Текст книги "Андреевский кавалер"

Кузьма Маслов сидел на поваленной сосне и, слушая усыпляющий шум бора, нервно отгонял ольховой веткой комаров. Подлые насекомые норовили сзади пристроиться на просвечивающую макушку, то и дело приходилось их прихлопывать ладонью. Небо над бором из светло-зеленого превратилось в густо-синее, ярко заблистала первая звезда. Казалось, ее нанизали на высокую сосну, другие звезды слабо проглядывали сквозь тонкую предвечернюю дымку. Куковала кукушка. Маслову очень хотелось загадать, сколько лет ему осталось жить. Но он гнал эту мысль прочь, – кукукнет проклятая пару раз или вообще умолкнет. Сколько лет осталось жить? Лет… Может быть, дней? Или часов? Черт с ней, с кукушкой! Он пощупал за пазухой согревшийся толстый ствол ракетницы. Про себя Маслов решил выпустить ракету в сторону полигона: там много сейчас разной техники испытывается. Полигон хотя и на территории базы, но далеко от складов. А наводить бомбардировщики на склады – это самоубийство! Не зря же Шмелев уехал с семьей. Он посоветовал и ему, Маслову, жену и детей отправить подальше… Обещал большие деньги и прочие блага за эту операцию, уверил, что скоро придут немецкие войска. Чего сам-то уехал? Ему бы и встречать долгожданных освободителей хлебом-солью. Нет, Шмелев, жизнь отдавать даже за большие деньги он не собирается! Мертвому деньги не нужны. А от затеи с бомбардировкой складов попахивает могилой. Никто не знает, сколько там взрывчатки, снарядов, пороха, но надо думать, что всего этого вполне достаточно, чтобы превратить в пыль не только базу, но и Андреевну.

Чем больше он раздумывал, тем очевиднее становилось, что хитрый Шмелев послал его на смерть. Что Шмелеву его жизнь? Хоть и деньги давал, на рыбалку вместе ездили, охотились, но никогда не быть им на равной ноге. Шмелев – барин, пойманную рыбку и ту не почистит, котелок не помоет, палатку не поставит. Разве что сам бутылку откупорит, в стаканы нальет. Сидит у костра, покуривает и философствует, а работай за него Кузьма. Один раз даже попросил сапоги стянуть, дескать, туго портянки намотал, так самому несподручно…

Послышался далекий гул, Кузьма Терентьевич встрепенулся, вглядываясь в потемневшее небо. Самолет прошел на большой высоте, развернулся и еще раз пролетел над головой, чуть снизившись.

Мае лов достал ракетницу, он должен выпустить две: красную и зеленую. И точно указать направление складов. Кузьма взвел тугой курок, загадал, что выстрелит, когда самолет пройдет над ним в третий раз, но тот стал удаляться, и скоро звук его моторов заглох.

Бомбардировщики прилетели около одиннадцати вечера, как и говорил Шмелев. Когда небо над головой задрожало от железного гула, Маслов понял, что пришла пора действовать. Одну за другой он выпустил в сторону полигона красную и зеленую ракеты. Поглядел, как они, причудливо распустив огненные хвосты, тают в сразу сгустившейся черноте неба, и зашагал прочь. В сторону складов пусть ракеты пускает кто-нибудь другой, кто поглупее его, Маслова.

Неожиданно все окрест осветилось мертвенным зеленоватым светом, засияли иголки на соснах, забагрянилась нежная кора на молодых деревцах, звезды на небе пропали. Можно было подумать, что снова наступил день, если бы свет этот не был таким чуждым и неестественным. Тени от деревьев растягивались, сужались, ползали перед глазами, как живые. «Юнкерсы» спустили на парашютах осветительные ракеты. Первая бомба громыхнула совсем не так страшно, как ожидал Маслов. А потом началось… Грохотало все кругом, вой пикирующих бомбардировщиков смешался с визгом бомб, раскатистыми громовыми разрывами, свистом осколков. Ощутимо вздрагивала земля, горячими подушками тыкался в лицо воздух. Один взрыв был особенно сильным, даже в ушах засвербило, – как потом выяснилось, фугаска угодила в вагон со взрывчаткой. Позже Кузьма Терентьевич сообразит и это записать на свой счет…

Домой он добрался в третьем часу ночи. В рабочем поселке на территории базы никто не спал.

– … Три эшелона уже отправили, – услышал он чей-то взволнованный голос – лицо в темноте было не разглядеть. – Ежели бы хоть в один угодил, что бы, братцы, было!

– Откуда ты знаешь, что три? – перебил говорившего другой голос.

– Здрасьте-пожалте, я же сам грузил ящики с толом и снарядами!

– Придержал бы ты, Ломакин, язык за зубами, – с угрозой сказал тот же голос.

Подойдя ближе, Маслов увидел рабочих и Приходько. Виктор Ломакин удивленно уставился на Осипа Никитича.

– Тут же все свои, – заметил он.

– А ракеты в лесу пускали тоже свои? – Сузившиеся глаза Приходько поочередно ощупывали лица людей. Маслов уже пожалел, что подошел. Задержавшись взглядом на нем, Приходько спросил:

– Кузьма Терентьевич, ты видел, откуда пустили ракеты?

– Кажись, оттуля? – неопределенно махнул рукой тот, внутренне обмерев от страха.

– Не видел, так и скажи, – поморщился Осип Никитич Приходько. – Зачем наводишь путаницу? – Он обвел глазами присутствующих: – Товарищи, нужно быть бдительными, я не допускаю мысли, что среди нас есть враги, но они действуют, и сегодня мы убедились в этом. Ракеты не сами по себе вылетели из леса.

– Говорят, они диверсантов с самолета сбрасывают, – заметил кто-то.

– Говорить нужно поменьше, – сурово сказал Приходько. – Особенно про наши базовские дела. Пора запомнить: болтун – находка для врага!

– Мы тут, выходит, теперя как на горячей сковородке, – вздохнула женщина в белой косынке, из под которой выбивались на плечи длинные черные волосы.

– Ломакин, Маслов, Ильин, пойдете со мной. Прочешем лес! – скомандовал оперуполномоченный. – Одну группу я уже отправил.

– Ночью-то? – возразил Ломакин. – Что мы увидим?

– В проходной получите оружие, аккумуляторные фонари, – не удостоив его взглядом, продолжал Приходько. – Ракеты выпустили из Хотьковского бора. Туда и пойдем.

– Шпиён сидит там на пенечке и нас дожидается… – хмыкнул Ильин.

– Господи, началось… – заметила женщина. – Уж поскорее бы нас вакуи… – Она запнулась на незнакомом слове.

– Эвакуировали, – подсказал кто-то.

– Об этом тоже не следует распространяться, – отрезал Приходько.

– Мы тут в военную тайну играем, а немец в первый день войны прилетел и стал базу бомбить, – сказал Ломакин. – Получается, он уже знал, где она расположена? И этого шпиёна на парашюте сбросил!

– А ты видел? – спросила женщина.

– Кто же тогда ракеты пущает?

– У меня в распоряжении осталось два пистолета, – сказал Осип Никитич. – Ты же, Маслов, охотник? Бегом за ружьем!

– Вот беда-то! – снова запричитала женщина. – И мой мальчишка увязался с мужиками… А если стрельба подымется? – Она повернулась к Приходько: – Осип Никитич, встренете мово Ваську, скажите, чтобы шел домой… Горе мне с им!

– Товарищи, в лесу лейтенант с людьми – ищут ракетчика, будьте осторожны, не выпалите в своих, – предупредил Приходько.

В рабочем поселке не светился ни один огонек. В Андреевку пришла война.

Глава двадцать вторая

Потом это ему часто вспоминалось: танки на проселке, солдаты в мышиного цвета коротких мундирчиках и широких сапогах, автоматная стрельба и мертвая сорока на обочине. Он, Кузнецов, стреляет в фашистов из маузера, видит, как падает фигурка в каске, опрокидывается на спину и ожесточенно скребет сапогом седой мох, потом затихает. Остальные на небольшом расстояния друг от друга неумолимо надвигаются на маленький отряд окруженцев. Пятнистый, будто проржавевший насквозь, танк останавливается, и медленно разворачивает башню, тупой, с набалдашником на конце ствол упирается, как кажется Ивану Васильевичу, прямо ему в лоб. Оглушительно громыхает раз, другой. Огненные вспышки слепят глаза. Неподалеку раздается хрип, из рук капитана вываливается автомат, лицо запрокидывается, и он затихает. Ветерок чуть заметно шевелит на голове русый вихор.

Немецкие автоматчики все ближе, из коротких стволов вырывается пламя, падают на мох тоненькие, чисто срезанные ветки. Маузер в руке становится все тяжелее. Кузнецов нажимает на курок. Он отличный стрелок и видит, как его пули укладывают фашистов. Несколько раз он жмет на податливый курок, прежде чем соображает, что последняя обойма кончилась. Вскакивает на ноги, в несколько прыжков добирается до автомата и только тут замечает возле уха капитана маленькое отверстие, из которого лениво сочится черная кровь. Автомат бешено прыгает в руке, будто хочет вырваться. Немцы залегли в кустах, он видит их серые каски и раскинутые ноги в запыленных сапогах, спины куда-то подевались.

Неожиданно танк круто сворачивает с проселка и прет прямо по лесу на него. Тонкие деревца с треском ложатся перед ним, сопротивление оказывает лишь молодая сосна – она какое-то время дрожит, взмахивает ветвями и падает верхушкой в сторону Кузнецова. Фашисты, прижимая автоматы к животу, бегут вслед за танком, Иван Васильевич слышит голос сержанта Пети, тот зовет его в глубь леса, но он уже понимает, что встать нельзя – сразит пушка или автоматная очередь, – но не погибать же под гусеницами этой пятнистой махины?..

– Товарищ капитан, – сержант дышит прямо в затылок, – там болотинка, можно уйти, эта зараза туда не сунется…

Полоснув из автомата по цепочке, Кузнецов откатывается по мху в сторону, Петя повторяет все его движения. В низинку они кубарем сваливаются вместе, вскакивают на ноги и бегут в глубь березняка. Над их головами надвое переламывается осина, далеко впереди черным фонтаном взметывается земля. Из-за пушечного выстрела не слышны автоматы, но пули не отстают, гудят, срывают листья с берез и осин. Вот уже блестит сквозь кусты полоска воды, а дальше виднеются кочки, поросшие багульником. Мелькает мысль сунуться носом в кочку, как в подушку, и забыться… За болотиной снова начинается густой смешанный лес. Иван Васильевич чувствует, как кто-то небольно кусает в лопатку, невольно хлопает свободной рукой по этому месту и видит на пальцах кровь…

– Тут они не пройдут, товарищ капитан, – возбужденно говорит Петя. – А дальше чащоба – не догонят!

И когда они, проваливаясь по пояс в жирную вонючую воду, выбираются по ту сторону болотины, Кузнецов вдруг видит, как на молодой кудрявой березе, что перед ним, прямо на глазах листья из зеленых начинают превращаться в красные, на белом стройном стволе – яркие красные брызги.

– Клюква на березе… – шепчет он и проваливается в пульсирующую, обволакивающую бархатную тьму…

Чей-то незнакомый голос монотонно рассказывал:

– … Понятно, наши отстреливались, но куды супротив такой силы попрешь? Тьма-тьмущая! Бегуть ваши. Сколь их, сердешных, полегло вокруг! А басурман преть и преть, нет ему никакого удержу… – Голос умолк. – Уже и ихних пушек не слыхать. Давеча бухали. Далеко ушли вперед. Станцию утром заняли, заставили путейцев путь восстановить. И в полдень на наших поездах покатили дальше, к нам в тыл. Су семи удобствами…

– Назад покатятся, папаша, без всяких удобств, – ввернул Петя.

– На границе не смогли удержать, где же теперя остановят? Ни траншей, ни окопов… Рази в большом городе зацепятся да задержат эту саранчу!

– Они же, гады, без объявления войны, – говорил Петя. – Придушим мы фашистскую сволочь на их земле, попомни, папаша мои слова!

– Дай бог нашему теляти волка забодати…

За свою жизнь Иван Васильевич лишь однажды сознание потерял – это было в Испании: неподалеку взорвался снаряд, взрывная волна отбросила его прямо на каменный пьедестал конной статуя. Очнулся он с солоноватым привкусом крови во рту, одна рука его намертво обхватила огромную чугунную ногу коня. И вот второй раз… Он пошевелился – под правой лопаткой остро кольнуло, Иван Васильевич не удержал стон.

– Товарищ капитан! – замаячило в сумерках над ним лицо сержанта. – Чаю хотите?

– Что там у меня? – показал глазами на обмотанное белым плечо Кузнецов.

– Пулевое ранение навылет, – сообщил Петя. – Старик промыл травяным настоем, приложил какие-то листья к ране, говорит, заживет, как на со… – Сержант запнулся и прибавил: – В общем, повезло вам, товарищ капитан.

– Зови меня по имени-отчеству, – сказал Иван Васильевич и, ощущая тянущую боль, приподнялся с войлочной попоны, на которой лежал, – только сейчас он почувствовал запах лошадиного пота.

Над головой медленно плыли клочковатые облака. Солнце пряталось за бором, кроны сосен негромко шумели. Он лежал возле небольшой бревенчатой избушки, дверь которой была распахнута, виднелась грязная марлевая занавеска от комаров. Чуть в стороне мирно потрескивал костер, на таганке булькала в котелке картошка с мясной тушенкой и луком. Однако есть не хотелось, хотя с утра крошки во рту не было. Щуплый старик неподвижно сидел на низенькой скамеечке и, насупив жидкие седые брови, смотрел на огонь. Борода его в свете пламени казалась отлитой из бронзы.

– Егоров Никита Лукьянович, лесник, – сказал Петя, помогая подняться. – Помог дотащить вас до сторожки.

– А немцы? Они же наступали нам на пятки.

– Танк дополз до болотины… – Петя вздохнул, вспоминая. – Думал, конец вам, товарищ… Иван Васильевич… Остановился, бабахнул пару раз по кустам, развернулся и двинулся назад. Немцы было пошли в болото, но тут по ним сыпанул из автомата наш – помните, с забинтованной головой? Они кинулись на землю, потом поползли к нему… Я видел, он наставил автомат на свою грудь, значит, хотел в себя… Но немцы вышибли автомат и поволокли его к танку. Попрыгали на него, нашего тоже забрали с собой.

– Ваших ребят они всех порешили, – вставил старик. – Вывели, которых захватили в лесу, на дорогу и на обочине из автоматов… А того, с забинтованной головой, увезли.

– Майор Водовозов из штаба дивизии, – сказал Кузнецов.

Он прислонился к стволу кряжистой сосны, опустившей одну ветку на крышу избушки, – немного кружилась голова, и сильно ломило в лопатке. Рана была перевязана вафельным полотенцем, разорванным на полосы. Он пошевелил рукой – она действовала, только тупая боль толчками била в плечо. Сторожка стояла в бору, сразу за ней на вырубке виднелись пять ульев, пышно разрослись вокруг смородиновые кусты. Никто не пошевелился, когда не очень высоко прошло десятка два «юнкерсов». На какое-то время мощный гул моторов вытеснил все остальные звуки. Егоров поднял голову, проводил бомбардировщиков хмурым взглядом.

– А наших что-то не видать, – сказал он. – Давеча над Белой Пустошью ихние, как слепни, кинулись на наши самолетики и два сразу зажгли. Один упал в бор, второй сунулся в болото.

– И с парашютом никто не выбросился? – полюбопытствовал Петя.

– Один прыгнул… А немец развернулся и секанул из пулемета. Бедняга камнем вниз… – Никита Лукьянович поднялся, сходил в избу, принес планшет и широкий ремень с пистолетом в кобуре. – Тута его документы… Совсем молоденький. Я сначала-то схоронил в овражке от немцев, думал, будут искать, а потом закопал на лесной полянке, царствие ему небесное… Теперь и мать родная не найдет его могилку.

Петя вынул из планшета командирскую книжку – на них смотрел улыбающийся лейтенант лет двадцати. Молча протянул планшет и пистолет Кузнецову. Тот подержал в руках, внимательно рассмотрел фотографию и снова все отдал Егорову.

– Спрячьте подальше, Никита Лукьянович. Вернутся наши – передадите документы властям, а пистолет вам самому пригодится: такое время теперь… горячее!

Лесник молча отнес все в сторожку.

Петя пристроил у ног котелок, достал из-за голенища алюминиевую ложку, вытер о галифе и протянул командиру:

– Подкрепитесь, Иван Васильевич.

– Пожалуй, чаю выпью, – сказал Кузнецов.

– Никита Лукьянович, несите кружки, – крикнул Петя и повернулся к Кузнецову: – Чай будем пить с сотовым медком. А может, – он поглядел на Кузнецова, – попробуем немецкого шнапса? Я прихватил на краю болотины целый ранец со жратвой.

– А это тоже нашел на краю болотины? – усмехнулся Кузнецов, указывая на желтую рукоятку парабеллума за ремнем.

– Военный трофей, – с гордостью сказал сержант. – Во время боя снял с ихнего унтера.

Этот невысокий, коренастый сержант нравился Кузнецову. Встретились они в лесу. Вместе с сержантом были еще пятеро бойцов. Увидев его, сержант подтянулся, застегнул воротничок и отрапортовал, что отряд из шести человек пробирается к своим. Подтянулись и остальные бойцы, правда, в глазах их таилось недоверие. Будто они считали, что во всем случившемся виноваты командиры и он, Кузнецов.

Пехотный полк, в котором служил Орехов Петр Силыч, на рассвете принял бой, но был скоро опрокинут, смят намного превосходящими силами противника. Рота, в которой находился Орехов, сражалась до конца. Сам он и пятеро бойцов спаслись чудом: немцы слишком спешили продвинуться вперед и не очень уж тщательно прочесывали разрушенные дома, подвалы, чердаки. Орехов был убежден, что в захваченном городке осталось еще много спрятавшихся при приближении танков бойцов.

У Петра открытое улыбчивое лицо, голубые глаза, нос короткий, чуть расплющенный книзу. Несмотря на то, что происходило вокруг, Орехов не терял бодрости духа, даже шутил. Остальные бойцы, как и он, побывавшие в крупных переделках, в течение одного дня испытав на собственной шкуре, что такое артобстрел, бомбежка, танковая атака и сплошной автоматный огонь, приуныли, оказавшись в тылу врага. Никто не знал, где искать своих.

Не знал этого и Кузнецов. Прибежав на станцию с майором, – наверное, такое бывает только на войне: он так и не узнал его фамилии! – Иван Васильевич нашел начальника станции и приказал ему немедленно отправлять в тыл эшелон с пушками и снарядами. Ни одна немецкая бомба не угодила в вагоны, хотя некоторые были насквозь пробиты осколками. Наверное, с полчаса искали укрывшегося от бомбежки машиниста, а вот помощника и кочегара так и не нашли. Сопровождавший эшелон старший лейтенант был ранен, он лежал в зале ожидания с забинтованной головой. От него Иван Васильевич и узнал, что на трех платформах, укрытые брезентом, стоят пушки новейшей конструкции; если они попадут к фашистам… Кузнецов уже сам был готов ехать на паровозе помощником машиниста и кочегаром, но вызвался майор.

Эшелон ушел, а через несколько часов город заняли немцы. Иван Васильевич вместе с пограничниками отбил три атаки, а потом пришлось переулками отступать.

К счастью, он знал, как ближе всего добраться до спасительного леса. По дорогам уже катились немецкие части…

Вместе с ним к вечеру этого сумасшедшего дня остались шесть человек. Первый привал они сделали в лесу, где когда-то поработали леспромхозовцы, – то и дело попадались делянки с невывезенной древесиной. Двое бойцов отправились с флягами за водой, но так и не вернулись. Даже здесь, в глуши, был слышен тяжелый грохот моторизованных частей.

А через два дня они встретились с группой капитана, который погиб на его глазах. По пути к ним то и дело присоединялись бойцы и командиры, попавшие в окружение.

Отряд Кузнецова насчитывал уже около тридцати человек, когда завязался бой на опушке леса, неподалеку от грунтовой дороги. Сейчас даже трудно вспомнить, как все это началось: то ли немцы с дороги заметили красноармейцев и открыли огонь из автоматов, то ли, нарушив его приказ, кто-то из окруженцев не выдержал и обстрелял колонну, за которой следом ползли тяжелые танки. Так или иначе, а в живых они остались вдвоем с Петей Ореховым.

Запах тушенки все-таки вызвал аппетит – Кузнецов начал черпать из котелка варево. Выпил немного шнапса, услужливо налитого Петей в кружку. Вроде боль приутихла, даже шею можно было поворачивать. Над сотовым медом в деревянном блюде вились пчелы, одна из них торкнулась в волосы и пронзительно зажужжала.

– Не дергайся, – сказал старик. – Выпутается и улетит, а будешь махать рукой – ужалит.

Пчела скоро улетела. Чуть дымящийся костер, чан с медом, мерный шум сосен и негромкий разговор – все это было таким мирным, даже не верилось, что совсем недавно неподалеку над головой звенели не пчелы, а пули, разрывы снарядов кромсали лесные поляны, осколки косили молодые деревья, срезали ветви с вековых сосен…

– Завтра в путь, – сказал Иван Васильевич, вдруг ощутив острую тоску.

– Коли себя не жалко, командир, иди, – взглянул на него Егоров. – Полежать тебе, родимый, надо. Хотя бы недельку.

– Иван Васильевич, у Никиты Лукьяновича целебные травы, он вас за три дня на ноги подымет, – поддержал лесника Орехов. .

– Я уже стою, – улыбнулся Кузнецов и даже попытался сделать шаг, но перед глазами замелькали огненные пятна, и он судорожно ухватился за шершавый ствол.

– Куды ты пойдешь, Васильич? – сказал старик. – Не дай бог, загноится рана – и верный конец тебе. Где ты тут лекаря сыщешь? В лесу? И в город не сунешься – там немцы.

Иван Васильевич понимал, что трогаться в путь рано. Но и торчать в лесу без дела было невыносимо, когда кругом такое творилось!

– Раньше надо было торопиться, глядишь, басурманов бы не допустили на нашу землю, а теперя зачем горячку пороть? Сгинуть завсегда, мил человек, успеешь… – Старик поставил отвар на огонь. – Чего там, в Москве-то? Думают, как спасать от нечисти Расею-матушку?

– Думают, дед, думают, – сказал Кузнецов.