Текст книги "Фомка-разбойник (cборник)"

– Позвольте, что же это? – спросил я Иван Иваныча, командира, и был почти уверен, что он сейчас тоже ответит мне: «американский фильм».

Но он удивленно взглянул на меня из-под своего крылечка и сказал:

– Пуйко.

Там, в Ленинграде, я поверил старой афише и попал впросак. Видно, и тут тоже.

– И это – самоеды?

– Зачем? Русские. Рыбачий поселок тут. Пески кругом замечательные – тысячи пудов красной рыбы дают на консерный завод в Аксаково.

– Вот тебе так! А где же самоеды?

– Откочевали. Хотите самоедов поглядеть, поезжайте в Хэ.

– «Зверобой» пойдет в Хэ?

– Загляните завтра, сейчас чиниться будем. Там посмотрим.

«Зверобой» подошел к пристани.

Мы собрали несложный свой багаж и сошли на берег.

Глава седьмая

Там они нашли много такого, что могло привести их в восторг, но ничего достойного удивления.

Марк Твен, «Том Сойер»

Пуйко. – Вывески. – Маленький осетр. – Душегубка. – Неведомая золотая птица. – Что такое тундра. – Кулики. – Железный глаз. – Песок-Страданье. – «Зверобой» ушел. – Лярус ауреус.

Удивительно на краю света, среди воды и хлипкой тундры, в безлюдной пустыне наткнуться вдруг на вывески: «Фельдшер». «Прием телеграмм производится…» «Общественная столовая». «Штаб».

Здесь утвердился боевой ловецкий отряд.

С десяток изб, склады. И все это – на небольшой площадке, отвоеванной у низкого, но упрямого кустарника.

От каждой избушки в болото, в тундру – долгие мосточки, и в конце их – две-три кабинки: уборные. В крошечном ловецком поселке на Конце Земли общественных уборных больше, чем было их до революции во всех городах России.

В штабе нас приняли радушно. Но в ловецкой столовой не оказалось лишних порций для всех приезжих.

Высокий остроплечий астраханец, начальник промысла, подозвал мальчика лет восьми.

– Сведи-ка товарищей на склад, отбери им маленького осетра.

Я пошел за мальчонком в обширный сарай. Там на нарах грудами лежали саженные, распластанные, золотые от жира осетры. И к потолку рядами были привешены такие же соленые рыбы. Мальчонок выбрал из самых мелких осетров одного пожирней.

– Бери, дяденька. Этот хорош будет.

Острая морда рыбины была взнуздана веревкой. Я потащил подарок за эту веревку, держа на отлете – чтобы не запачкать жиром одежды. Я держал руку с веревкой на высоте своего подбородка, а хвост маленького осетра волочился по земле. Полтораста шагов до штаба достались мне трудно: рука затекла.

Мы недолго оставались в штабе: тут люди стремительно проворачивали свои ловецкие дела, и нам не хотелось путаться у них под ногами. Мы собрались в тундру на охоту.

– Хотите, проедем на остров, – предложил молодой ловец Гриша. – Я нынче выходной, могу показать места. Может, и гусей найдем.

– Замечательно! Едем, мы готовы.

– А где же ваши сетки? Накомарники?

Сеток у нас не оказалось с собой.

– Наплевать. Не загрызут же комары.

– Как сказать? Я-то привычный, а вам советую.

Гриша достал у товарищей накомарник – один на двоих. Другие все были заняты.

Мы отправились.

Комары взяли нас в работу сразу же.

Валентин великодушно предоставил накомарник мне первому. Я натянул марлю на голову, насадил сверху кепку и почувствовал себя как лошадь, которой надели на морду мешок.

Дошли до протоки. Здесь на берегу лежали три узкие лодочки-долбленки. Валентин легко столкнул одну, смело вскочил в нее – и вдруг, как стоял с ружьем через плечо, так и лег в воду – исчез из глаз.

Это произошло так быстро и неожиданно, что на миг я опешил. В следующий миг Валентин уже выскочил из воды и шагнул на берег. Весь в тине и траве, он был похож на водяного. Меня душил хохот.

Валентин ругался, пока не обсох.

Вычистили и вытерли его ружье, спустили на воду другую лодчонку – чуть побольше – и осторожно уселись: Валентин с Гришей – в греби, я – на рулевое.

Узкая душегубка шатка и валка, – сиди, не ерзни, – и летит по воде как по воздуху.

Протокой быстро выскочили в широкий, сильный рукав Оби – на самое быстро.

Как ни нагребаюсь остроконечным веслом, стремительно сносит течением, большие волны мягко, но мощно ударяют в борт, грозят перевернуть проклятую посудинку.

«Выкупаться-то не беда, – думаю про себя. – А вот как за ружьем потом нырять на такой стремнине?»

– Кстати, Гриша, не знаете, какая тут глубина?

– Как раз тут недавно мерили: сорок четыре метра.

– Ух ты!

Нырнешь, пожалуй.

Быстро несет на нас плоский зеленый остров. На кромке песчаного берега сидит большая птица. При первом же взгляде на нее забываю глубину и ненадежную лодчонку. Резким движением схватываю ружье, срываю накомарник.

Лодчонка качнулась, но выпрямилась.

Совершенно непонятная птица!

– Гриша, не знаете, что это?

Ловец продолжает грести, но оборачивается.

– Филин вроде.

Филин! Филина я бы за версту узнал: сидит столбиком и уши. Тело-то держит, как чайка!

– Халей, может? – недоумевает ловец. – Цвет только.

– В том-то и дело – цвет!

Халеем зовут здесь сибирскую хохотунью – большую чайку. Молодой халей белый с серым, старый – весь белый. А эта удивительная птица вся желто-бурая, спина совсем темная, и какое-то удивительное золотистое сияние над ней.

Повернулась грудью – грудь такого же цвета, и золотистое сияние еще сильней.

Быстро перебираю в уме другие породы крупных чаек. Клуша? Бургомистр? Громадная морская чайка? Нет, ни к одной не подходит цветом.

Значит, это что-то необычайное, может быть, еще неизвестное даже науке.

Теперь только бы подпустила на выстрел!

Вдруг резкий толчок, лодка накренилась на борт – и стала. Мы все трое чуть не вылетели в воду.

– Сели!

Я вскочил на ноги.

Птица сейчас же разняла длинные крылья и поднялась на воздух.

– Уйдет!

Стрелять было далековато, а бить приходилось наверняка. Ну, «Шольберг», друг, не выдай!

Я вскинул ружье и выстрелил.

Птица качнулась, вздрогнула крыльями, но сейчас же выпрямилась.

Я выстрелил из другого ствола.

Птица перевернулась и упала на воду с распластанными крыльями.

В порыве благодарности я прижал к груди ружье, верного своего «Шольберга».

– Гляди, гляди! – крикнул Валентин и выскочил из лодки вслед за ловцом.

Было на что поглядеть: точно взорванный выстрелами, плоский берег весь поднялся на воздух. Сразу даже не сообразить было, что это вылетели из травы и носились над островом бесчисленные стаи куликов и уток.

Но мне было не до них.

Я кинулся к своей необычайной добыче.

Гриша с Валентином поспешно поволокли лодку по песчаной мели к берегу.

Передо мной качалась на мели невиданная птица. Это была чайка, но чайка невероятного цвета. Вблизи она вся отливала золотом, нигде не было ни перышка белого. Только красное кольцо вокруг глаз да красное пятно на нижней половине клюва. Я сразу решил:

– Конечно, новый вид! Назову ее лярус ауреус – золотая чайка.

– Гуси, гуси! – раздался сзади крик.

Я схватил драгоценную добычу и побежал к лодке. Там положил убитую птицу на сухую дощечку и тщательно прикрыл сверху веслом: чтобы не утащил ненароком пролетающий хищник.

Уже вдали где-то звучал звонкий гусиный гогот. Я узнал по голосу большую белолобую казарку, и сразу вспомнилось самоедское меткое ее названье; сенгрыянту – колокольчик-гусь.

Я кинулся догонять товарищей.

Тундра, низкая тундра.

Тундра – это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, комары и очень много сырости, тучи куликов, уток и тучи комаров.

Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Тучи куликов рассеялись и быстрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.

Каждого из нас окружило жадное поющее облако и двигалось вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в нос, в уши, в рукава, и жгли, жгли, жгли, – тысяча уколов в минуту!

На мне не было накомарника: его надел Валентин. Но разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных, мельчайших этих убийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы.

Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.

Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперед и вперед, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны. Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.

Я шел по залитой водой траве, в одной руке держал ружье, другой то и дело стирал с лица пот вместе с сотнями комариных трупов.

Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьем. Я не стрелял их: всё это были простые турухтаны; петушки – зовут их ловцы, нгай-вояр – «голова в коросте» – зовут ямальские самоеды.

В небольших грязных лужицах, по пояс в воде, бродили нежные, доверчивые кулички-плавунчики и тёдасармик.

Вдруг что-то с шумом разрезало воздух у меня за спиной.

Как ни быстро я обернулся, я не мог разглядеть уже далеко умчавшуюся птицу.

Через несколько шагов такой же шум послышался сбоку.

В этот раз я вовремя повернул голову – и узнал пронесшуюся мимо меня птицу.

Это был мертемпа-и-ерти – «делающий ветер», сукалень-кулик.

Так без выстрела я добрался до тихого сора – залива.

Здесь вода вся в волдырях, хоть и прозрачна, под ней золотится песчаное дно. Повсюду из дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, все куда-то торопятся.

Я думал сначала – газ. Оказалось – роднички чистейшей холодной воды.

Легкими зонтичками поднимаются из воды хвощи, трава – густыми шапками.

Мне показалось: в одной из таких шапок-островков что-то возится.

Я тихонько подошел и уже поднял ружье, когда неожиданно заметил в траве маленький желтый, совершенно круглый глаз.

Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.

Я не знал, кто это – зверь, птица, змея?

В траве ничего не шевелилось. Не шевелился и я. Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул. Я тихонько шагнул вперед. Глаз исчез.

Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырвалось. Я сделал еще шаг – опять ничего.

Тут я заметил легкую бороздку волны по ту сторону островка: что-то плыло там за травой.

Я приложился – и в это самое мгновение из-за травы выплыл темный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.

Я поскорей опустил ружье: ведь это был «железный глаз» – ёзе-сёу, это была утка, крупный нырок – морская чернеть – со своими утятами.

Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо – труба у пароходика. Птенцы – еще не оперенные, в пуху – вытянули шеи вперед и как веслами гребли коротенькими культяпочками-крыльями, удирали изо всех своих маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.

Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.

Краем сора я поспешил к берегу Оби. Там уже сошлись мои товарищи. Они стояли по колена в воде и дышали, как загнанные лошади. Я присоединился к ним.

На Оби был ветерок. Он сдувал комаров.

Тут можно было отдохнуть.

Валентин потрясал в воздухе целой вязанкой турухтанов.

Мы закурили.

– Глядите, – сказал ловец и показал рукой туда, где за островком плясали мелкие волны. – Там салма, мель. Мы зовем эту салму Песок-Страданье. Там рыбу тянем – сотни пудов. Зато и мучимся, пострел и тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнуса, комарья этого, мошки – живьем грызут. Чистая смерть. Утро поработал – два дня потом больной лежишь.

Я посмотрел на свои вздувшиеся от укусов руки и подумал, что название салме дано самое подходящее.

Не легкий труд рыбарей на Оби.

Когда начало смеркаться, мы опять разбрелись по острову.

Теперь кулики куда-то исчезли, попрятались, стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал воздух от комариных полчищ.

Начали появляться утки. Стремительными тенями, странно беззвучно они проносились в сумерках и с шумом валились в траву.

Подойдешь – всплеск, и вырвалась с кряканьем где-нибудь сбоку, даже сзади, – где меньше всего ожидал. На ночь на жировку сюда прилетали только настоящие утки, не нырки, – только шилохвосты да чирки. Больше тут на Ямале и нет никаких пород настоящих уток. Даже кряковая утка сюда не доходит.

Охота была удачна: все вернулись к лодке с утками-острохвостами.

Валентин светил одну с большой высоты, прямо с неба, уверял он. Первая его утка.

В темноте, вконец измученные, вернулись в штаб.

– Батеньки, да на вас лица нет! – закричали ловцы, когда мы приблизились к стоявшей на столе большой керосиновой лампе.

Нельзя было выбрать более неудачное выражение: лица на нас было даже слишком много. Щеки и подбородок стали вдвое против своей обычной величины, лоб покрылся бесчисленными буграми и рогами, веки распухли с кулак каждое.

Я всем показал удивительную мою чайку.

– Халей, – говорили ловцы.

– А цвет, цвет! Видали вы когда-нибудь чайку такого цвета?

– Цвет действительно непонятный. Не видали таких.

Я торжествовал.

* * *

Утром поздно проснулись – и узнали, что «Зверобой» с другими судами экспедиции Рыбтреста ушел на север.

Для нас это был большой удар. Времени у нас оставалось меньше недели, а мы еще не добрались до самоедов.

И тоскливое чувство сиротливости закралось в душу. А вдруг не выберемся отсюда никогда?

– Поживете у нас, – утешали ловцы. – Со дня на день должен прийти снизу, из Тобольска, большой пароход. Он пойдет до Хэ. Выбора у нас не было.

Послали телеграммы друзьям в Ленинград:

«Привет с Конца Земли».

– Сколько же отсюда пройдёт телеграмма до Ленинграда? – спросил я у телеграфистки.

– А уж как повезет вам. Вот придет пароход, заберет почту и телеграммы, пойдет в Хэ. Вернется в Обдорск, там и сдаст на телеграф.

* * *

Я вытащил определитель птиц и все приспособления для снимания шкурок.

Но сколько ни бился с определением, выходило – халей.

Об этом говорили размеры птицы, ее крыльев и хвоста, красное кольцо вокруг глаз.

Против говорил цвет.

Вывод мог быть один: порода чайки, очень близкая к сибирской хохотунье, халею, но резко отличающаяся от нее цветом. Мною открыт новый вид – лярус ауреус.

Очень довольный, я закрыл определитель.

При этом я заметил, что от моих пальцев на белых листах книги остались золотистые масляные пятна.

«Кой черт! – выругался я про себя. – Где я вымазал их маслом?»

Я понюхал свои руки.

Они пахли дегтем.

Я посмотрел на чайку – и мне все стало ясно.

Тихонько, чтобы никто не заметил, я завернул золотую птицу в бумажку, вышел из барака и швырнул ее в помойку.

Никогда в науке не будет описана новая порода чаек необычайной красоты – золотая чайка, лярус ауреус!

Но где, язви ее хвост, могла она угодить в бочку с дегтем?

Об этом я не решился спросить у ловцов, чтобы не напомнить им о халее несказанного цвета.

Глава восьмая

На восточной стороне, за Югорскою Землею, над морем, живут люди Самоедь.

«О человецах незнаемых на восточной стране и о языцах розных»

«Гусихин». – Вести с ловецкой родины. – Моряк из Нового порта. – Оказия. – Радисты, самоеды, цинга. – На мели. – Два неба. – Хэ. – Человек-пингвин. – Терпит – не терпит.

Отправились с Валентином шататься по тундре. Но сколько ни шли, – все та же картина: кустики да трава, да прозрачные тучи комаров. И нигде ни намека на человека.

Неожиданно со стороны Оби раздался низкий, сильный гудок. Мы поспешили к берегу.

По реке мимо нас величественно прошел большой белый пароход.

«Гусихин», – прочли мы на борту.

У ловцов был выходной день. В одном из бараков налаживали кино к вечернему сеансу.

Но все бросили свои занятия и побежали на пристань.

«Гусихин» привез новости.

«Гусихин» привез почту. Ловцы густо набились в штаб. У всех в руках были газеты, у многих письма.

С волнением рассказывали друг другу ловцы свежевычитанные вести с родины. С жаром обсуждали газетные новости.

Газетные новости были трехнедельной давности.

Вести с родины были трехмесячной давности.

«Гусихин» дал первый гудок.

Мы перебрались на борт.

* * *

Пуйко скрылось за поворотом. Пароход быстро удалялся от берега.

В мелких волнах у берега солнце заиграло радужными красками, вода в той стороне сияла и переливалась, как перламутр.

Большой, рыхлый человек оторвался от перил, повернулся ко мне. Разговорились. Оказалось – моряк. Четыре года безвыездно жил на Ямале, в Новом порту, уехал подыскать себе другое место. Поездил, поглядел – и вот возвращается.

– Неужели лучше не нашли?

– Привычка, знаете… Потянуло назад.

Украдкой, с удивлением оглядываю его большое распаренное тело, благодушное сырое лицо с тюленьими усами. Тюленьи усы. А я-то думал: ледяные живут люди на севере, без чувств, без нервов.

Правда, подбородок у него тяжелый, таким можно дробить серьезные препятствия. Но эти мягкие глаза?

– Летом даже очень интересно, – охотно рассказывает моряк. – Карской экспедиции приходят суда в порт, иностранные суда подходят. Работы – только поворачивайся.

– Но ведь это каких-нибудь три месяца. А остальные девять?

– Ну что же? Вот считайте сами: октябрь – охотничий месяц. Это по-самоедски. Они еще здесь, наведываются частенько: то помочь надо, то так просто – гостят. Ноябрь – первый темный называется. Самоеды все еще здесь, чум за чумом проходят с севера. Большой темный – декабрь, – тут уж все пройдут, и мы действительно оторваны месяца на три с половиной. Темно. Радио только да письма – за всю зиму одна-две оказии случится. Да и то нельзя рассчитывать, что дойдут.

Раз я отправил зимой служебный пакет с самоед ином. Ответ надо было получить к весне, не позже как через полтора месяца. Взял у самоедина бирку – палочку такую, сорок пять зарубок на ней сделал. Календарь здешний: каждые сутки самоедин ножом одну зарубку заравнивает. Только так и могут сосчитать время.

– Отвезешь? – говорю. – Терпит?

– Терпит, – говорит.

Знаю: положиться можно, честный народ. А что в пути не пропадет, это уж верное дело. Они ведь как: прямиком напроход дуют по снегу; черт его знает, как только путь узнают: кругом бело да ровно. Приметы какие-то свои, на удивленье они приметливы, нам даже непонятно. А если в дороге метель, пурга – это им тоже нипочем – сковырнулся с нарты в снег и лежит, как песец, зарывшись, два, три, четыре дня, пока пурга не пройдет.

– А что за услугу возьмешь? – спрашиваю.

Пустяк, бисерную безделушку какую-то спросил, я даже удивился. Ну, думаю, раз больно хочется, пусть за это едет, а там что-нибудь дельное дам в придачу. Поехал он. К сроку возвращается – день в день. И мой пакет назад отдает.

– Ты что ж, не попал в Обдорск?

– Как не попал? Попал.

– Что ж ты пакет-то не отдал?

– Не терпит: мало спросил с тебя, давай еще чаю кирпич в придачу, – ответ привезу.

Зимой действительно туговато бывает. Летом птиц всяких полно, дельфины играют, морские зайцы – тюлени такие. Прямо с крыльца бьем. А зимой только сова белая да заяц, да еще вот часто подъезжаешь к кусту, глядишь – куфья на нем, шапки снежные. Ближе подъедешь – фррр! – рассыпался куст, полетело белое во все стороны. Куропатки полярные, их у нас дивно много. А хуже нет – волк. К самым зданиям зимой подходит. Олени у нас…

– Дикие?

– Нет, ездовые. Дикие на самом севере Ямала да на Белом острове. Самоеды волка никогда не трогают. Боятся: он, говорят, все мысли человека знает, – отомстит. Полярный волк хитрый – действительно как черт. Мерзавец, с закрытыми глазами к стаду подходит. Против ветра всегда. Он и видом другой: вытянутый, низкий на ногах – ползать приходится много – и белый весь. В капкан и думать брось – ни за что не полезет. Один у нас двадцать оленей в одну ночь прирезал. Самоеды говорят, до пятидесяти голов, бывает, режет волк.

– А как с самоедами живете?

– Дети. Жить можно, по-хорошему живем. Трудно только, когда работы много или спешка: канитель с ними. Придет, каждую вещь осмотрит, перевернет, пощупает. Потом чаем его пои. Чай страсть любят. Сколько в себя вливают – так прямо на удивленье. Подарить еще что-нибудь надо, а то обижаются.

Было у меня с ними серьезное дело. На западном берегу Ямала поставили радиостанцию. Штат в пять человек. Зимовать. И вот, передают, цинга.

– Плохо снабжены были?

– Какой там, – отлично! Проще дело: спаечки товарищеской не было. У нас без этого нельзя: верная гибель… Расстроились. Потом аппетит потеряли. Ну и зацинжали.

Мне от начальства приказ: соорудить экспедицию, снять их оттуда.

А станция та от нас через весь Ямал, километров за шестьсот. Вызвал я самоединов. Через старших их, через родоначальников. Шестьдесят нарт съехались к нам в Новый порт. Два дня чай пили, разговаривать о деле нельзя было: не полагается.

На третий рядиться принялись. Сорок нарт надо было, чтобы станцию поднять. За сорок нарт столько-то муки, столько-то соли, масла, табаку. Я через толмача так только, для формы, торговался. Уступал сразу. Они не запрашивают, а у меня инструкция – во что бы то ни стало сорганизовать помощь. Мне каждый час дорог. Шесть часов разговаривали. Уговорились.

– Собирайтесь, – говорю. – Поезжайте.

– Как, – говорят, – мы поедем? К сорока нартам оленей надо.

Опять торг – за оленей плати.

Торговались, торговались, – кончили.

– Теперь, – говорят, – к оленям людей надо, ямщиков.

Опять сначала торг.

Ямщикам чум нужен. Сговорились, сколько за чум. К чуму прислуга нужна. Опять сначала.

Два дня разговаривали. Совсем мы с толмачом замаялись.

Наконец – все. Вышли самоедины, стали у нарт. Еще с полчаса о чем-то между собой толковали. Приходят:

– Не едем.

Что ты с ними будешь делать! Пришлось к крайнему средству прибегнуть. Вызвал я двух мотористов: «Заводи моторы». Сам с толмачом к самоедам.

– Вот что, – говорю, – граждане. Мы вам помогаем в беде? Когда голод у вас или на оленей мор?

– Помогаете, – говорят.

– А вы нам в беде помочь не хотите. Так и буду говорить большевикам в Москву.

Тут как раз и моторы затрещали.

– Едем, – говорят.

Поехали. Через несколько дней привозят. Из пятерых один на месте помер, один – в пути. В пути помер, на глазах – самоедины и поняли: цинга. Довезти довезли, не бросили, а выгружать отказываются. Отошли метров на двадцать, лица руками закрыли, молчат. Цинги они страшно боятся, бросают все, уходят. Издали увидят больных – сейчас себя и оленей дымом обкуривают.

Упакованы люди на нартах – хоть машиной снимай! Чуть живы лежат. Каждая минута дорога. «Ну, – думаю, – не для таких случаев законы писаны. Была не была…» И пошел за спиртом. Поднес чарку больному. Он выпил, глаза заблестели. Я опять чарку наполнил. Предлагаю самоедину. Отказывается. Тогда я сам выпиваю.

Они видят: здоровый человек после больного пьет – и ничего. Стали подходить один за другим.

Перенесли все-таки больных.

* * *

Опять в каюте…

«Гусихин» велик и надежен – еще больше и надежней «Москвы». Но сон у нас беспокойный: говорят, салмы тут кругом и, бывает, сядет пароход – и не слезть, пока другой не выручит.

Матросы беспрерывно меряют глубину наметками с бортов. Так я и заснул под крики:

– Шесть! Шесть с половиной! Восемь!

Восемь, шесть аршин или даже метров – разве – это много для такой громадины, как «Гусихин»?

«Зверобой» – тот мелко сидел…

* * *

…Тряхнуло так, что я чуть не слетел с дивана. Казалось, корпус парохода разом стал, и вся палуба с каютами сорвалась и пошла вперед.

Конечно, сели на мель.

Колеса перестали работать. Гремели команды. Опять заработала машина: задний ход.

Долго стояли. Слегка покачивало.

Потом с обоих бортов сразу раздались крики:

– Три с половиной! Четыре!

– Четыре. Четыре!

Слезли, нащупываем зерло.

– Шесть с половиной! Семь.

– Восемь! По-од табак!

– Под табак!

– До полного! – командует командир.

Разом уверенно затопали колеса.

Опять погружаюсь в сон.

* * *

Я проснулся под те же крики с обоих бортов:

– Семь! Восемь! Под табак!

Вышел на палубу – вот чудеса! Вверху и внизу – небо. Только чуть голубее вверху, чуть зеленее внизу. И нигде ни следа земли, нет горизонта.

Внизу впереди на нижнем небе – облако.

Оно растет, медленно приближается. И вдруг поднимается, вплывает в пустоту между нижним и верхним небом – распадается на куски.

Теперь понятно: это – халеи.

Вспомнил: Обь, так сказать, уже превратилась в море, Обская губа тут километров шестьдесят шириной. Ямал давно исчез из глаз. Мы шли теперь к восточному берегу губы.

Наконец вдали показалась тонкая, твердая линия: горизонт. Тогда все сразу стало на место: вода, земля, небо.

Некоторое время мы шли прямо на темную полосу. Потом повернули, пошли вдоль.

Еще раз повернули, в другую сторону, пошли наискосок к земле.

Стал виден плоский высокий берег. Под ним выросла точка. Она разрослась, превратилась в кучку маленьких домиков – поселок.

Мы то приближаемся к нему, то направляемся мимо, то начинаем удаляться, – и опять поворачиваем. Штопором подходим к берегу.

С бортов беспрерывно выкрикивают глубину.

Уже видны рыбницы у берега, с десяток чёрных лодок кругом них. Видны отдельные домишки.

Но вот что это справа от них – пестрые треугольники?

Чумы! Это же самоедские чумы!

Для меня неожиданно, что они – пестрые: черными, желтыми, серыми, коричневыми шашечками.

Тоненько лают собаки. Черные фигурки людей суетятся у берега, входят в воду. Идут по воде, приближаются к нам по воде.

– Хэ-хэ! – бормочет кто-то у меня за спиной.

Оборачиваюсь – Валентин.

– Ты чего?

– Хэ, говорю, добрались-таки до Хэ, увидали самоедов.

«Гусихин» остановился метров за триста от берега. К нему сейчас же прилипли лодки. И через минуту на палубе появились люди без шеи, с тюленьими маленькими гладкими головами и бескрылые, как пингвины.

Раз! – человек-пингвин откидывает оболочку головы на спину – и настоящая человеческая голова поворачивает ко мне свое настоящее человеческое лицо.

Что за любопытные глаза! Они прошивают насквозь, быстро и многократно, как игла швейной машины.

Пингвинье крылышко поднимается, и человеческая рука доверчиво тянется к моей.

– Здрастуй?

– Здравствуй.

Крепкое рукопожатие.

Он щупает материю моей охотничьей куртки.

– Терпит?

Я не совсем понял, но улыбаюсь, отвечаю:

– Терпит!

Мы стоим друг против друга – совсем разные люди, – с любопытством и удивлением глядим друг на друга, и вдруг оба смущаемся.

Он что-то быстро заговорил на своем языке.

Я не понял.

Я сказал ему несколько фраз по-русски.

Он не понял.

Засмеялся – как дверь распахнул на солнце, потоптался на месте, чисто сказал:

– Понимать не терпит!

И отошел.

– Торопись! – крикнул мне Валентин из каюты. – Лодка сейчас отваливает.

Мы запаслись патронами, взяли ружья и сели в большую лодку.

Лодка не дошла до берега метров сто – и стала.

Вместе с другими мы побрели по воде до сухого песка. Женщины и те из пассажиров, на ком не было высоких сапог, ехали на берег на наших спинах.