Текст книги "Фомка-разбойник (cборник)"

Записки помначкомпрома

21 марта – 27 апреля

Остров Беринга

Вот когда для нас наступил новый год. Промысел кончился. Усталые охотники один за другим возвращаются из пустынных ухожей (охотничьих участков) в селение. Два дня дается на полный отдых. Праздник растягивается на неделю. Последними прибывают промышленники с дальних ухожей на южном берегу острова.

Селение у нас одно, и сейчас собрались в нем все 45 алеутов-промышленников и 115 человек – их жен и детей. Если к этому прибавить два десятка нас, русских, то вот и все население острова. Куда меньше, чем в среднем столичном доме! А остров громадный – километров 90 длиной, площадью в 1665 квадратных километров – целая маленькая страна. Всю зиму мы были отрезаны от мира. Зимой были такие штормы, что ни один пароход не решился зайти в наши воды. Всю зиму мы не видались даже с нашими соседями – медновцами. Океан ревел страшно.

Ревет и сейчас. Только что прибежал к нам в селение первый гость с Медного. Говорят, шлюпка высадила его в бухте Перегребной и пошла в обход, а он побежал через горы и тундру сообщить: едут, везут. Везут они драгоценный груз: за целый год наблюдения над жизнью медновских зверей.

Смелые люди! В легкой парусной шлюпчонке пройти 26 миль по громадным волнам океана и без передышки – опять в путь! 26 морских миль – это самое короткое расстояние между островами: от северной оконечности Медного до бухты Перегребной. Перегребная находится на юго-восточном берегу острова Беринга, а наше село Никольское – на северо-западном его берегу. Шлюпке еще идти миль шестьдесят в обход острова. Ветер сейчас – норд-ост (северовосточный). Шлюпка пошла прямо на юг. Ей нужно обогнуть южную оконечность нашего острова – мыс Манати – и подняться за ветром вдоль западного берега.

Тяжелые буруны беспрерывно бьют в борт, кидают шлюпку на скалы. Дошла ли она до мыса Манати? Миновала ли его каменистый риф? Укрылась ли от сильного ветра за высокими горами нашего острова?

Это мы узнаем скоро – через сутки, если все благополучно.

Но долго-долго будем ждать пловцов, если что-нибудь с ними случилось. И никогда не узнаем, где и как они погибли.

Сутки тоже немалое время, когда знаешь, что жизнь людей в опасности. Сейчас небо темное, в сердитых тучах. Каждую минуту на нем может показаться страшное белое облачко, похожее на тряпку с рваными краями. Шторм грянет – и шлюпки нет.

Вот почему я поминутно хожу смотреть на барометр. Барометр стоит низко. На хорошую погоду надежды нет.

Стучат в дверь. Это Петр Березин, старшина промысла, по-здешнему – старшинка. Я показываю ему на барометр, делюсь своей тревогой. Но старшинка нисколько не верит барометру – машинке для предугадывания погоды.

Старшинка спокоен. Он улыбается.

Прошло два часа.

Барометр падает. Ветер заметно усиливается.

Мне это очень, очень не нравится.

Вечер.

С барометром что-то невероятное. В жизни своей не видал, чтобы так низко падало давление. Каждую секунду может разразиться ураган неслыханной силы. Конечно, шлюпка погибла.

Старшинке не втолкуешь. Он по-прежнему спокоен. Говорит: «Порга ничего не будет: рога луны устрые».

Алеуты во многих русских словах выговаривают «о» вместо «у» и наоборот.

К ночи барометр еще упал. Будет что-то невообразимое.

Мы со старшинкой пили чай. Вдруг стаканы зазвенели на столе. Я подумал: «Вот оно! Начинается».

Но это был просто подземный толчок, легкое землетрясение. Они тут частенько бывают; алеуты на них не обращают внимания.

Прилягу пока.

Под утро старшинка меня разбудил. Я был уверен, что кругом тихо и в окно спокойно глядит луна. Погода прекрасная.

А он говорит:

– Плохо. Порга будет.

Я посмотрел на барометр. Он значительно поднялся. Опасность, видимо, миновала.

Я спросил старшинку, почему он ждет пурги.

Он серьезно ответил:

– Луна крен дала.

Вот в такие приметы он верит всерьез, и его не разубедишь.

Поговорили о том, где теперь наши пловцы. Решили, что, наверное, уже половину расстояния до нас прошли. Миновали самые опасные места; они у нас на юге острова. И я лег совсем успокоенный.

А через два часа старшинка снова меня поднял и молча показал в окно.

Было уже светло, но ничего нельзя было разглядеть за окном: пурга, снег крутит, крутит… В стены дома глухо ударяет ветер.

Барометр стоял высоко.

Алеуты правы. В этой удивительной стране понимать барометр нужно не по-нашему. Здесь сталкиваются и переплетаются все воздушные течения океана. Здесь место, где зарождаются циклоны. И никогда не знаешь, что выкинет погода через час. О медновцах никто из нас ни слова. К чему?

Вот уже вторые сутки никто из нас не выходил из дому: шторм. За стенами дома невероятный грохот и гром. Дом качается. Такое ощущение, что его сорвало с земли и мчит куда-то по воздуху.

От шлюпки теперь не соберешь и щепочек. Больно думать о погибших.

В шлюпке их было человек пять. Все алеуты. Были среди них старики, очень опытные мореходы. Они не раз уже совершали такие весенние поездки с острова на остров и за это пользовались почетом и уважением. Здесь особенно чтят людей отважных и вместе осторожных. Только таким и удается проскочить весной с острова между двумя штормами.

* * *

Четвертые сутки. Вчера шторм кончился. Мы с Андрианом снаряжаемся в объезд ухожей. Моя обязанность – проверить, все ли юрташки в порядке. Юрташка – это домик промышленника.

Андриан – по-настоящему Андриан Пафнутьевич Невзоров – промышленник первой руки. Он, как все алеуты, лицом смугл, волосами черен, одет в робу – синюю американскую спецодежду. Чертами похож не то на эскимоса, не то на индейца. Он самый сильный человек на острове и один из первых промышленников. Дружба у нас с ним большая, испытанная в разных трудностях. Мне все хочется поговорить с ним о медновцах, но он молчалив.

Все население опять за работой. Чинят шлюпки и рыболовные снасти. Сегодня с утра несколько шлюпок вышло в море за треской.

Трески тут так густо, что таскают ее из воды голыми крючьями, без всякой наживы. Крючья привязываются к поводку с грузилом. Поводок кидают за борт и дергают. Бывает, сразу садится на крючья по две, по три рыбины, каждая весом в несколько килограммов. Вдвоем-втроем за два часа можно накидать полную шлюпку рыбы.

Впрочем, алеуты треску и за рыбу не признают; ловят и едят ее только весной, когда выходят все их запасы более вкусной рыбы.

Что-то кричат с берега. Надо пойти посмотреть.

Медновцы прибыли, те самые; оказывается, шлюпка цела, и никто не погиб. Они тоже заметили в ту ночь, что луна крен дала. Сейчас же зашли в бухту, вытащили лодку на берег и сами спрятались в пещере. В этой пещере они и переждали шторм. Трое суток сидели почти без пищи, и все-таки хватило сил столкнуть лодку в море и добраться до нас.

На следующий день мы с Андрианом выехали в ухожи.

Поездка по острову в это время года почти что удовольствие. Тундра еще мерзлая. Сидишь верхом на узких санках – нартах, и быстро мчат тебя без дороги по твердому ровному насту лихие рысаки: если нет гор по пути, километров двадцать в час делают.

Рысаки у нас известно какие: клыкастые, в лохматой шерсти и лают. Пять пар здоровых псов в упряжке, одиннадцатый – самый главный передовой – ведет всю упряжку.

Нашего передового зовут Тулупах: тулуп – значит пес, и вправду шерстью похож на бараний тулуп.

Андриан каюром – кучером. Я сижу позади него и совершенно спокоен: с таким каюром – как дома на печке. Собаки слушаются его замечательно, особенно Тулупах. Андриан не то что не ударит, никогда даже не прикрикнет на него.

Едем. Я держусь за нарту, поглядываю по сторонам. Андриан посвистывает собакам, командует.

– Ака! – скажет тихо, и Тулупах поворачивает вправо, и вся упряжка за ним.

– Хуге! – Тулупах идет налево.

– Прямо! – Тулупах прямо.

Впереди поднимается тундра, надо разогнать нарту. Андриан тихонько, таинственно шепчет:

– Ванька… Пшечь, пшечь! – Песец, значит.

Псы ушки поставят и – ух! – рванут, залают, понесут со всех ног.

А песца никакого и нет впереди.

Песец – ванька по-нашему – от собаки без оглядки бежит. Собаки, конечно, за ним. Вот каюр и обманывает псов, чтобы дружней взялись.

Ехали так, ехали – и заехали в скалы. Андриан слез: пошел поглядеть пасущееся стадо наших полудиких оленей.

Сначала все шло хорошо: я посвистывал, командовал, собаки слушались. Но, на мою беду, попался нам ванька. Сидит в стороне на высокой скале и глядит на нас спокойно.

Только я это подумал – ванька как тявкнет! Собаки увидали его и понеслись прямо на скалу.

Кричу им, ору – куда там! Никакого внимания.

Ну, думаю, сами всмятку, и от меня ничего не останется.

Сам уж только за нарту держусь крепче. И голос перехватило.

Ванька, видно, бывалый: и не думает бежать, сидит себе, тявкает, собак дразнит. Отлично знает, хитряга, что им не взлететь к нему по воздуху.

Ух, несемся! Вижу, средство спастись одно: надо валиться с нарт. Все-таки меньше расшибешься.

И как раз тут Тулупах стал заворачивать. Упряжные псы в свою было сторону – к песцу. Тулупах на них как рявкнет! Забыли и ваньку. Здорово его боятся и слушаются.

Благополучно обогнули скалу, и Тулупах сам, без команды, опять взял прежнее направление: дорогу знает не хуже каюра.

Андриана дожидались, где уговорились.

Скоро и до юрташки добрались.

Андриан крикнул по-морскому:

– Майна!

Собаки встали.

– Вира.

Тулупах подошел к нарте, остальные псы за ним, образовали полукруг и легли.

Мы слезли с нарт.

Юрташки промышленников стоят теперь занесенные снегом, пустые до осени.

Кончив промысел, каждый промышленник обязан привести в порядок свое жилище: печурку смазать жиром, чтобы не ржавело железо, трубу снять и спрятать, отверстие в крыше заложить дощечкой.

Вся посуда моется и тоже смазывается жиром от сырости. Алеуты-промышленники – народ аккуратный. Я объехал все девятнадцать юрташек и везде нашел образцовый порядок. В одной только юр-ташке полный разгром; разбросана вся посуда, жир с нее слизан, от свечек остались только крохи. Бесстыдники воры съели свечи.

Это все ваньки. И как только они сумели пробраться в юрташку?

Еще в каждом ухоже я проверял ванек: как живут, не надо ли им какой помощи.

Смешно смотреть, во что превратились пушистые наши лисички, красавцы наши голубые.

Линяют: шерсть подтерлась, побурела, пожелтела, свалялась вся в комья. Грязные ходят. Стыд и срам.

Парочками ходят сейчас: самец и самка. Каждая пара выбирает себе участок, где будет выводить детенышей.

Лучшие участки берутся с бою. Дерутся не только самцы с самцами, а и самки с самками – только шерсть летит.

Уже начали норы устраивать. Кто старую подновляет, кто новую роет.

Ничего живут ваньки, в порядке.

Погода как раз простояла тихая, снежных вьюг не было. Весь остров мы с Андрианом объехали в шесть дней.

* * *

Сегодня утром вышел на берег. Что такое? Вся лайда[41]41
  Л а й д а – пологий песчаный или каменистый берег, заливаемый прибоем.


[Закрыть] завалена дохлой рыбой. И странные рыбины: круглые и надутые, как футбольный мяч, на груди присоска, как резиновое блюдечко: присасывается к плоским камням.

Зовут рыбу эту здесь – мяконькая. Сейчас она стадами приходит к нашим берегам метать икру. Вымечет, обессилеет, и ее выхлестывает буруном на песок. Другая рыба как-нибудь справилась бы, ушла бы назад в море, а эта нет: наглотается воздуху – ее и вспучит. Выпустить воздух она не может – и дохнет.

Иду по лайде, дивлюсь невиданной рыбе. В некоторых местах как возами ее навалено. И тут ваньки. Со всего острова собрались пировать.

А бурун ходит здоровый.

Вдруг мелькнуло что-то темное. Я успел заметить: голова. Здоровенная, круглая, как бочонок, звериная башка.

Она исчезла, мелькнула широкая серобурая спина, ушла под воду, опять показалась. Похоже было, что там ныряет здоровый бычина.

Я живо скинул с плеча ружье. Тут я никогда не расстаюсь со своей сильной американской винтовкой саведж.

Я принялся корчиться и приседать; мычать и реветь, как бык. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, наверно, подумал бы, что я с ума сошел.

Зверь вынырнул близко от берега и сразу заметил меня. Он выставил из воды только голову и уставился на меня круглыми подслеповатыми глазами. Наверное, он услышал мое мычанье и принял меня за своего родственника.

Зевать нельзя было: в один миг он мог скрыться и вынырнуть очень далеко.

Я быстро прицелился ему позади глаза и выстрелил.

Чудовище исчезло мгновенно. Вода взбурлила над ним и порозовела.

Попал!

До селения было недалеко. Я побежал за алеутами. Общими силами мы с трудом нащупали зверя баграми, накинули петлю из поводка и выволокли из воды.

Этого морского зверя называют сивучом. Он похож на тюленя и на моржа. Мой – старый самец, секач – вытянул 640 килограммов – 40 пудов. Это еще не самый большой: бывают в 50 пудов и больше.

Последние дни сивучи часто показываются близ острова. Они преследуют мяконькую и подвигаются за ней вдоль берегов.

Алеуты бьют их из винтовок на мясо, из кожи делают подошвы, а из кишок – камлеек – непромокаемые рубашки.

Сейчас получено радио: 10 апреля к нам вышел пароход из Владивостока.

Писать больше некогда: к приходу парохода надо составить отчет за весь минувший год.

27 апреля – 2 мая

Остров Беринга

Скоро и апрелю конец, а у нас все зима, глубокий снег. Но тише вьюги и штормы, тише гудит океан.

Починили и спустили на воду катер, единственное наше моторное суденышко.

Парохода еще нет.

Каждый день океан выбрасывает на берег возы мяконькой. Но сивучей стало меньше: они уходят от нас на запад, к берегам Камчатки. Там их лежбище, там они будут выводить детенышей.

Ваньки бродят по лайде, поедают выброшенную рыбу. Удивительно, до чего они осмелели: нисколько не боятся людей. Лежит себе прямо на дороге и ждет, чтобы человек его обошел. Шугнешь его – он нехотя поднимется, отойдет несколько шагов и опять ляжет.

Точно знают, что время не промысловое и трогать их нельзя.

В начале мая в норах у них закопошатся первые щенята.

Вот и май.

На лайдах уже другая рыба, не мяконькая, а мойва: мелкая, длиной до 18 сантиметров, из лососевых.

Рабочие, алеуты и алеутки, человек десять, перебрались из Никольского в летнее село Саранное, в глубь страны.

Из большого озера Сарайного вытекает в океан речка. Скоро из океана пойдет по ней в озеро метать икру нерка. У нас ее зовут красной рыбой. Видом, величиной и вкусом она походит на кету и семгу. Только мясо у нее красней – как кумач. Алеуты готовятся к ловле ее, перегораживают речку Саранную каменным забором.

10 мая у северной оконечности острова замечены первые морские котики.

Как в далеком Ленинграде ждут прилета первого грача, так мы на острове Беринга ждем котиков. Они зимуют на юге за тысячи километров от нас и своим появлением возвещают начало весны.

Первыми прибыли старики самцы – секачи. Им лет по 8—12. Это крупные, пудов на 8—10, бурые звери с гривой на спине.

Прибыв из далекого путешествия, они выходят на берег и влезают на камни. Лежат, величественно поглядывая по сторонам.

Тут их лежбище.

Каждый день прибывают новые и без ошибок выбирают себе те же камни, на которых лежали в прошлом году.

Пришел наконец долгожданный пароход.

Едва показался вдали его дымок, как всем народом мы высыпали на берег. Дали знать в Саранное, прибежали и оттуда.

В двух километрах от берега пароход остановился и бросил якорь. Алеуты кинулись к шлюпкам.

Но раньше чем мы успели добраться до борта, пароход выбрал якоря и повернул в море.

Шлюпки вернулись на берег.

Семь долгих, тяжелых месяцев вдали от мира, двести дней надежд, тоски, пять тысяч часов ожидания. Наконец вот он здесь, пароход, и… нет его.

А ничего не поделаешь: ветер начал менять направление, начал загибать в берег. Того и гляди, перейдет в шторм.

Нельзя пароходу в шторм у берега оставаться: с любых якорей сорвет и шваркнет о скалы.

Пароход не уйдет, будет выжидать невдалеке.

Но нам-то каково! Ведь бывает и так: угонит его шторм далеко от острова; запас угля в трюме ограниченный; если на много дней завернет шторм, уходит пароход совсем, так и не побывав у нас.

Скверную провели мы ночь.

К счастью, наутро ветер улегся. Пароход приблизился, шлюпки подошли к нему.

Закипела работа: живей выгружать. Никто не знает, какая погода будет через час. С утра до ночи и с ночи до утра катер таскает кунгасы – маленькие баржи. Пароход привез строительные материалы, уголь, охотничьи припасы, продукты: муку, жиры, консервы, овощи, привез журналы, газеты, письма за десять месяцев. Кунгасы его разгружают, разгружают, разгружают…

Чуть ветер – и стоп. Работа стала. Пароход отошел в море. Шлюпка на берегу.

Ждут сутки, другие, третьи…

Улегся ветер. Опять подходит пароход, мчится к нему катер. Разгружают, грузят, разгружают и грузят.

Грузят мешки с драгоценной жатвой обоих островов – пушистые шкурки голубых песцов.

Вот уже полмесяца, как подошел пароход, а погрузка и выгрузка все еще не кончена. Кипит работа.

Писать некогда. Кончаю.

21 мая – 20 июня

Остров Медный

Как я попал сюда, на Медный, – это целая история. Расскажу все по порядку.

Погрузку наконец кончили. Пароход ушел. Вздохнули мы ему вслед и опять принялись за свои дела.

В речку Саранную пошла из океана нерка. Пошла, пошла, гуще и гуще – успевай только выгребать ее из воды неводом.

Я опять побывал в тундре – ванек проведать. В каждой норе родились, где только пара, где пяток, а где и десяток маленьких, голых, слепых щенят. Мать греет их и кормит, и лижет. Отец стережет нору и бегает на охоту.

Ходил я еще на северное лежбище котиков. Там у нас устроена высокая наблюдательная вышка. В домике за берегом живет наблюдатель, в другом – караул.

Наблюдатель каждый день в бинокль подсчитывает с вышки всех котиков, записывает все, что у них происходит. Они его и не видят, и не чуют. У нас дело поставлено так, чтобы зря ничем не потревожить котиков. Бывает, ветер задует от домиков к лежбищу. Тогда караульные и наблюдатель не топят печей, не варят, не жарят – запах дыма беспокоит зверей.

Я тоже влез на вышку. На лежбище уже заметное оживление. Среди секачей появились полусекачи – четырех– и пятилетние самцы. Начинают прибывать и холостяки – самцы до трех лет. Они гораздо меньше секачей, и гривы у них нет.

Вернувшись в селение, я сел на катер, чтобы ехать на Медный. Небольшое суденышко было сильно загружено, да и народу нас собралось порядочно: команда катера, две семьи с ребятами, трое караульных, русский старик один – всего человек пятнадцать. Весь переход по океану до Медного длится часов четырнадцать, и провизии мы с собой взяли на полсуток.

Из Никольского мы вышли утром, обогнули наш остров с севера и пошли в океан. Машина работала исправно, и старшина катера, пожилой алеут, рассчитывал быть на Медном еще до темноты.

Часа два уже шли мы по открытому океану. Легкое мокрое облачко мазнуло меня по лицу и сейчас же пронеслось, растаяло вдали. Я стоял на палубе, спокойно наблюдал, как начинается туман. В рубке старшины есть компас, и туман катеру не страшен. Что ни случись, стрелка компаса неизменно будет указывать север и юг.

Мутные облачка налетали все чаще, сбегались со всех сторон. Через какие-нибудь пять минут мы точно сквозь простоквашу продирались: белесый туман уже окружал нас.

Туман густел и густел.

Час проходил за часом. Старшина ежеминутно справлялся по компасу и уверенно вел катер вперед. Туман стал еще гуще. Казалось, катер с трудом разламывает его своими деревянными боками.

Начало темнеть. Никаких признаков Медного не появлялось. Старшина недоуменно пожимал плечами. Женщины уложили детей, сидели молча, не смыкая глаз.

Полночь настала. Никто и не думал о сне.

Старшина дал малый ход, и всю ночь качались мы на громадных волнах. Медный должен быть где-то близко. Идти вперед нельзя: того и гляди, разобьешься о подводные скалы.

Ночь длилась необыкновенно долго. Наконец темнота начала желтеть. Солнца мы не увидали: нас окружал плотный туман.

Старшина повел катер вперед, но без прежней уверенности в себе.

К полудню неожиданно подул ветер и быстро разогнал туман. Ждали увидеть Медный, но во все стороны открылся океан.

И нигде ни полоски, ни точечки. В какой стороне от нас Медный, никто не знал, даже старшина.

Катер хлестко трепало ветром. Он скрипел и трещал – того гляди, развалится. Дети давно проснулись и требовали еды. Но вся провизия была съедена еще вчера. Женщины безутешно плакали.

Старик уговаривал их, как мог. Я пошел в рубку переговорить со старшиной.

Старшина-алеут только недоуменно крутил головой. По его расчету выходило, что катер давно пересек Медный.

Я взглянул на компас. Все в порядке, только… только к компасу прислонены винтовки.

Выяснилось, что караульные поставили сюда свои винтовки еще вчера днем, когда мы вышли в открытый океан, и магнитная стрелка компаса отклонилась. Мы целые сутки шли по неизвестному направлению и не могли уже определить, где находится сейчас наш катер. Мы заблудились в океане, как заблудился в нем когда-то несчастный командор Беринг. Мы не знали, куда держим курс: в Америку, в Японию, к Чукотскому Носу?

Выяснилось, что на катере нет никакого запаса провианта, запас горючего для мотора на исходе и все машинное масло израсходовано.

Кругом на тысячи верст качается океан. Без запаса еды и горючего мы не могли его переплыть даже при тихой погоде. А ветер креп. Спасения ждать было не от кого: в эту часть океана почти не заходят суда.

Я убрал винтовки. Стрелка компаса прыгнула и показала настоящий север. После короткого совещания старшина повернул катер и повел его почти в обратном направлении.

Ветер креп, грозил перейти в шторм. Волны перед нами вырастали до неба. Ветхий корпус суденышка трещал и стонал отчаянно.

Вахтенные стали к машине и поминутно плескали на подшипники воду из ведер.

Старшина уже не смотрел на компас – только на воду и на облака – и все проверял ветер.

Старик стоял у борта лицом к морю. Он еще не знал, как отчаянно наше положение. Я подошел к нему. Старик обернулся. По лицу его бежали слезы.

– Они пришли за нашими трупами, – сказал он дрожащим голосом. – Мы погибли. Они никогда не ошибаются.

– Кто?

Старик молча махнул рукой в океан, за корму катера.

Я увидел: там прорезал волну косой черный треугольник, исчезал и опять показывался. Он быстро нагонял нас. Справа и слева от него показались такие же изогнутые черные треугольники. Я считал: пять, шесть, семь.

Иногда под косым плавником показывалась гладкая черная спина.

Страшные животные шутя догнали катер, пронеслись далеко вперед, вернулись, плыли за нами, играя. Откуда-то к ним присоединились еще четыре таких же.

За нами гнались самые страшные из океанских зверей – зубатые киты – косатки.

Появление косаток привело старика в ужас. Косатки – признак скорой гибели. Косатки чуют кровь, думал суеверный человек.

Сколько я ни толковал старику, что косатки не могли ни видеть, ни чуять нашей беды, он твердил свое: косатки-де знают, что настал наш смертный час.

А катер шел и шел. Косатки не отставали. Надежды на спасение не оставалось никакой.

Я отошел от старика.

– Земля! – крикнул вдруг штурман.

Я поднял бинокль и стал смотреть, куда он показал.

Не сразу отыскал узенькую зубчатую полоску.

Невероятное зрение у алеутов. Какими-то неуловимыми, им одним известными приметами на воде и на небе руководствуются эти люди океана, отыскивают верный путь среди волн.

Все сразу повеселели. Смеялись над стариком и его верой в непогрешимость косаток. Старик уже и сам улыбался сквозь слезы.

Мы вышли прямо назад на остров Беринг.

Косатки отстали от нас за несколько километров до берега. Топлива хватило как раз.

Через день мы все опять собрались на катере и совершили путешествие на Медный быстро и без всяких приключений. Косатки опять носились, играя, вокруг нас. Теперь даже старик их не боялся.

* * *

Остров Медный гораздо меньше острова Беринга: всего пятьдесят километров длиной, от трех до шести километров шириной. Населения здесь 150 человек, из них 35 промышленников. Здесь песцы голубей наших беринговских и больше котиковых лежбищ. И еще живет морской зверь, какого нигде не увидишь. Он-то меня больше всего и привлекал.

Зверь этот держится у северо-западной оконечности острова, и увидеть его можно только при северо-западном ветре – норд-весте.

Я дожидался норд-веста, сел с алеутами в шлюпку и поехал вдоль берега.

Берега Медного – в недоступных, грозных скалах. Из глубоких падей между горами вечно дуют сильнейшие ветры. Его мысы опоясаны далеко уходящими в море рифами, и на них, ни на минуту не смолкая, ревут гривастые буруны.

На протяжении многих километров берег непроходим: каменные кручи обрываются прямо в море. Алеуты, как кошки, карабкаются по ним, но непривычный человек пусть лучше и не пробует: сейчас же закружится голова – и гибель.

Мы долго в шлюпке подымались на север от селения Преображенского вдоль восточного берега острова. Я не мог оторвать глаз от причудливых очертаний изгрызенных водой скал. Алеуты рассказывали, что к югу от селения берег еще интересней.

Там вечно падающая высокая скала – Тизиков камень. Буруны выбили в нем большое углубление, и когда проезжаешь там в шлюпке, кажется: вот-вот на тебя рухнет громадный камень.

Там в скалах большая Говорушечья пещера. В ней человека оглушает хор тысячи крикливых чаек-говорушек. А рядом в скале щель – Говорящая пещера. Нахлынет волна, сожмет в пещере воздух, отхлынет, и из щели с выстрелом вырывается воздух. В шторм не подходи близко – беспрерывно грохочет гром.

У северо-западной оконечности острова шлюпка причалила к берегу. Я прошел вперед, взобрался на скалу и в подзорную трубу стал внимательно осматривать море.

Остров кончается высоким разорванным мысом – тремя громадными острыми камнями. Поблизости от камня в волнах я заметил первого зверя.

Из воды высунулась толстомордая голова, похожая на тюленя, поглядела во все стороны, понюхала воздух.

Ветер дул с моря на берег, и зверь не мог меня зачуять. Показалась длинная гибкая спина. Зверь высунулся из воды по пояс. Стоял по-человечьи на задних лапах. Ростом он был с большого тюленя, но вытянутым телом напоминал резиновую кишку.

В коротеньких передних лапах он держал детеныша, бережно прижимая его к груди. Мать с ребенком. Поплавала взад и вперед, положила ребенка на волну, как на постель, и скрылась. Лежит маленький на воде, трепыхается, барахтается. Верно, боится, не умеет еще плавать.

Гоп! – мать вынырнула рядом и легла на спину. Малыш сейчас же поймал ее за шею и уселся у нее на животе. Покачивается на волнах, как в лодке.

Мать лежит на спине. В лапах у нее охапка каких-то шариков, вроде серых яблок. Чуть разглядел в трубу – репка – ежи морские. Мать выбрала одну, попробовала на зуб – и швырк в воду. Видно, плох, не понравился: без икры. Попробовала вторую репку – и ее туда же.

Третья хорошая оказалась, икряная. Мать раскусила и дала детенышу. Тот взял лапками, как обезьяна, сунул в рот и быстро-быстро с ней расправился. А мать уж новую ему дает.

Когда все репки вышли и малыш наелся, мать принялась играть с ним.

Гоп! – как руками подкинула его передними лапами. Малыш перевернулся в воздухе и упал к ней на грудь.

Гоп! – подбросила опять. Так и кажется, заливаются оба смехом, шалят, как люди.

Подальше еще такой же зверь вынырнул, дальше еще и еще.

Мне повезло. Мало кто из ученых своими глазами видел живой редкостную морскую выдру – камчатского бобра. Я видел их полсотни сразу и долго любовался их играми с детенышами.

Недаром алеуты считают морского бобра человеком. Очень уж, говорят, детей своих любит. Плачет тоже слезами. С палкой к нему не подходи: лапами ухватится за нее и не даст ударить…

С 1925 года на морских бобров объявлен запуск – полный запрет охоты. До 1935 года они будут жить под охраной закона, и никто не смеет их тревожить.

Когда-то их были тысячи здесь, на Медном и на острове Беринга. Их всех перебили поголовно. Еще немножко, и они исчезли бы с лица земли, как исчезла морская корова.

На острове Беринга так до сих пор и нет ни одного. Сюда, на Медный, они приплыли с мыса Лопатка на Камчатке: там как-то случайно сохранилось их голов триста. Но здесь, на Медном, по нашим тщательным подсчетам, их штук семьсот. Это значит: семьсот штук во всем свете. Я пожил на Медном с неделю. Проверил котиковые лежбища, посмотрел, как ваньки тут живут. Все то же, что и у нас, только ванек здесь всего голов восемьсот, а котиков богато: тысяч двенадцать.

Завтра отправляюсь назад на остров Беринга.

21 июня – 20 июля

Остров Беринга

Вот когда настало трудное время для ванек. В каждой норе полно детей. Мать от них ни шагу, и, значит, корми ее, да посытней, чтобы молока хватило сосункам. А через три недели после рождения щенятам мало становится материнского молока, надо их всех мясом подкармливать.

Вот и бегает ванька на охоту, с ног сбился.

Штормов, как назло, нет, бурун не сильный, и мало выносит поживы на лайду. Где напастись мяса на всю ораву? Здорово приходится ловчиться ваньке, чтобы заткнуть голодные рты: где птенцов переловить, где яйца у чаек украсть, а то и к котикам на лежбище забежать.

А на лежбище сейчас страшновато: на камнях лежат сильные, сердитые секачи и зорко сторожат, чтобы никто не заходил в их владения. Сунется сосед – хозяин сразу в драку.

Дело в том, что вот уже несколько дней, как появились матки. Вокруг каждого секача их где одна, где две, где десять, а где и семьдесят, и у каждой по маленькому, беспомощному черному котику.

Новорожденные котики плавать не умеют, да и на суше без ног не больно ловко ползать. Матери не очень-то о них заботятся: покормят и уж глядят, как бы улизнуть в воду. Потихоньку от секача удирают: увидит – беда. Цап зубами и швырнет через себя, как щенка, – лежи смирно! Строгие очень папаши. Зато уж если матка доберется незаметно до воды – прощай суток на двое, на трое. Махнет за треской в океан километров за триста, там и кормится.

Секачи никуда не уходят и совсем ничего не едят, пока малыши не научатся плавать. Секачи охраняют малышей и маток. И тут к ним небезопасно приближаться даже человеку: зверь подвернет задние ласты под себя, да как взметнется – метра два пролетит по воздуху тяжелое тело и так ударит, что не встанешь. Ведь весу в секаче – пудов восемь, а то и десять.

А зубами рванет – здоровый кусок мяса вырвет.

Среди самих секачей закон «не лезь на чужую площадь» соблюдается строго. Достанется тому, кто вздумает его нарушить. На слишком задиристого соседа набрасываются вдруг все секачи сразу, и тогда задира должен быть счастлив, если ему удастся чуть живым уползти в воду: страшные клыки у секачей.

Маленький ванька это хорошо знает. Но голод не тетка, а новорожденный черный котик – богатая добыча.

И вот ванька тихонько крадется по лежбищу, прячется за камнями.