близ деревни Гайдыши. В конце января зарядила пурга, на летное поле навалило столько снега, что с расчисткой не справлялись ни машины, ни люди. «Юнкерсы» замело сугробами выше шасси. Летчики скучали без дела, начальство обещало в субботу вывезти всех в небольшой городок, где можно было бы развлечься, но метель сделала дорогу непроходимой. Пилоты целыми днями валялись на кроватях в деревенских избах, слушали завывание метели, сутками резались в карты. А те, кто просадил все марки, ходили злые и раздраженные. Дошло до того, что даже выпивки в офицерской столовой не осталось.

Не томились от скуки лишь Гельмут Бохов и капитан Вильгельм Нейгаузен: они даже в пургу уходили кататься на лыжах. Им нравилось по проложенной колее стремительно спускаться вниз; мелькали тонкие деревца, свистел ветер в ушах, замирало сердце, как в крутом пикировании. Лыжи выносили их на белое поле речки и сами останавливались неподалеку от обледенелой проруби, откуда местные жители брали воду. Спортивная натура Гельмута не выносила безделья, он и предложил приятелю поучиться спускаться с горы на лыжах. Поначалу они наблюдали, как мчатся вниз ребятишки, потом попробовали сами и быстро увлеклись. Не обошлось, конечно, без падений. Вторую неделю Гельмут и Вильгельм каждый день, невзирая на погоду, ходят в близлежащий лес на лыжах. Если в поле метель, а ветер леденит грудь и шею даже под шерстяным свитером, то в бору тихо, только макушки сосен и елей вверху шумно раскачиваются, просыпая на головы снежную крупу. Они проложили лыжню до просеки, что в километре от Гайдышей. Командир полка Вилли Бломберг как-то завел в столовой разговор о партизанах: дескать, когда пехота с ними покончит? Взорвали состав с цистернами, в которых был предназначенный для авиаполка бензин. Сидят, как медведи, в глухомани, и никакая стужа их не берет! Регулярная армия не знает, как с ними бороться, авиацией не достать в лесах, фюреру пришлось отдать приказ войскам СС организовать специальные карательные отряды и в ближайшее время уничтожить эту заразу…

Застопорилось продвижение победоносных германских войск в глубь России, надежда на блицкриг рухнула. Это теперь понимали все.

Вот уже три месяца авиационный полк стоит в Гайдышах. Министр пропаганды, выступая по радио, говорит, что суровая русская зима задержала продвижение доблестных войск великого фюрера на Восток, но весна не за горами, а тогда снова победы, победы, победы!.. О сроках окончательного разгрома России он больше не распространяется. Из Берлина доходили и другие вести: фюрер снял со своих постов более тридцати генералов, участвовавших в битве под Москвой.

Последний раз перед непогодой эскадрилья Гельмута летала бомбить аэродром русских. Их «Ил-2» порядком досаждали немецким позициям: русские штурмовики с бронированными кабинами летают низко, гвоздят пехоту осколочными бомбами. «Мессершмиттам» с ними не сладить, а зенитки не успевают изготовиться к стрельбе.

Аэродром нашли, сбросили бомбы, но почему-то «Ил-2» на поле не заметили. В ответ на налет «юнкерсов» через пару дней прилетели два звена советских штурмовиков и сбросили на аэродром осколочные бомбы, повредили три «юнкерса», убили четырех техников. Они появились над летным полем так неожиданно, будто вывалились из пухлого облака, и аэродромные зенитки дали им вдогонку лишь несколько залпов.

Доктор Геббельс пока молчит про «Ил-2», а солдаты уже прозвали их «черной смертью».

Гельмут скользил по запорошенной снегом колее впереди, за ним Вильгельм. Они в коротких кожаных куртках на меху, шлемах с подшлемниками и толстых перчатках с крагами, позаимствованными у техников. Палки сухо скребли по снежному насту. Каждое утро пурга припорашивает лыжню, иногда полностью заметает след. Хуже всего, когда снег прилипает к лыжам, – приходится часто останавливаться, развязывать ремни и рукавицей счищать, только это ненадолго. И все равно они упрямо идут вперед. Вильгельм оказался таким же азартным, как и Гельмут. Гельмуту первому прокладывать лыжню труднее, но он не ропщет. Хотя капитан Нейгаузен и хороший гимнаст, однако на лыжне выдыхается быстрее. Впрочем, идти первому Гельмуту приятно: ничья спина не маячит перед тобой.

– Гельмут, все наши проклинают русскую зиму, а мне она нравится, – говорит Вильгельм. – У нас в Германии разве зима? Выпадет снег и тут же растает, Наша промышленность даже не выпускает эти… как их? Валенки!

– Да, да, – не оборачиваясь, рассеянно говорит Гельмут.

Он мучительно силится вспомнить стихи на русском языке о зиме, кажется поэта Некрасова, но строчки не идут на ум, и потом вряд ли он смог бы перевести их на немецкий язык Вильгельму. А брат Бруно знает много стихов наизусть. Писал, что скоро будет в этих краях, – ему необходимо повидаться с отцом. Может быть, вместе съездят к нему? Он как будто получил Железный крест, назначен на высокую должность в оккупированном городе, недалеко от Москвы, Гельмут не испытывал к отцу никаких чувств, он едва помнит его. Но съездить хорошо бы… Только кто его отпустит из полка?

– Есенин, – наконец вспоминает Гельмут даже и строки из стихов: «У меня на сердце без тебя метель».

– Кто это такой? – спрашивает Вильгельм.

– Один русский поэт, – отвечает Гельмут. – Он хорошо описывал природу, вот эту русскую зиму… – И читает на русском еще несколько строк из Есенина, но скоро сбивается и умолкает.

Здесь, в Гайдышах, командир полка несколько раз приглашал его в качестве переводчика, когда нужно было о чем-либо переговорить с местными жителями, Гельмут в основном все понимал, что говорят крестьяне, но сам первое время слова коверкал, вставлял в речь немецкие. У сельского учителя он взял грамматику и несколько книжек, среди них и сборник Есенина. Читал он лучше, чем говорил.

– Какие у них лица, – обронил Вильгельм. – Тупые, невыразительные, не поймешь, что у них на уме. Прав наш фюрер: все славяне недочеловеки, в них есть что-то рабское. Они скорее кнут поймут, чем слова.

Гельмуту были неприятны его слова: все же в его жилах течет и славянская кровь. Правда, об этом никто не знает в полку, разве что Вилли Бломберг. И в конце концов его отец – русский дворянин. Кстати, и Бруно никогда неуважительно не говорил о русских, наоборот, восхищался их Пушкиным, Толстым, Достоевским.

– А сколько фюрер уничтожил врагов в самой Германии? – возразил он. – И среди немцев хватало подонков.

– Фюрер поставил своей целью создать высшую расу арийцев, – высокопарно бросил Вильгельм. – Сверхчеловеков! Только фюреру под силу такая гигантская задача. И только мы, арийцы, способны завоевать весь мир!

В общем-то Гельмут соглашался с Нейгаузеном, но в глубине души были и сомнения: все-таки он больше Вильгельма знал Россию, родился там, видел Волгу. И разве мало после революции выехало за границу русских аристократов? Никто их тут не считает недочеловеками. Нельзя всех славян сваливать в одну кучу. В таком случае, выходит, он, полукровка, тоже неполноценный человек? Вот бы удивился Нейгаузен, узнай, что у Гельмута отец русский! Наверное, и дружить бы перестал, да и другие офицеры отвернулись бы от него. И так уже косятся, когда он по-русски разговаривает с деревенскими жителями.

Гельмут остановился, воткнул палки в снег и повернул голову к Нейгаузену. Вильгельм на полголовы ниже Бохова. Уж он-то совсем не является образцом чистокровного арийца. И нос у него длинный, и глаза близко посажены друг к другу, и какого-то неопределенного цвета. Вот разве что подбородок волевой и грудь широкая – в общем, у него фигура спортсмена.

– А что ты будешь делать, когда мы победим? – спросил Гельмут.

– Смешно, а я ведь ничего больше не умею делать, – рассмеялся Вильгельм. – Война – вот моя единственная профессия.

– Не вечно же будет война?

– Пусть работают на нас рабы, – сказал приятель. – А мы будем наслаждаться жизнью в тысячелетнем рейхе!

– Какая чистота и тишина, – после продолжительной паузы произнес Гельмут. – Представляешь, какие черные дыры оставляют наши бомбы на этой белой земле?

– Ты, я гляжу, романтик, – улыбнулся Вильгельм. – Зимой лучше видны наши промахи по цели. И за эшелонами удобнее гоняться: ползет под тобой, как сороконожка! Я уже два состава разбомбил…

– Сколько наших парней сбили русские, – вспомнил Гельмут. – Ты обратил внимание, Вильгельм, зенитки их стали стрелять точнее, а истребителей в небе все больше. В последний вылет русский пошел на меня прямо в лоб, я еле успел отвернуть… Такого не случалось со мной в небе Франции…

– Воевать они стали лучше, – согласился Нейгаузен. – И истребители у них появились быстроходные. Мне один русский тоже залепил. Повредил элерон, я уж думал, шасси сломаю при посадке. Обошлось!

– Заметил, наши «мессершмитты» не очень-то охотно вступают в бой с русскими? – сказал Гельмут. – Отгонят от нас и скорее назад.

– Они же охраняют нас, – возразил Вильгельм. Он палкой сбивает с унт ледяные голышки, шлепает широкой лыжей по снегу, лицо его мрачнеет. Нейгаузен вспомнил про письмо от невесты. Родители позаботились о том, чтобы устроить ему выгодную партию: приглядели девушку с приданым – дочь владельца небольшой автомастерской. Вильгельм летом был представлен ей. Они нашли общий язык и даже успели обручиться. Бравый пилот люфтваффе с наградами на парадном летном кителе безусловно произвел должное впечатление на девушку и ее родителей. Тогда Вильгельм не сомневался, что война скоро кончится и осенью они сыграют свадьбу. А недавно он получил от своей невесты письмо, в котором она сообщала, что в их дом угодила английская бомба, отец погиб, а ей в больнице ампутировали левую руку. Бедная девушка сообщала, что он может считать себя свободным от данного ей слова… В общем, вся его будущая семейная жизнь, о которой он так мечтал, полетела ко всем чертям! И очень было жаль девушку, но и не жениться же на калеке? Да и никто бы ему этого не разрешил… Истинные арийцы должны быть стопроцентно здоровыми, сильными, ловкими!..

У раздвоенной сосны они повернули обратно. Дальше и лыжни нет. Дальше бор гуще, виднеются поваленные деревья, занесенные снегом, они напоминают медвежьи берлоги. Снег исклеван маленькими и большими кратерами – это в пургу попадали с ветвей комки, там и здесь розовеет шелуха от еловых шишек. Иногда они слышат, как над головами шуршат ветки, вниз сыплются сучки, но самих белок ни разу не видели.

Когда они выбрались из бора и, крест-накрест расставляя лыжи, стали подниматься в гору, чтобы с ветерком спуститься к реке, Гельмут заметил у проруби офицера в длинном кожаном пальто с меховым воротником. Приставив руку в перчатке к фуражке, офицер пристально смотрел в их сторону.

Прижав палки к бокам куртки, Гельмут понесся вниз. За ним, втянув голову в плечи и пригнув колени, летел Нейгаузен. Ветер свистел в ушах, колкие снежинки кусали щеки, все ближе ровное белое поле речки. Поравнявшись с офицером, Гельмут повернул к нему прищуренные глаза.

– Привет, Бруно! – выпрямившись, радостно воскликнул он и тут же, потеряв равновесие, шлепнулся, взметнув лыжами снежный фонтан. Не сумевший отвернуть в сторону Вильгельм зацепился за его лыжу и тоже кубарем полетел в снег.

То, что произошло с Ростиславом Евгеньевичем Карнаковым в самом начале марта сорок второго, было на грани фантастики: в Тверь к нему приехали сразу два его сына от первой жены Эльзы.

Двадцать пять лет они не виделись, да и часто ли вспоминали друг о друге? Когда вечером в его дом вошли два немецких офицера, – Ростислав Евгеньевич жил в отдельном особняке – он сразу и не признал в них своих сыновей. Не было родственных объятий, поцелуев, тем более слез. Старший Бруно без всякого стеснения смотрел на пожилого человека в отлично сшитом костюме, с седыми волосами и немного усталыми серыми глазами. И хотя Карнаков не был подготовлен к встрече, – наверное, начальство решило преподнести ему сюрприз, – тем не менее он после некоторого замешательства пригласил их в свой кабинет на втором этаже, отдал какие-то распоряжения молоденькой стройной прислуге в белом с кружевной отделкой переднике к заходил по пушистому ковру от двери к окну и обратно. Сыновья провожали его взглядом: отец выглядел внушительным, уверенным в себе, вызывая у них почти забытые дотоле чувства – почтение и ощущение некоей зависимости от этого человека. Отец… вот, значит, какой он, их родной отец. Не чета их пузатому отчиму – владельцу пивной в Мюнхене… Поначалу разговор не клеился, но после того, как был накрыт круглый стол с хорошей закуской и выпивкой, все понемногу освоились.

– Мы рады тебя видеть живым-здоровым, – сказал Бруно. – Почему ты не носишь награду фюрера?

– Не перед кем мне форсить. У меня такое впечатление, что мой шеф вообще хочет, чтобы я из дома не выходил… – улыбнулся Ростислав Евгеньевич. – Двадцать лет я прятался в дыре, а теперь, когда наконец свободно вздохнул, снова надо скрываться.

– Ты ведь разведчик, – напомнил Бруно.

– Моя новая должность – советник, – с долей сарказма заметил Карнаков. – И советуются со мной в основном по телефону.

– А наш дом? – перевел разговор на другое Бруно. – Почему ты не живешь в нашем доме?

Гельмут предпочитал больше помалкивать, он наливал из темной бутылки с золоченой этикеткой ликер в маленькую хрустальную рюмку и с удовольствием пил, изредка бросая на отца и старшего брата любопытные взгляды.

– От нашего дома осталась большая воронка, – ответил Карнаков. – Я уж и не знаю, чья бомба в него угодила – немецкая или русская.

– Я помню нашу дачу на берегу Волги, – вступил в разговор Гельмут. – Там на чердаке я прятался от тебя, Бруно. – Он негромко засмеялся.

– Дача цела, – сказал Карнаков. – Ее оборудовали под детский санаторий. Конечно, ничего из наших вещей не сохранилось.

– Съездим туда? – вдруг загорелся Гельмут. – Я помню, как мы катались по озеру на лодке с гувернанткой и мамой… – Он осекся и даже покраснел.

– Я знаю, что Эльза вышла замуж за… владельца пивной, – усмехнулся Ростислав Евгеньевич.

– Мы Отто никогда не называли отцом, – нашел нужным вставить Бруно.

– Какое это имеет значение? – сказал Карнаков и полнее рюмку ко рту. – За встречу… – он с запинкой произнес, – сынки… Кстати, я уже давно, наверное, дед?

– У тебя внук и внучка, – сказал Бруно. И пояснил: – Я женат, у меня двое детей, а наш дорогой Гельмут… Где базируется его авиационный полк, там он и находит очередную подружку.

– А ты все про всех знаешь, – хмуро посмотрел на него брат.

– Что поделаешь, – нарочито вздохнул Бруно, – такая у меня работа.

– У нас, наверное, есть еще братья? – спросил Гельмут, в очередной раз проводив взглядом улыбающуюся служанку.

– Игорь… Пацаненок. Он с матерью в деревне, – не стал особенно распространяться Ростислав Евгеньевич. Как-то неудобно было на эту тему говорить со взрослыми сыновьями. По возрасту Игорек вполне мог быть сыном Бруно, а ему – внуком.

– Ты доволен нынешней работой? – поинтересовался Бруно.

– Нет, – откровенна ответил Карнаков. – Не об этом я мечтал…

– О чем же?

– Лучше вы мне скажите, как вам удалось разыскать меня, – уклонился от прямого ответа Ростислав Евгеньевич. – Это ведь не так-то просто в военное время!

– Ты полагаешь, в мирное было бы проще? – рассмеялся Бруно.

– Вилли Бломберг даже не пикнул, когда Бруно сказал ему, что забирает меня с собой, – заметил Гельмут. – Абвер… Наверное, у нашего Бруно большие возможности. – Он покосился на брата: – Может, устроишь поездочку в Париж? Или в Женеву?

– Ладно, попрошу адмирала Канариса, чтобы он зачислил тебя в свой штат личным пилотом… – в тон ему ответил Бруно.

– Я предпочитаю от всех разведок держаться подальше, – опрокинув в себя рюмку, сказал Гельмут.

– И все-таки не только ведь повидать меня вы приехали сюда? – спросил Ростислав Евгеньевич.

– О делах потом! – сказал Бруно, наливая себе вино. В отличие от брата он пил немного. – А сейчас давайте еще раз выпьем за нашу встречу! Только подумайте, после стольких лет разлуки мы снова все вместе, и не где-нибудь, а в городе, в котором родились! Фантастика!

– Я тоже об этом подумал, – улыбнулся Карнаков.

Утром, прихватив с собой закуски и бутылки, поехали на «мерседесе» за город, на дачу.

В одинаково покрашенных зеленоватой краской холодных комнатах стояли маленькие столики и стулья, стены были разрисованы разными зверюшками, и лишь снаружи дом немного напомнил им бывшую дачу. Его со всех сторон обступили фанерные грузовики, обледеневшие детские горки, какие-то деревянные крепости. Голые деревья негромко постукивали мерзлыми ветвями, у раструбов водосточных труб намерзли глыбы желтоватого льда. Далеко за забором чернел на белой дороге «мерседес», – к самой даче было не проехать. Они первыми в этом году проложили, свернув с шоссе, след на снежной целине. Гельмут и Бруно вспоминали детские годы, какие-то маленькие приключения на этой даче, оба старательно не произносили слово «мама», а Ростислав Евгеньевич мучительно думал: отвезти их в Селищево, где живет Александра с Игорем?

В особняке Александра пробыла недели две и упросила Карнакова, чтобы отвез ее в деревню, где он еще осенью присмотрел большую усадьбу с дворовыми постройками. В просторные комнаты бывшего барского дома Ростислав Евгеньевич привез старинную мебель, которую лично подобрал ему в заброшенных домах бывшего областного центра помощник бургомистра.

Ростислав Евгеньевич, поеживаясь в своем теплом пальто, сидел на полосатой зебре-качалке и смотрел на озеро. Купальни давно не было, вместо нее – беседка, а дальше клади, утонувшие в снегу. Тусклый камыш почти сливался с кустами на другом берегу, кое-где посередине ветер вылизал замерзшее озеро до стального блеска. Полузасыпанная снегом голубая лодка лежала на боку, от нее в березовую рощу тянулась цепочка звериных следов. Ближайшие к озеру березы срублены, высоко торчат безобразные пни. Нужно будет весной отрядить сюда рабочих, чтобы разобрали все эти перегородки в доме, очистили участок от детского хлама и привели дачу в порядок. Хорошо бы сюда небольшой катер или, на худой конец, моторку, – озеро простирается в длину на несколько километров, раньше в нем водились лещи, судаки, караси. Помнится, на зорьке Ростислав Евгеньевич с Вихровым становились в камыши, как раз напротив купальни, и вытягивали на удочку килограммовых лещей…

Высоко прошли в небе советские бомбардировщики, немного погодя затявкали зенитки. Мысли Карнакова приняли другое направление: вот он заботится о даче, а фронт снова приблизился к городу! Вон уже советские самолеты летают над самой головой! Он отогнал мрачные мысли: Бруно вчера говорил, что фюрер готовит летом новое сокрушительное наступление, которое окончательно сметет с лица земли Красную Армию. Советские войска сильно ослаблены, у них потерь не счесть. Надо, конечно, признать, что молниеносная война не удалась, но все равно победа останется за фюрером…

Ночью в особняке и Бруно, и Гельмут, придя в сентиментальное настроение, стали называть его отцом. Карнакову было приятно, однако его собственные отцовские чувства дремали. Он по старинке величал их Борисом и Гришей. Они смеялись и с немецким акцентом нараспев повторяли свои русские имена. За год до начала войны Ростислав Евгеньевич всерьез занялся изучением немецкого языка – в этом ему оказал неоценимую помощь Чибисов, точнее, Николай Никандрович Бешмелев, его радист. Уж такой осторожный был и так опростоволосился в Андреевке! И ведь буквально за несколько часов до прихода немцев схватили его отступающие красноармейцы. Нервы не выдержали?

– Было бы дико, отец, если бы ты погиб от моей бомбы, – говорил Гельмут, держа в одной руке бутылку, а в другой бутерброд с колбасой. – Но, как видишь, бог не допустил такой несправедливости.

– Ты становишься нудным, Гельмут, – с неудовольствием посмотрел на брата Бруно. – Я позаботился о том, чтобы отца не было на станции, когда ты со своими асами кидал бомбы на лес. Базу то вы так и не разбомбили.

Карнаков не стал говорить, что Кузьма Маслов в самый последний момент испугался и послал ракету в сторону полигона.

– Базу ухитрились эвакуировать за несколько дней, – примирительно заметил он.

Гельмут приложился к бутылке, выпил остатки и, размахнувшись, швырнул ее в снег.

– У меня есть одно давнишнее желание, – улыбаясь, доверительно заговорил он. – Хочу сделать «мертвую петлю» на «юнкерсе».

– С бомбами? – посмотрел на него Бруно.

– Я поспорил на «американку» с командиром третьей эскадрильи Вильгельмом Нейгаузеном…

– Разве на тяжелом бомбардировщике это возможно? – поинтересовался Карнаков.

– Я хочу утереть нос Вильгельму – он на такое не способен, – засмеялся Гельмут. – И выиграть пари.

– А кто выигрыш получит? – усмехнулся брат. – Это будет «мертвая петля» и для тебя самого.

– Я сделаю «мертвую петлю», – бахвалился Гельмут. – Конечно, отбомбившись…

– Выбрось ты эту дурь из головы, – посоветовал Бруно. – Пойди лучше прогуляйся вокруг озера.

– У вас и от меня секреты? – кисло улыбнулся Гельмут и, жуя бутерброд, вразвалку зашагал к машине.

– Как надерется, так болтает про эту дурацкую «мертвую петлю»…

– Он сделает ее, вот увидишь, – сказал Карнаков. – И спаси его бог.

– Тебе не хочется побывать в столице третьего рейха? – помолчав, спросил Бруно.

Кожаное пальто было распахнуто, виднелся рыжеватый мех подстежки. Взгляд светлых глаз умный, цепкий. Неужели по наследству передается даже профессия? Думал ли он когда-нибудь, что первенец станет военным? И не просто военным, а разведчиком. И он, и Эльза хотели, чтобы их сыновья были адвокатами или промышленниками, как их родичи по немецкой линии. Отец Эльзы, барон Бохов, владел двумя заводами, было у него большое имение в провинции.

– Ты меня приглашаешь? – с усмешкой посмотрел на сына Карнаков.

– Не совсем… Я говорю с тобой от имени руководства абвера. – Худощавое, узкое лицо Бруно стало серьезным, глаза совершенно трезвые, будто он и не пил. – Мне поручили сообщить тебе, что ты направляешься в разведшколу…

– Не староват ли я, Боря, ходить в школу? – усмехнулся Ростислав Евгеньевич.

– Ты пройдешь индивидуальное обучение у лучших асов разведки, – продолжал Бруно. – Не мне тебе говорить, что разведка далеко ушла вперед по сравнению о тем временем, когда ты работал в полицейском управлении… Конечно, отец, знание России, местной обстановки, людей не заменит никакая школа. И рано тебе думать об отставке. Тебя ждет интересная работа. Надеюсь, ты понимаешь, что будешь не простым разведчиком?

– Я все понимаю, – устало вздохнул Карнаков. В его возрасте вчерашнее давало о себе знать, ломило в затылке, противно подсасывало в правом боку. – Но как бы то ни было, меня снова забросят в тыл к большевикам. Я не говорю об опасности… Но жить-то когда-нибудь надо! Сколько лет я просуществовал тише воды. А много ли мне осталось-то? Годы идут…

– У тебя молодая жена, – улыбнулся Бруно. – Не стоит, отец, прибедняться.

– А если я откажусь?

– Ты не откажешься. Это невозможно.

– Как ты думаешь, – помолчав, спросил Карнаков, – когда война закончится? Что-то о параде в Москве ваше радио больше не заикается.

– Наше радио, наше… – мягко поправил Бруно. – Теперь у нас все общее – и победы, и поражения.

– Поражения? – внимательно посмотрел на него Карнаков.

– Мы с тобой разведчики и должны все предвидеть, – твердо выдержал его взгляд Бруно. – Разведчик находится как бы вне времени и пространства. Политические катаклизмы мало отражаются на жизни разведчика, заброшенного на чужую территорию. Он делает свое большое дело, даже когда совсем ничего не делает и год, и два, и десять…

– Можно подумать, что разведчику господь бог отвел две жизни, – усмехнулся Ростислав Евгеньевич.

– Не две, а несколько, иногда разведчики проживают несколько жизней, отец. – Последнее слово Бруно как-то значительно выделил. – И придется признаться, что идея послать тебя в нашу разведшколу принадлежит мне.

Карнаков вскинул глаза на сына.

– Да-да, именно. Рудольф Бергер рекомендовал прикомандировать тебя к ГФП – тайной полевой полиции. Надеюсь, ты знаешь, что это такое? Охрана тыла, борьба с партизанами и советским партийным активом, карательные экспедиции, отбор населения для работы в рейхе… Там бы пригодились твои знания. Разве Бергер не говорил с тобой об этом?

Карнаков припомнил, что такой разговор был незадолго до приезда Бруно.

– Поблагодари абвер, – продолжал Бруно, – что тебя не отдали в PCXА, к Гейдриху. По этому поводу мой шеф хлопотал за тебя лично.

– Как я понял, ты избавил меня от грязной работы? – пытливо взглянул на сына Ростислав Евгеньевич.

– Ты правильно понял, отец, – ответил Бруно. – Я знаю, что это за «работа». А ты ведь дворянин. И потом… – Бруно умолк и стал закуривать.

– Что потом? – спросил Карнаков.

– Ты слышал про концентрационные лагеря? Я побывал в одном… Хождение по кругам ада, созданного гением Данте, это просто увеселительная прогулка по сравнению с тем, что я там увидел… Не каждый человек способен выдержать зрелище, когда на глазах в течение трех-четырех минут в страшных мучениях умирают сотни людей. Впрочем, – он швырнул сигарету пол ноги, резко притоптал ее каблуком, – враги Германии должны быть уничтожены. Но пусть лучше этим занимаются другие…

– Я тебя понял, Бруно, – помолчав, сказал Карнаков. – Спасибо. Когда надо ехать?

– Скоро, – улыбнулся тот. – Кстати, Гельмут доставит нас на самолете в Берлин. Он тоже заслужил небольшой отпуск… На это у меня имеется специальное разрешение.

– Ты действительно всесилен!

– Просто я умею ладить с начальством, – рассмеялся Бруно.